– Мне нравится видеть, как ты управляешься с кречетом, боярин. Если я стану скакать вместе с вами, то не увижу толком ни тебя, ни птицу. Придется только под копыта смотреть да на дорогу.

– Может статься, ты и права, – не стал спорить веселый мужчина. – В свите порою и ноги переломать недолго. Но мне все равно неловко, что ты пребываешь в одиночестве. Может быть, тебе чего-нибудь хочется? Питья, угощения, служанок? Скажи только слово, и я исполню все!

Ксения прикусила губу, размышляя, потом улыбнулась и выдохнула:

– Принеси мне перо ворона!

– Перо ворона? – переспросил опешивший боярин. Он явно решил, что ослышался.

– Перо ворона, – подтвердила Ксения.

– Да где же я его возьму?

– Ты же охотник? Добудь!

– Да на что же оно тебе?

– Хочу! – кратко объяснила женщина. Чуть поколебалась и для большей убедительности произнесла: – Принеси мне перо ворона, Федор Никитич! И клянусь, я исполню любое твое желание! Любое, каковое токмо будет в моих силах!

Боярский сын натянул поводья с такой силой, что его жеребец поднялся на задние ноги и затоптался, стоя на дыбах. Потом резко опустился на копыта, пару раз крутанулся. И все это время мужчина не отрывал от Ксении пристального взгляда. Потом поворотил коня и помчался к заждавшейся свите, где и начал отдавать сокольничим и лесникам неслышные издалека приказы, рассылать холопов из свиты в разные стороны.

Охота продолжилась, быстро смещаясь к западу, на луга и пастбища, ближе к деревням. Оно и понятно – не на болотах же ворона искать? Ворону, известное дело, рощи нужны, а не камыши. А еще лучше – погост с высокой колокольней.

Ксения добилась того, чего хотела: свита Федора Никитича ушла с непролазного бездорожья на ровную землю и нахоженные тропки. Здесь боярская дочь могла скакать на своем резвом туркестанце хоть во весь опор без малейших опасений. И пускай время от времени из густой травы взлетали с громким хлопаньем коричневые куропатки, а из кустарников кидались наутек резвые зайцы, срывая охотников на стремительную, не разбирающую пути погоню – теперь женщина могла позволить себе скакать вслед за ними по ближайшей тропе али вовсе по дороге, ибо между полей и огородов их имелось в достатке.

Между тем разосланные боярином Захарьиным холопы стали возвращаться. Иные – с грустью разводя руками. Иные – в сопровождении друзей Федора Никитича или просто московских бояр. Кто-то из новых охотников казался Ксении знакомым, кто-то нет. Вскоре показался даже князь Василий Шуйский в шелковой рубахе, замшевой ферязи и в ярко-изумрудных шароварах, с белоснежным кречетом на кожаной перчатке. Сопровождавшая его княжна, заметив боярскую дочь, отделилась от мужской компании, подъехала к ней:

– Доброго дня, Ксения! – пристроившись рядом, кивнула Елена. – Как тебе сегодняшнее развлечение?

– Никто, как ни странно, не убился, – улыбнулась боярская дочь и кивнула в ответ: – Рада тебя видеть, княжна. Прекрасное платье!

– Ты тоже выглядишь восхитительно, – вернула похвалу Елена. – Кстати, ты не знаешь, что за блажь пришла в голову нашего друга? Федор Никитич взбаламутил всех гостей, желает добыть ворона!

– Это я его попросила, – призналась Ксения.

– Зачем?!

– Я имею право на маленький бессмысленный каприз?

Княжна от всей души расхохоталась и мотнула головой:

– А ты, подруга, оказывается, зело коварна! Разве кто-то в этом мире умеет охотиться на воронов? Они же никому не нужны!

– Разве наши мужчины не лучшие из лучших? – невозмутимо пожала плечами боярская дочь. – Вот пусть и постараются!

– Во-о-орон!!! – внезапно послышался истошный крик, и все подняли головы.

Крупная черная птица поднималась над небольшой рощей, в которой среди липовых крон просматривался черный шатер с крестом на острие. Видимо, там находилось местное кладбище.

– Ворон!!! – Охотники дали шпоры коням и понеслись за добычей, не разбирая дороги: перепрыгивая ограды, проносясь по капустным грядкам, перемахивая через пасущихся на лугу коров. Когда расстояние сократилось менее версты, боярин Захарьин сдернул колпачок с крапчатого сокола и подбросил его в воздух.

