Глава 4

Похороны состоялись в полдень, на Городском кладбище. Собрались родственники, друзья. Мама тихо плакала.

Сам же покойник стоял чуть поодаль и чувствовал странную неловкость. Как будто нечаянно испортил всем настроение. Ему не было печально или тоскливо – лишь легкая грусть, какая бывает на выпускном вечере. Жаль прощаться со школой, а по одноклассникам будешь скучать… но не более того.

Сестра тихо рассказывала матери, что Алеша ей этой ночью приснился. Почти в точности передала сказанные им слова, отчего мама расплакалась еще сильнее.

Бабушка тоже припомнила, что ей снилось нечто похожее, но только сам факт, без подробностей. А брат и отец вообще забыли о его визитах и теперь расспрашивали Надю.

Конечно, никто не воспринял эти сны всерьез. Просто приснился покойный брат/внук – что тут такого? Данилюку и самому снился дедушка, когда того хоронили… блин.

Изо всех сил стараясь вспомнить тот сон десятилетней давности, Данилюк пропустил момент, когда стали закрывать крышку гроба. Мама подошла проститься последней, положила у изголовья любимые темные очки Данилюка – яркими солнечными днями он с ними не расставался.

Данилюк умиленно улыбнулся… и вдруг почувствовал в кармане шевеление. Сунув туда руку, он обнаружил эти самые темные очки. В призрачном виде, понятно.

– Спасибо, мам… – изумленно произнес он, тут же их надевая.

Сейчас они ему требовались как змее перчатки, но все равно было очень приятно.

Гроб опустили в яму и закидали землей. Рядом оставили рюмку водки, несколько конфет в фантиках и маленькую кладбищенскую свечку. Данилюк наклонился и поводил рукой сквозь пламя.

Тепла, конечно, не чувствовалось. И огонек даже не дрогнул. Тряпочкин, если ему верить, научился подталкивать тарелку на спиритических сеансах – значит, это все-таки возможно. Только вот как именно это делается, Данилюк спросить забыл.

Ладно, в следующий раз.

Народ еще немного постоял возле могилы, а потом начал расходиться. Одни по домам, другие погрузились в автобус. Родители арендовали для поминок небольшую столовую в соседнем квартале.

Данилюк на поминки решил не ехать. Не хотелось и дальше травить душу, глядя на горестные лица. Все, кончено, книга жизни закрыта.

Вместо этого он остался сидеть на своей могиле, рассеянно глядя на табличку. «Алексей Валерьевич Данилюк, 14 августа 1986 года – 25 февраля 2015 года». Вот и все, что от него осталось. Кусок земли и деревянный крест с надписью.

Крест… а почему они поставили крест? Данилюк не был крещеным. Он вообще не верил в Бога. Он думал, что после смерти будет… ничего не будет. Просто перестанешь существовать. Как свет выключили.

Выходит, ошибался.

Сидеть на могиле и дальше смысла явно не было. При жизни Данилюк считал похороны бессмысленным ритуалом. Зачем закапывать в землю мертвое тело, а потом еще и украшать его чем-то сверху? Пустой расход времени и сил. На одних гробах сколько можно бы сэкономить!

Теперь, когда он умер… его мнение не изменилось. Да, он каким-то образом знал, чувствовал, что труп там, внизу, но ему от того не было ни жарко ни холодно. Лежит в могиле, ну и пусть лежит. Как старая квартира, из которой съехал.

Данилюк уже собирался уходить, когда заметил что-то боковым зрением. Повернувшись, он увидел у соседней могильной плиты двух жутко странных типов. Они смотрели прямо на него – без особого интереса, но явно его видели.

Первый выглядел как мертвец. Полуразложившийся, в каких-то истлевших обносках, а вместо головы – череп. Из голых костей росли седые волосы и длинная пушистая борода.

Второй был карликом. Едва по колено Данилюку, тоже бородатый, с огромными мохнатыми ушами. Одет он был в какой-то армяк… зипун… Данилюк не разбирался в старинной одежде.

При жизни его первым порывом было бы задать стрекача. Кто не задал бы, увидев подобных типов? Но теперь… теперь он сам такой же. Хотя не совсем такой же, конечно, но в любом случае тоже призрак.

Кем еще могут быть эти двое, если не призраками?

Конечно, они могут оказаться голодными духами. Особенно вот этот, с черепом. Но они вроде мирные, нападать не нападают, характерных зубищ у них нет…

– Алекшей Валерьевич, жначит, – прочел надпись на кресте трупообразный призрак. – Ш прибытием. Добро пожаловать на мое кладбище.

– А… спасибо, – неуверенно кивнул Данилюк. – С кем имею честь?

