ТОПОЛЯ
А тополя уже грустят,
Хоть листопад ещё далёко,
И занавески шелестят
Из приоткрытых в лето окон,
А тополя уже грустят.
А я стою у той черты,
Откуда видится былое,
Зеленокудрое, родное,
Смеются лица и цветы,
И я стою у той черты.
А тополя уже грустят.
Желтеют первые прожилки,
Там в них невидимые пилки
Живое режут наугад —
И тополя уже грустят.
А я стою у той черты,
Где тёплый дождь и пёстрый зонтик,
И с ним вот-вот растаешь ты,
Как та черта на горизонте,
И я стою у той черты.
НА СТРЕЛКЕ
Ты помнишь воду?
Зеленели
Вдали тугие берега.
Мы плыли рядом и без цели
Считали синие стога.
Был взгляд твой ломок и прозрачен,
А голос тих, и для меня
В нём каждый отзвук обозначил
Всю прелесть прожитого дня.
Ты помнишь воду?
Тёплый ветер
И неба лёгкая кудель,
И это чувство, что на свете
Бывает редко у людей.
А в стороне, за стройным бором,
Где лоскут поля да кусты,
Сошлись стремительным узором
На миг церковные кресты…
ЗВЕЗДОПАД
Ты мне сон рассказала, я помню —
Словно сам я, грибник половчей,
Тебе доверху кузов наполнил
Звездопадом июльских ночей.
Ты с ним шла по окошенной тропке,
И от крайнего стога, вослед,
Я смотрел, как до самой слободки
Ты несла этот собранный свет.
СОН
Бог знает чем…
М.Ю. Лермонтов
Приснится же такое! По болотам,
Под пулями, катая желваки,
Спасаясь от ужасного кого-то,
Он двигался упрямо вдоль реки.
По кочкам, по затопленным подлескам,
Сквозь пагубу естественных преград
Он двигался к спасительной «железке»
По запахам, по звёздам, наугад.
Он двигался бессонно, неустанно,
Без обуви, без кепки, без еды,
Не веря ни в ниспосланную манну,
Ни в хлебы, ни в библейские плоды.
Приснится же такое! Я – в дорогу,
До храма, где у Господа спросил:
– Кто путник этот, выкрест босоногий,
Что нас своим безверием смутил?
И был мне голос, из-под горних сводов
Он эхом разносился по земле:
– Никто из смертных не смущал народы,
Ты просто снился самому себе…
***
Ветром зацелованная ива
Распустила кудри по реке,
Так бывает просто и красиво
Проплывать на утлом челноке,
По реке рукой пускать барашки
И на мелководье, впереди,
Видеть твою тонкую рубашку
С ветряным распахом на груди.
МЯСНОЙ БОР
В Мясном Бору – не на погосте,
Когда ночная мгла густей,
На сотню вёрст мерцают кости
Убитых немцами людей.
Они здесь шли снимать блокаду —
С полмиллиона набралось, —
Шли без разведки, скопом, стадом,
Шли наудачу, на авось.
И вот в Бору, где на болотах
Осинник чахлый да ивняк,
Ход необученной пехоты
На пулемёты принял враг.
Кругом кустарники да пади —
Нигде ни спрятаться, ни встать,
А с высоты калибры садят,
И самолёты бреют гладь.
Они здесь шли. И их не стало,
И даже не было вестей,
Лишь через годы замерцало
Болото фосфором костей.
Сюда потом по буеракам
Солдаты вымостили гать —
По ней ходили мы с собакой
Их медальоны собирать.
Близ чёрных ям – не на погосте,
В разгар долиственной весны,
Я понял, складывая кости,
Зачем назвали бор Мясным.
– Их здесь легло полмиллиона, —
Сказал копатель Ушаков, —
Две сотни длинных эшелонов
Красивых, крепких мужиков.
Исчезли все. Легли, истлели,
Никто их здесь не хоронил,
Над ними певчие не пели,
И даже братских нет могил.
Как сходит снег – не на погосте —
Когда погаснут небеса,
В Мясном Бору мерцают кости,
И этот свет слепит глаза.
ГЕОРГИНЫ
Георгины мои, георгины,
Отцветают, бледнеют, шуршат —
От насмешек довольной калины
Умереть до предзимья спешат.
Всё в природе вот так – на контрастах,
На борьбе ареалов и стай,
Не успеешь почувствовать «Здравствуй!»,
А уже долетает «Прощай!».
Мир красив, но не ясен, как руны,
Как хожденье пасхальных фигур.