Тяжело и шумно взмахивая крыльями, хищник начал быстро набирать высоту – ворон же продолжал, покачиваясь из стороны в сторону, лететь куда-то на восток, не замечая опасности.

Кречет наконец-то забрался в самый зенит, сложил крылья, спикировал, камнем падая на черную дичь. Вот он ближе, ближе… Но в последний миг ворон внезапно качнулся в сторону, поджал одно крыло, и сокол проскочил мимо!

– Ты только посмотри! – восхищенно пробормотала княгиня Елена и резко отпустила поводья, пуская серую кобылку вскачь.

Хищник описал широкую дугу, снова стал забираться ввысь. Через несколько минут он оказался готов к новой атаке, опять разогнался с высоты, и тут ворон вдруг словно оперся обо что-то в воздухе, пропуская молниеносного убийцу перед собой, чтобы через мгновение продолжить свой полет. Пернатый охотник пошел на новый круг – ворон же вел себя так, словно не замечал ничего. Атака – мимо. Атака – мимо!

После очередного промаха сокол сменил тактику. Он не стал подниматься на головокружительную высоту, падением с которой трудно управлять, а начал сближаться с добычей на одной высоте – медленно, но неуклонно, с каждым взмахом крыльев. Ближе, ближе. Казалось, уж теперь-то ворона не спасет ничто! Но черная птица вдруг сложила крылья, свалившись в пике. Сокол рухнул следом, а ворон расправил крылья. Крапчатый кречет сделал то же самое, но, естественно, чуть позже, и провалился заметно ниже. А дальше произошло нечто и вовсе невероятное: ворон нырнул и обрушился на могучего хищника сверху! В воздухе закружилась схватка: птицы, падая, клевали друг друга, били крыльями, рвали когтями, шарахнувшись в стороны лишь в самый последний миг, в считаных саженях над кустами.

Раскинулись широкие крылья, с каждым взмахом поднимая тяжелые тела все выше и выше. Сто сажен, двести, триста…

Сокол резко повернул, снова сцепился с врагом без разгона. Птицы закувыркались в небесной синеве, роняя перья; рухнули вниз, но через несколько мгновений расправили крылья, разошлись в стороны. Ворон опять начал набирать высоту, а кречет… Крапчатый кречет отвернул к Федору Никитичу и буквально упал ему на перчатку.

– Устал, – с жалостью в голосе объяснила случившееся княжна. – Полдня на охоте! Наверное, уже полста раз бедолаге приходилось в небо подниматься и дичь для хозяина бить.

В этот миг Василий Иванович освободил от шапочки своего белоснежного красавца и подбросил вверх. Княжеский кречет увидел добычу, начал спешно забираться в зенит, спикировал… В последний миг перед ударом ворон перевернулся на спину, подставил лапы, ударил клювом. Птицы сцепились в схватке, закувыркались в недолгом падении, разошлись – ворон продолжил полет, а сокол, описывая широкие круги, опустился в кустарник.

– Вот же исчадье небесное! – пробормотала Елена.

Охотники выпустили третьего сокола, принадлежащего кому-то из бояр. Размером заметно мельче двинских кречетов, он, тем не менее, решительно кинулся в схватку. Упал на ворона… Промахнулся. Набрал высоту, упал… Опять мимо. Еще одна атака… Опять впустую.

Черная кладбищенская птица, похоже, сильно измоталась и вступать в схватку больше не хотела, только уворачивалась. Однако и охотничий сокол за долгий день тоже успел притомиться. Его подъемы на высоту становились все медленнее, атаки – реже.

– Ушел твой ворон, Ксения, – потрепав гриву кобылке, покачала головой княжна. – Не возьмут.

Она оказалась права. После пары совсем уже ленивых, медленных бросков мелкий сокол отвернул к хозяину. Черный победитель затяжной воздушной битвы продолжил свой путь к далеким рощам в гордом одиночестве, а охотники, о чем-то неслышно ругаясь, разъехались в стороны.

– Давай, милая, возвертаться в лагерь, – предложила зеленоглазая Елена. – Бояре догонят.

К удивлению Ксении, ее каприз пришелся боярам по душе. Вечером возле большого костра только и было разговоров, что об охоте на воронов, да о жестокой воздушной схватке, да о том, как старая черная птица легко ушла от трех соколов, ранив одного и вымотав остальных.