– Демьян Федорович, – представился трупообразный.

– А меня просто Прокопом величай, – сказал карлик.

– Ага. Очень приятно. А… что значит, на ваше кладбище? Вы тут… директор, что ли?

– Не директор он, а Хозяин, – поднял палец Прокоп. – Хозяин Кладбища. Есть такая профессия.

– Ого, – только и сказал Данилюк.

Оказалось, что Хозяин Кладбища – это действительно дух… но не призрак. Все призраки – духи, но не все духи – призраки. И Хозяин Кладбища – это такой особый дух, которым обычно становится самый первый, кто здесь похоронен. Как вот Демьян Федорович – его тут прикопали в конце двадцатых, еще до официального открытия собственно кладбища.

Ну а Прокоп тоже оказался духом – и тоже не призраком. Домовым он оказался.

Данилюк особо даже не удивился, услышав, что домовые, водяные и лешие – тоже не сказка и нормально себе существуют бок о бок с людьми.

– Я тут вообще-то редко бываю, – сказал Прокоп. – Моя высотка-то далеко отсюда, аж на Ташкентской. Это я так, в гости зашел, покалякать о всяком.

– На кладбище?.. В гости?..

– Ну а что? На кладбище тоже наши живут. Тут двор ухоженный, соседи спокойные…

– А ты, жначит, по матушке иж Некрашовых будешь, – задумчиво молвил Хозяин Кладбища. – К родне в могилку, жначит. У меня тут ваших-то уж немало лежит, оно конечно. Так-то мешто-то уж на Городшком кончилошя почти, у меня теперь редко новые поштояльцы. Ошобенно такие, чтобы шами швое тело-то шопровождали. Ну что, Лешка, выпьем жа упокой твоей души-то?

Демьян Федорович деловито цапнул с могильной плиты рюмку водки. Данилюк аж выпучил на это глаза – привык уже, что призраки не могут ни до чего дотрагиваться.

Но Хозяин Кладбища был не призраком. Он преспокойно выжрал водку и закусил конфетками. Было откровенно жутко смотреть, как их перемалывают зубы голого черепа.

– Вообще-то это мне поставили, – слабо запротестовал Данилюк.

– Нет, паренек, шалишь, – хмыкнул Демьян Федорович. – Это мне поштавили. Как Хожяину Кладбища, подношение. Чтоб я, жначит, жа могилой твоей приглядывал, да коштей твоих не ворошил.

– Да ничего подобного! – возмутился Данилюк. – Это покойному!

– Жабыли люди ижначальный-то шмышл подношений. Ты вообще думаешь, кто вшу эту водку выпивает?

– Я думал, бомжи.

– Иногда и они, конечно. Мне-то одному много не надо. Но вообще-то это мое. По жакону. По традициям.

Данилюк смолчал. Честно говоря, он понятия не имел, в чем смысл этой традиции – оставлять покойному водку и конфеты, – но был уверен, что это все-таки предназначено ему. А не какому-то кладбищенскому упырю.

Даже обидно слегка.

– Да ты не рашштраивайша, тебе там тоже ошталошь, – махнул рукой Демьян Федорович.

– Что осталось-то? – буркнул Данилюк. – Ты все выпил.

– А дух? Дух-то водки тебе ошталша. Бери да пей.

Данилюк посмотрел на плиту и с удивлением обнаружил на ней все ту же рюмку водки. Только теперь не туманную и расплывчатую, а четкую, ясную. Он недоверчиво взялся за ножку… поднял… опрокинул в рот.

У духа водки был вкус водки.

Точно так же Данилюк съел и призрачные конфеты. «Барбарис», его любимые.

– Ну вот, видал? – насмешливо хмыкнул Хозяин Кладбища. – Ему поштавили, ему поштавили… Шпашибо бы шкажал. Ешли б я это не шъел и не выпил, ты бы ничего и не получил.

Данилюк слушал с большим интересом. Ему открывались новые горизонты. Конечно, поесть и выпить – не самое главное в жизни, но все же приятно, что призраку это доступно. А то с одной только жвачкой было бы как-то скучно.

Опьянеть, правда, он с выпитой водки не опьянел… но ее было-то всего пятьдесят грамм. С такой дозы и живой Данилюк не окосел бы, хотя всегда был малопьющим. Он иногда шутил, что пьет только на свадьбах и похоронах… сейчас шутка уже не казалась смешной.

Тут к могиле подошли еще двое. На сей раз не духи – Данилюк видел их затуманенными. И это его сильно удивило, поскольку выглядели новички… жутко.

Реально жутко. Один толстый как бочка, а кожа содрана, похож на картинку из анатомического атласа. А второй… второй вообще ходячий скелет.