Сотни лет мы витаем в лакунах
Документов, религий, культур;
Сотни лет мы растим огороды,
Гладим кошек и держим собак,
Но причин появленья природы
Не дано нам постигнуть никак.
Скоро станем под звёздные сени
Собирать корабельную рать,
Но едва ль человеческий гений
Сможет замысел Бога познать.
Почему так калина лукавит?
Отчего так торжественен лес?
Отчего так волнует и давит
Журавлей отступной благовест?
Георгины мои, георгины,
Не понять ваш поспешный уход,
Как и это довольство калины,
И злорадство холодных болот!
ЯМЩИК
Трясёт кибитку на ухабах,
В пыли не видно ямщика —
От частокола смотрят бабы:
– Кого несёт издалека?
А ямщику до них нет дела,
Свернул ермолку набекрень
И кроет рысью очумелой
Второй десяток деревень.
Летит стремглав, вожжами вертит,
Глядит в дугу кореннику,
И, заморясь, российский ветер
Хватают кони на скаку.
Разбойный свист пространства колет,
Рябые вёрсты шелестят,
И солнцем выжженное поле
Вобрать никак не может взгляд.
И так весь век: по дальним весям,
Родным – ни слова, ни строки,
Всегда с какой-то странной песней
И… злым чутьём на кабаки.
ПРЕДЗИМЬЕ
Ноздреватый ледок и осока,
Чуть заметный туман, а вдали
Чертит ворон озябший высоко
Чёрный контур по краю земли.
Мир прозрачен, и вечен, и прочен,
Ровно тянет дымок на юру —
Позабыть ли, как вечер пророчит
Ясный отсвет зари поутру?
Позабыть ли последние клики
Парохода на стылой реке
И карат драгоценной брусники
На едва отогретой руке?
Плету на гроб себе венок…
Г.И.
Глаголет время нашими устами,
Но внятный смысл не нужен никому.
Что люди! даже аггелы устали
От тьмы словес, стремящихся во тьму.
Терялись дни. Пустели птичьи станы.
Уже казаться стало, что пойму
И тягу листьев к свежему холму,
И звон в ушах, и шёпот над крестами…
Всё то, что нам порой не суждено
Постигнуть, умерев. И лишь по хвое
Плывя и отвергая всё живое,
Почуешь вдруг: рифмуя жизнь, чудно?
Стремленье к рифме? гармоничней вдвое!
Ему что мёд, что дёготь – всё одно.
Ему что мёд, что дёготь – всё одно.
Как пожиратель образов культурных,
Оно игрой бандюг увлечено
Не меньше, чем героев на котурнах.
А нет героя? Что ж, берёт зерно
И, схоронив в полях литературных,
Ждёт, как оно на сагах да ноктюрнах
Растёт и превращается… в бревно.
Лиса: «Какую пьесу ни поставим,
А всё мертво». Кот, плача: «Балаган!»
Поёт: «О, дайте, дайте мне наган…»
Лиса: «Наган? Здесь шпаги не из стали!»
Сцепились, рвут друг друга, шум и гам —
Оберегай, спрягай, меняй местами…
Оберегай, спрягай, меняй местами —
Покамест все, как дети, гомонят,
Покуда гладко-голо не предстали
Уложенными в поглагольный ряд:
Бесхвостые и с длинными хвостами,
Причастные к чему-то и навряд…
Искусство строчки перейдёт в наряд,
Кроящийся умелыми перстами.
О, время, ты на всех, как полотно,
Сидишь своей изнанкой иль основой!
По Лагерной блуждая, по Крестовой,
По Столбовой, когда совсем темно,
На сноске спотыкаюсь я, как новой:
Род или вид – не пощадит оно.
Род или вид – не пощадит оно,
Но мне-то что от вида или рода?
Хоть облачён во времени рядно,
Как в плотские мученья Квазимодо,
Пусть и живу на родине я, но
Не узнаю ни церкви, ни прихода.
Помимо снега, лишь чужая мода,
Чужие речи, чуждое кино…
Здесь можно бы и кончить на октаве,
Но женский род лишь этого и ждёт.
Вот кончу здесь, и вымрет весь народ
Читающий. Поэт кончать не в праве —
Вот парадокс! И что там вид иль род,
Где слово? – На иудиной подставе.
Где слово? – На иудиной подставе:
«Даю дрозда»… «целую нежно в лоб»…
«ЧП Харон: мочу на переправе»…
«В кафе Анчаръ… и порчу, и озноб»…
«Подайте брату рушкому» – картавя…
«С утра на роль Карениной, для проб»…
«Плету венки на свадьбу и на гроб»… —
Ну где, когда, в каком ещё астрале
Нам втюхивали это толокно?