Князья ведь на охоту не с голодухи ездят, не за одной только добычей, но ради удовольствия. А что может быть интереснее, нежели выслеживание новой, незнакомой дичи, поднятие ее на крыло, науськивание соколов? Что может быть азартнее, нежели честная схватка равных по силе врагов? Таких впечатлений, как сегодня, охотники не получали уже довольно давно!

– Да уж, ворон – он в воздухе князь, – поднял кубок князь Шуйский, левой рукой крепко обнимая свою розовощекую улыбчивую Елену. – Храбрец, воин, победитель! Честь и слава такому ворогу! Вот с кого пример всем нам надобно брать. Един супротив трех не дрогнул и целым ушел. За ворона!

– За ворона! – согласились остальные охотники.

Мужчины и женщины выпили.

– Ах да, чуть не забыл… – Федор Никитич отставил пустой кубок, поднялся на ноги, распрямился во весь рост, повел плечами.

Ксения, оставшись без опоры, тоже поднялась.

Но тут боярский сын Захарьин вдруг развернулся, опустился перед спутницей на колено, расстегнул поясную сумку, вытянул из нее черное, с сизым отливом перо и двумя руками поднес Ксении.

– Но ведь ворон ушел? – не поняла женщина.

– Ты не просила у меня птицы, моя нежна горлинка, – напомнил боярин. – Ты пожелала от меня только перо! Перьев мы у него выбили изрядно.

– Быть посему, – приняла подношение Ксения. – Слово есть слово, и я исполню любое твое желание, чего ты только ни прикажешь. Сказывай, мой повелитель, какова твоя воля?

– Пока еще не зна-а-аю… – протяжно ответил Федор Никитич, наклонился вперед и шепнул в самое ухо: – Так просто ты от меня не отделаешься, вольная ласточка. Коли уж у меня появился такой шанс, я придумаю для тебя что-нибудь особенное!

Он наклонился еще чуть-чуть, нежно прикусил мочку возле сережки, усадил, опустился рядом, крепко обнял за плечо, подобрал упавший кубок и поднял над головой.

Обученный слуга тут же наполнил его вином.

– За усладу очей наших, бояре! – провозгласил новый тост царский брат. – За наших женщин! Куда мы все без них?!

Развлечение продлилось еще два дня. Или, вернее – на второй день охотники начали разъезжаться. И сверх того еще две ночи Ксения провела с любимым в его опочивальне… После чего из Кремля, со степенным боярином, пришло царское напоминание о дворцовом обеде.

– Как только я отлучусь, ты сбежишь… – не столько спросил, сколько догадался боярский сын Захарьин.

– Я же не могу находиться при тебе вечно, – пожала завернутыми в китайский шелк плечами женщина.

– Почему?

– Ну, а кем мне здесь оставаться, Федор Никитич? – слабо улыбнулась Ксения. – Содержанкой? Так ведь я тебя из любви сердечной ласкаю, и никаких подарков, никакой платы мне за то не надобно. Служанкой? Так любить по обязанности я тоже не хочу. Посему гостьей я в твоем доме была, гостьей и останусь. А гостье надобно рано или поздно уходить.

– И я опять не увижу тебя до очередного твоего каприза? Сидеть тут одному, как перст, да гадать, когда моя голубка снова прилетит?

– Зачем же гадать? – Гостья взяла его лицо в ладони. – Я же имени своего не скрываю. Боярская дочь Ксения Шестова, подворье отца моего на Арбате стоит. Коли соскучишься, сокол мой ясный, то… То… – Женщина запнулась, думая, как обмануть отцовское внимание. – То ты ромашку обычную сорви да человека какого с нею ко мне пришли. Я сразу обо всем и догадаюсь… – Ксения нежно поцеловала мужчину в губы. – Ты моя единственная радость, мой витязь, моя любовь, моя мечта, моя сказка. Только рядом с тобою душа моя поет, только рядом с тобою жизнь моя расцветает. Лишь намекни мне, что не забыл, я тут же птичкой быстрой к тебе прилечу и сердце свое раскрою.

– Лучше бы ты просто осталась, – ответил боярин.

Ксения поцеловала его снова и прошептала:

– Ступай, мой любый. Твоей лягушонке пора натягивать старую зеленую шкурку.

Где-то глубоко внутри боярский сын Захарьин надеялся, что его вольнолюбивая гостья передумает, останется. Но когда он вернулся из Кремля, в опочивальне все оказалось аккуратно прибрано, а кровать перестелена. Здесь не осталось ни единого следа строптивой недолгой гостьи.