– Чего таращишьщя, паренек? – насмешливо глянул Хозяин Кладбища. – Пришлужники это мои, Никишка ш Ираклием.

– А… а они что, живые? – изумленно спросил Данилюк.

– Ага, как же. Мертвые они.

– Зомби?..

– Жомби, жомби… напридумывали шловечек… Упыри они. Их ждешь в одном мештечке прикопали… давно, когда тут еще кладбища-то даже не было… А мештечко ошобое, жаколдованное… Ну вот они и выкопалиш… шпуштя время. Да ты их не бойщя, не бойщя, прижраку-то они жла жделать не шмогут… У тебя ж теперь ни мяша, ни потрохов, ни кровищи… – осклабился Демьян Федорович.

– А живому, значит, могут? – напрягся Данилюк.

Ему стало не по себе при мысли, что, пока его родные и близкие стояли у могилы, где-то на этом кладбище бродили два упыря. Самых настоящих жутких упыря, которых хоть сейчас в фильм ужасов.

– Живому могут, конечно. Как же беж этого.

– Да ты не волнуйся, Демьян Федорыч им не дозволяет, – заверил Данилюка Прокоп. – Никишка с Ираклием упыри мирные, тихие. На моей памяти никого еще не растерзали.

Данилюка это слабо утешило, но сделать он с этим явно ничего не мог. Не в полицию же заявлять.

Два упыря-прислужника явились не с пустыми руками. Собрали с могил другие подношения – еще шесть рюмок водки, два куска черного хлеба, шоколадную конфету, печенье и вареное яйцо.

Прятаться они, похоже, не прятались, хотя солнце стояло высоко. То ли обычные живые люди их тоже не видели, то ли они умело избегали редких кладбищенских посетителей.

Конечно, нормального обеда из собранных по могилам крох не получилось. Но никому из присутствующих по-настоящему есть не требовалось, так что голодным никто не остался.

Трапеза сопровождалась беседой. Никишка и Ираклий говорить, похоже, не умели вовсе, а вот Демьян Федорович и Прокоп чесали языками вовсю. Данилюк, с интересом опорожнявший призрачные рюмки, больше слушал – но очень внимательно. Иногда задавал наводящие вопросы.

– А домовых вообще как… много? – спросил он Прокопа.

– Хватает, – степенно ответил тот. – Хотя сейчас уж не так много, как в былые времена. Я вот, к примеру, высотник – целое многоэтажное здание у меня под началом.

– Ого.

– А ты думал! – гордо подбоченился домовой. – Народ все хороший, добрый. А вообще я из господаров…

– Это что такое?

– Народец мой так называется, племя. Нас, домовых-то, много разных. Я на своем веку-то всяких повидал. Земниксов видал, кагырканов, бравунов, лютенов. Заскувараса однажды встречал японческого. Но сам из господаров. Хотя нас немного уж осталось – сейчас если кто домовым становится, так все новыми… не знаю уж, как их и прозвать… да и нечасто уж становятся-то сейчас… Я-то сам с шестого веку еще, к северу от Константинополя проживал…

– В смысле становятся? – перебил Данилюк. – Кто становится?

– Ну как это кто? Большаки… люди. Как вот я стал, так и другие становятся… иногда. Сейчас нечасто уж, говорю.

– То есть… подождите… Прокоп… э-э-э… Батькович, так вы что, тоже раньше были человеком? – поразился Данилюк.

– А что тебя удивляет-то? – спросил Хозяин Кладбища. – Откуда нам еще братьша-то? Духи не ражмножаютша, паренек. Мы вше когда-то были людьми… или животными. А некоторые – прошто штихийный выброш… прижрачнощти. Для этого ешть какое-то ученое шлово, но я его не помню.

Уяснив этот момент, Данилюк спросил, почему они тогда так выглядят. Остальные же призраки выглядят так же, как при жизни. Одни с предсмертными увечьями, как Тряпочкин, другие без них. Голодные духи, да, монстры те еще – ну так у них и мозги тоже набекрень, там от людей и внутри-то ничего не осталось.

– Вот то-то и оно! – поднял палец Демьян Федорович. – У наш, паренек, тут та же шамая катаващия. Это там, у живых, бытие определяет шожнание. У наш, наоборот, шожнание определяет бытие.

– Это как? – не понял Данилюк.

– Да вот именно так. Как видишь. Как ты шам о щебе думаешь, шам щебя предштавляешь – так ты и выглядишь. Обычные прижраки выглядят как люди – какими щебя помнят, такие и ещть. А мы, духи вщякие, выглядим как положено духам выглядеть. Я вот Хожяин Кладбища. Мне по должношти положено штрашилой быть – вот я и штрашила. А Прокоп – домовой. Домовые – они какие? Они мелкие. Их люди мелкими предштавляют, и шам Прокоп тоже уверен был, что домовые – они вот такие. Вот он и штал вот таким. Укороченным и ш лошадиными ушами. А водяные вот чешуей покрываются, хвошт отращивают или еще что-то там такое. А лешие корой аль мехом жвериным… ну ты понял принцип, да?

– А… ну… кажется, понимаю, – не очень уверенно кивнул Данилюк. – То есть если я себя воображу кем-нибудь другим… то тоже изменюсь?

– Прошто воображишь? – усмехнулся Демьян Федорович. – Нет, паренек, шалишь. Чтоб ижменитьша, тебе нужно начать шебя кем-нибудь другим шчитать. Вшерьеж. Шамому поверить, что ты – не Алеша Данилюк, а кто-то там еще. Вот тогда ижменишьша.

– Ага… Услышал вас… А можно еще вопрос?

– Валяй.

– Почему вы шепелявите? То есть я вижу, что у вас… языка нет, но… вы же призрак. То есть дух.

– Да та же причина, – проворчал Хозяин Кладбища. – Я не голошом говорю, а швоим о нем предштавлением. Я при жижни-то шепелявым не был. Только теперь вот вмешто башки у меня череп. Беж яжыка. И я прекрашно жнаю, что это ничего не жначит, но вще равно в глубине души щитаю, что должен шепелявить. Вот и шепелявлю.

– Так без языка же вы вообще говорить не должны. Никак.

– Шлушай, парень, да не ищи ты в этом логику. Ждешь вще в твоем шожнании, понимаешь?

Данилюк все еще не до конца понимал. Но общий принцип вроде бы уяснил.

Далее беседа утратила насущность. Духи заговорили о вещах отвлеченных – последних городских и мировых новостях. О политике заговорили, о военных конфликтах. Данилюку эти посиделки пикейных жилетов были неинтересны, а призрачная водка кончилась, так что он откланялся.

После аж семи рюмок Данилюк таки начал чувствовать себя под хмельком. В голове шумело почти так же, как бывало иногда при жизни.

Вряд ли он в самом деле пьян. У него же теперь нет организма, нет печени, нет крови… что там вообще задействовано, когда бухаешь? Он теперь призрак. Бесплотный дух. Наверное, это снова чисто психологическое… как там говорил Фемьян Дедорович?.. Сознание определяет бытие?.. Он выпил семь рюмок водки, он полагает, что должен быть пьян, – и в итоге он пьян. Видимо, как-то так.

Интересно, а если он выпьет призрак яда – он отравится? А если его пырнут призраком ножа? Или застрелят призраком пистолета? Лучше не проверять, конечно, но знать такие вещи теперь надо.

Вообще, стоит побольше узнать о жизни призрака. Как тут все устроено. А то похоронить его похоронили… вроде как уже все… теперь окончательно… но за ним никто так и не пришел. Ни одна собака не удосужилась. И что дальше – неизвестно.

Вспомнился один старый фильм, тоже про привидение. Там у героя была какая-то цель. Кажется, выяснить, кто его убил, и отомстить. А еще позаботиться о жене… или невесте? Данилюк смотрел тот фильм очень давно и подробностей не помнил.

Так или иначе у героя фильма была цель. Незавершенное дело. Он его завершил и вознесся на небо… вроде бы на небо. Может быть, если Данилюк тоже что-то такое сделает… только вот что?

Он не оставил никаких незавершенных дел. У него нет ни жены, ни невесты. Была девушка, Вероника, но они расстались еще осенью. Она приходила на похороны, но рано ушла и выглядела скорее удрученной, чем печальной. Просто визит вежливости – все-таки полтора года встречались, не чужие люди.

Больше Данилюку заботиться не о ком. Детей нет. Брат и сестра – взрослые, самостоятельные люди. Родители еще не старые и ничуть не бедствуют. Бабушка тоже еще крепкая, да и позаботиться о ней есть кому и без него.

А какие еще бывают незавершенные дела? Отомстить за свою смерть? Кому? Водителю, из-за которого Данилюк погиб? Стоило бы, конечно, врезать ему как следует, но особой ненависти Данилюк к нему не испытывал. Машину он вел как полный дятел, но злого умысла-то у него не было. Просто несчастный случай.

Что еще, что еще… Ну вот на работе у него осталось незавершенное дело. Те документы для визы, которые он должен был подготовить… не сумел по уважительной причине. Может, из-за этого?

Да нет, конечно, не из-за этого. Сущая ерунда же. Но… больше в голову ничего не приходит.

Так что Данилюк решил в последний раз сходить на работу.