Спой, Хрюня, «спят усталые людишки» —
Пока от крыши далеко до крышки,
Нет лучше средства улететь в окно.
Там некто наши ведает делишки
И молча бродит или пьёт вино.
И молча бродит или пьёт вино
Средь Буратин, не давших яблок Некту.
Ужели всё навек обречено?
И скоро поведут на суд к Префекту.
На мировое опускаясь дно,
Не уступить унынью иль аффекту
Так трудно. Будто вместо церкви в секту
Попал, а там от мертвецов – черно.
Ещё и намекнут: в себе ль, милейший,
Играть на все извольте в казино.
Вы что-то о любви… о ней умно
Вам в чайна-тауне станцуют гейши.
Потом на «ты», как загодя к умершим:
Юродивинка, наша ты давно!
Юродивинка наша, ты давно
Своим серпом пугаешь иностранцев.
Приедет, скажем, под Бородино
Любезнейший француз, учитель танцев,
С клевреткой – тонкой, как веретено.
Покрутятся в леске и возле шанцев,
А там уж шайка юных оборванцев,
Играющая в «слабое звено»:
«Эй, дядя, что вы к женщине пристали?
Здесь много лет назад Наполеон
Пристал к столице и понёс урон!»
И так серпом причешут куст, что краля
Уж брошена одна считать ворон,
Излишня, как божок на пьедестале!
Излишня, как божок на пьедестале,
Слепая Правда с факелом в руке.
Нас выгоды её уже достали!
Что взвешивать, коль жизнь на волоске?
Мне звёзды не за доллары блистали,
И не за золото, накоротке,
Встречал лучей, плывущих по реке,
Я утренние розовые стаи.
Там, в оны дни отсутствия нажив,
На отмелях речного поворота,
Меня учили камешков долота
Упругой мере слов. И, как ножи,
Немые рыбы пели безо лжи:
В поэзии не мера полорота…
В поэзии не мера полорота:
В дыму, в огне, в сияньи, в кружевах…
Нет ни звезды, ни женщины – всего-то
Какой-то сор, горящий на словах.
На деле – то ж усердье рифмоплёта,
Заслышавшего общий шум в ветвях
И жаждущего: как бы к слову «страх»
Приладить ощущение полёта?
Всё небо тлело в розах огневых —
Без разницы, Россия или Ницца.
Как будто бы взялось осуществиться
Обещанное, но огонь «шутих»
Иссяк. – Не райская блистала птица,
А перебор приёмов записных.
А перебор приёмов записных
Не раскрывает образа. Приёмов
Легко добиться, только вот от них
Такой же прок, как от Фомы с Ерёмой.
Кто эти двое? Может, на двоих
Соображали? Всё покрыто дрёмой.
А если вместе к Фенечке ядрёной
Пошли и там решили «на троих»?
Приём о том не булькает ни звука,
Кто сватом был, а кто «из двух» жених.
В себя приём уходит, будто псих,
И жаждет повторений – вот в чём мука,
Вот почему так часто сходит с рук, а
Не через губы возникает стих.
Не через губы возникает стих
И не изгнанник проклятой эпохи.
Она проходит, требуя шумих, —
Он тихо обездолен, как все лохи.
Не крут, но отрицает власть крутых,
Безвестен, но дела его не плохи,
Коль вдохновенны выдохи и вдохи,
Как результат смирений золотых.
Такому Лелю не страшны тенёта,
Он лишь любовью сердца уловим.
Но даже автор расстаётся с ним:
Как для музыки замирает нота,
Как Бога ищет грешный пилигрим, —
Он движется сквозь времени ворота.
Он движется сквозь времени ворота,
Реален, как конкретный соловей:
На слух маэстро, а поймай на фото —
Невзрачная свистулька без затей.
Природа знает силу окорота,
Упругость сжатой формы, только в ней
Так тесно – и поэтому вольней,
Мучительней о счастье петь охота!
И вот звучит… На листьях облепих
Боярышницы млеют. Серебристо
От тополей и ландышей – монисто
Надела ночь. Окрестный мир притих,
Как паучок с крестом евангелиста,
Высвобождаясь из потуг своих.
Высвобождаясь из потуг своих,
Плодит сегодня время не героев.
«Купи-продай», как поголовный свих,
Грозит, что мы самих себя зароем.
Иль ради взяток, шмоток, чаевых
О проекте
О подписке