– Третьяк, ты где?! – выйдя к лестнице, громко закричал хозяин дома. – Ты меня слышишь?!

– Иду, Федор Никитич! – отозвался откуда-то далеко снизу мужской голос.

Боярин стал спускаться вниз и столкнулся с приказчиком на полпути к крыльцу.

– Вели баню истопить, Третьяк, – распорядился боярский сын Захарьин. – Хлебного вина туда отправь да редиски. И пришли кого-нибудь не сильно занятого спину мне потереть!

– Будет исполнено, Федор Никитич, – понимающе поклонился слуга.

Царскому брату хватило всего три дня, чтобы понять: он легко сможет заменить капризную «лягушонку» на куда более молодых и бойких девок в постели, на куда более умных собеседников за столом и на куда более знатных спутников на прогулках. Однако он никогда не сможет заменить ее ни на кого в своей душе.

Юные прелестницы были сладкими и умелыми, изысканно старательными, но не было в их ласках той подкупающей искренности и радости, к каковым он так быстро успел привыкнуть. Собеседники были умны, но в них не хватало той самой строптивости и самоуверенности, что порою так злила боярина в Ксении. Они боялись возражать хозяину, спорить, перечить. Федор Никитич разговаривал словно бы сам с собой. В его спутниках отсутствовала та веселая бесшабашность, с каковой гуляла боярская дочь Шестова. Они не умели сорваться с места, закружиться, засмеяться, и уж тем паче – неожиданно обнять Федора и поцеловать, нежно прижаться – и оттолкнуть.

И даже хмельное вино больше не даровало царскому брату былой легкой безмятежности.

Раз за разом привычные за долгие годы развлечения оставляли в душе Федора Никитича горько-кислое послевкусие. Словно бы из его жизни оказалось украдено нечто очень важное, самое живое. Некая искорка, солнечный зайчик, воздушная свежесть. В ней остался только пустой, постылый ритуал.

Боярский сын Захарьин поймал себя на том, что рассматривает разбитую вокруг сирени цветочную клумбу. Здесь росли миндаль и розы, лилии и орхидеи, люпины и гладиолусы. Тюльпаны, нарциссы, маки…

– Третьяк! – вскинув палец, остановил приказчика хозяин подворья. – У нас ромашки есть?

– Чего? – замер спешащий куда-то с тяжелой корзиной слуга.

– Ромашки. Это такие цветы на тоненьком стебельке, с желтой серединкой и белыми лепестками по краям, – сжал пальцы в щепоть боярин.

– А-а-а, ромашки, – опустил корзину приказчик. – За Курьим погостом вся луговина сплошь ими заросла. Я сие место обычно отдельно велю обкашивать и опричь сена прочего сушить. Ромашка, Федор Никитич, зело полезна, коли у скота брюхо пучит. Вот тогда заместо обычного корма ее и даю.

– Уже косил?

– Токмо собираюсь.

– Молодец, Третьяк! – ухмыльнулся боярский сын Захарьин. – С меня за сию твою находчивость рубль. Ты просто словно в воду посмотрел!

Ксения сидела у распахнутого окна и крупным крючком вязала из порезанной на тряпочные ленты старой одежды коврик для сеней. У обеих дворовых девок Шестовых работы было невпроворот: брюкву запарить, подстилку в курятнике поменять, белье выполоскать, корову подоить, и потому рукоделием боярская дочь занималась в одиночестве.

Внезапно в ворота постучали, заглянувший через створку смерд в суконной шапочке громко спросил:

– Сие есть подворье Шестовых? Ксения, дщерь Иванова, здесь обитает?

– Здесь, здесь, – отозвался холоп, таскавший воду на конюшню.

– Тогда отворяй!

Воротины поползли в стороны, и на двор медленно вкатились три тяжело груженных возка.

Ксения охнула и выронила спицы: под ее окнами оказались три огромных, в два человеческих роста, стога из одних только свежих, пахнущих луговой влажностью ромашек!

Возничие деловито дернули узлы, держащие груз – и весь двор по колено затопило бесконечное множество цветов.

– Это еще что?! Откуда?! – послышался снизу голос Ивана Васильевича.

Ксения сорвалась с места, метнулась к лестнице, скатилась вниз, вылетела на крыльцо и повисла у отца на шее.

– Все хорошо, батюшка, это нам! – выдохнула она, не в силах сдержать широкой улыбки, и по очереди чмокнула отца в обе щеки.

– Платить не надобно, хозяин, – продолжая разговор, выгребали из телег остатки ромашек возничие. – Велено доставить. Про деньги ничего не сказано.

– Ничего не понимаю… – совсем растерялся боярский сын Шестов, однако дочку обнял. – Что происходит?

– У тебя же пять лошадей, батюшка! – рассмеялась Ксения. – Да еще две коровы, да поросята хрюкают. Вот и пригодится!

– Им же столько зараз не сожрать, – зачесал в затылке хозяин. – Это же все на сено сушить надобно… Где я все это стану раскладывать?!

Телеги развернулись и выехали со двора. Следом выскользнула и хозяйская дочка. Однако ошарашенный неожиданно свалившимся богатством Иван Васильевич этого, похоже, даже не заметил.

– На крышах, что ли, раскидать? – все еще ломал он голову. – Так ведь как бы дегтем не провоняло…

Ксения ворвалась в библиотеку, все еще хохоча, бросилась к полулежащему боярину, решительно его оседлав, и принялась целовать любимое лицо. Продолжая хихикать, обняла за шею, жадно впилась губами в алые уста хозяина подворья.

– Ну вот… – Федор Никитич захлопнул «Азбуковник» и откинул в сторону. – Все из головы вылетело. Хотел поразить тебя книжной мудростью, но теперь забыл, какой именно.

– Ты совершил страшную ошибку, мой ясный сокол, – сияя, сообщила женщина. – По совести, я должна поцеловать тебя хотя бы раз за каждый подаренный цветок. А их там столько, что не менее десяти лет расплачиваться надобно, коли не останавливаться.

– Тебе придется поторопиться, сладкая моя рыбонька, – отрицательно покачал головой мужчина. – У тебя только две ночи и один день.

– Что случилось?! – испуганно отпрянула Ксения.

– Да ничего страшного, ненаглядная моя, – смахнув сильной ладонью платок с женской головы, пригладил ее волосы боярин. – Гдовские рыбаки с чухонцами какие-то ловы не поделили. Трое в результате спора сего преставились, прочие добра всякого изрядно попортили. И теперича государь отправляет меня разбираться с сей досадой. Совместно с юрьевским епископом сыск провести и правых-виновных определить. Послезавтра выезжаю.

– Так скоро?

– Захотелось перед отъездом хоть краешком глаза на тебя посмотреть.

– До чего же, Федор Никитич, мне от твоих взглядов жарко! – покачала головой гостья и распустила завязки сарафана.

Ксения вернулась домой к полудню третьего дня, тихо прокравшись на двор через заднюю калитку, и неожиданно для себя наткнулась на отца, который босиком и в полотняной рубахе ворошил разложенные во всех свободных углах охапки ромашек.

– Здравствуй, доченька, – распрямившись, оперся на вилы Иван Васильевич. – Ну давай, сказывай. Опять, верно, баять станешь, как к заутрене до рассвета убегала?

Женщина, поняв, что попалась, предпочла понурить голову и промолчать.

– Ты, Ксюшка, верно, всех вокруг за дураков считаешь?! – повысил голос боярский сын Шестов. – Мыслишь, не догадываемся вовсе, что постель в светелке твоей по ночам то и дело пустует?! Да еще паломничества твои частые… Ладно, тебе ныне позора бояться поздно, но ты о родичах своих подумай! Твой разгул бесстыжий ведь на всех пятном ляжет! Али думаешь, блуд тайный никогда наружу не всплывет? Тебе ведь тридцать лет уже! Пора о душе подумать, о покое, о царствии небесном! Ох, верно мне сказывали, покуда дочь вожжами хорошенько не воспитаешь, она за ум-разум не возьмется и совести не найдет!

– Потерпи, батюшка, скоро уж все закончится, – пообещала Ксения. – Совсем немного осталось.

И она осторожно проскользнула вместо Ивана Васильевича в дом.

8 сентября 1590 года

Москва, Арбат

– Ксения Ивановна, купец к тебе просится! – Седобородый и сгорбленный холоп Лишка, служивший боярскому сыну Шестову чуть ли не с самого его рождения, растерянно почесал в затылке и посторонился.

В светелку, широко улыбаясь, вошел восточный торговец в чалме и полосатом халате, с коричневым, как гнилая деревяшка, да еще и приплюснутым сверху лицом. Прижав ладонь к груди, гость низко поклонился и выставил вперед цветок в шелковом мешочке: