Это было правдой. Со стороны русского лагеря трубачи играли приказ к отступлению, звали своих воинов обратно в лагеря.

Басарга не без труда поднялся, выглянул наружу. На нескольких улицах Казани сеча быстро откатывалась к пролому. Однако ногайцы не желали отпускать русских просто так и раз за разом кидались во все новые атаки, не давая спокойно уйти. Бояре сомкнули щиты в прочную стену и пятились, не ввязываясь в схватки, – только отбивая попытки достать их саблями и пиками. Но на двух улицах – средней и той, что тянулась вдоль стены, – сражение продолжалось с прежней яростью.

– Коли до ночи застрянут, их тут всех перебьют. Нешто труб служивые не слышат? – громко забеспокоился Басарга.

Однако в башне его никто не услышал. И стрельцы, и басмановские бояре уже ушли, не желая оказаться отрезанными от своих. Боярский сын, спохватившись, тоже заторопился вниз, но с его тяжелой и непослушной ногой это оказалось не так-то просто. Если наверх Леонтьев заволакивал конечность за собой, ненадолго опираясь при шаге, то для спуска приходилось сперва спрыгнуть на ступеньку, потом приподнять за штанину раненую ногу и опустить рядом. Снова опереться для спрыгивания и опять переставить. Иначе нога подчиняться отказывалась.

Пока Басарга добрался таким образом до второго яруса – внизу послышались шум, крики, в дверь башни ввалилось с десяток людей, зазвенело железо. Ругань и громкие проклятия сразу выдали русских воинов: отстоять дверь служивым не удалось, многочисленная толпа басурман теснила их к дальней стене. Боярский сын сдернул с плеча лук, потянул из последней связки стрелу. Сверху, из люка, всадил гостинец одному ногайцу, другому, третьему.

Татары отпрянули, не сразу поняв, откуда свалилась беда, но быстро разобрались и разделились на две группы. Одна ринулась добивать последних стрельцов и бояр, басурмане из другой начали тыкать пиками вверх, пытаясь заколоть Басаргу, – но пока не доставали. Боярский сын успел выпустить еще две смертоносные стрелы, прежде чем враги подобрали щиты и, прикрываясь ими, полезли вверх по лестнице.

Молодой воин стал стрелять по ногам, сбил с ног еще одного басурманина, а потом отбросил бесполезный лук, левой рукой потянул из-за спины топорик, правой обнажил саблю. Он понимал, что с непослушной отечной ногой ни убежать, ни даже отступить не сможет, а сдаваться в плен не собирался.

Едва первый из ногайцев ступил на пол, Басарга быстрым выпадом зацепил боевым топориком верх его щита, резко потянул на себя, споро ударил открывшегося врага саблей в горло. Тот жалобно хрюкнул, опрокинулся назад, заваливаясь на своего товарища, и боярин, пользуясь шансом, со всей силы рубанул второго ногайца по плечу. Оба басурманина рухнули вниз, но вместо них полезли другие, тоже прикрываясь деревянными прямоугольниками. Первый слишком старался, закрывая голову, – и боярскому сыну удалось подрубить ему ногу, но второй в тот же миг на всю длину ударил Басаргу пикой в грудь.

Пластины юшмана выдержали, однако сам Басарга потерял равновесие, опрокидываясь назад, торопливо отполз и, лежа на спине, каким-то чудом отмахнулся от двух уколов копья в живот и лицо…

Внезапно ногаец закатил глаза и упал. Через него перемахнул прыжком молодой стрелец в синем кафтане, прижался рядом спиной к стене и резко выдохнул:

– Жив еще, боярин?

Возле люка ловко отмахивался бердышом от нехристей еще один – но достать врага через щиты не смог, попятился к товарищу. Наступающий ногаец изумленно открыл рот, захрипел, уронил щит, поднялся выше. Стало видно, что лезет он теперь не сам, – его поднимают с первого яруса русские сразу на трех рогатинах. Вверх по лестнице побежали вперемешку стрельцы и бояре. Много, несколько десятков. Поднялся князь Воротынский, закрывая лицо окровавленной тряпкой^[7]. От яркой епанчи на нем остался только красный тряпичный клок на левом плече, а доспехи потемнели от крови.

– Пушки османские вниз тащите! – решительно скомандовал воевода. – Кто там из стрельцов?! Зелье и жребий^[8] тут в бочках у басурман быть должны. Напротив двери тюфяки ставьте. Мы завал разбили, и басурмане тоже разобьют. А под жребий лезть побоятся.

Башня наполнилась деловитой суетой. Кто-то из стрельцов сбивал обручи бочек, кто-то собирал банники и шомпола, сразу несколько спускали по лестницам трофейные тюфяки. Им навстречу поднялся боярин в сверкающем чистотой и новизной бахтерце с золочеными пластинами, следом быстро и легко запрыгнули на ярус двое молодых холопов в кольчугах, из-под коротких рукавов которых торчали алые атласные рукава.

– Да скажи ты, княже, наконец, отчего так зол ныне? – расстегнув ремень, скинул шлем и тафью боярин, отер потную лысину. – Чем государь порадовал?

– Сказывал, не готов Большой полк к приступу! – резко повернулся к нему Михайло Воротынский и зло метнул окровавленную тряпку в стену. – Не успеет до темноты выступить!

– Чего же тогда взрывали?

– А об том ты розмысла нашего пытай, боярин! Ваньку Выродкова!

– Не разумею я слов твоих, княже, – мотнул головой из стороны в сторону княжеский собеседник. – Прямо сказывай, как поступать нам воеводы царские приговорили?

– Уходить велено. Оставить Казань да в лагерь возвращаться. Общего приступа ждать. Но не быть такому, чтобы Воротынский от басурман, ровно пес шелудивый, драпал! – в ярости сжал кулак князь. – Коли взял сию стену и башню, живот свой здесь положу, но ни единого шагу назад не сделаю!

Воевода заметался от стены к стене, остановился возле Басарги, безуспешно пытавшегося подняться на ноги, бросил на него критический взгляд:

– Да ты совсем плох, боярин. Выбираться тебе надобно, пока басурмане отхлынули. Давай подымайся. Я холопам велел стену поджечь, дабы ногайцы ночью не залатали. Слуги тебя до пролома и доведут.

– Не надо мне до пролома, – тяжело выдохнул Басарга. – Я биться буду.

– Что за прок от тебя в битве, служивый? Ты вон даже на ноги встать не в силах!

– Нога не держит, княже, ан руки крепкие. Вели меня у окна любого посадить да стрел принести поболее. Глаз у меня меткий, не пожалеешь.

– Прости, имени твоего не помню, – прищурился Михайло Воротынский. – Но лицо, вижу, знакомое.

– Боярский сын Леонтьев, княже. Под твою руку исполчался, крест целовал живота за тебя не жалеть. Не гони, княже, Христом-богом прошу. Двумя ярусами выше бойница есть удобная. Аккурат для меня.

– В такой просьбе отказать не могу… – Князь поднес руку к лицу, оторвал, посмотрел на окровавленные пальцы и ругнулся: – Опять течет. Никак не остановить. – Воротынский развернулся и шагнул к боярину, с которым недавно беседовал: – Ну что, друже? Обнимемся напоследок? Ногайцы, мыслю, дух перевели, скоро снова полезут. Уходи, пока тихо.

– Да как язык у тебя повернулся, княже?! – отстранился боярин. – Род Басмановых издавна в битву первым идет, да последним отступает! Не бывать такому, чтобы я от соратников своих в теплую постель убегал! Покуда ты здесь, то и я ни на шаг не сдвинусь.

– Так ты жив, боярин? – даже привстал со своего места Басарга, вглядываясь в воина, лицо которого в сумраке второго яруса различалось с трудом. – Твоя же сотня вся полегла, когда ногайцев у пролома топтала!

– Не откована еще та сабля, чтобы голову Андрея Басманова от тела отсечь! – рассмеялся воин. – Моя шея любой стали крепче!

На вид ему было лет сорок, но голос звучал молодо, да и лицо еще не тронули морщины. Темная курчавая бородка, подстриженная ровным полукругом, длинный тонкий нос, узкие скулы. Боярин был так же вычурно красив, как и его узорчатый с позолотой доспех.

– Дай Бог тебе долгих лет, боярин. Сотня твоя меня ныне от верной смерти спасла. Низкий тебе за то поклон от боярского сына Басарги.

– Все мы братья во Христе, служивый. Одной земле, одному Богу, одному государю служим. Посему завсегда помогать друг другу должны, – кивнул Андрей Басманов и махнул холопам рукой: – Тишка, Ухтарь, отнесите боярского сына, куда просит, усадите удобно и стрел доставьте, дабы нужды в них у витязя не имелось.

Парни подхватили раненого под плечи, поддержали снизу, быстро поднялись наверх, опустили возле облюбованного окна, убежали, вскоре вернулись с пустым бочонком из-под зелья, роняющим мелкую пороховую крошку, усадили, свалили возле ног несколько запыленных от времени связок. На этот раз стрелы были с гранеными наконечниками, удобными для пробития брони. Но почти все – тронутые ржавчиной. Видать, долго дожидались часа, когда понадобятся, не один десяток лет.

На город тем временем опускалась тьма. Молитвами монахов Богоявленского монастыря насланные басурманскими чародеями дожди остановить удалось^[9], но небо оставалось пасмурным, не пропуская к земле ни лунного сияния, ни света звезд. Казань освещалась лишь огнями пожаров: пламенем горящей возле пролома стены и нескольких домов, возле которых полдня шла тяжелая битва.

Загоревшиеся во время битвы дома ногайцы потушили довольно быстро, но вот к стене защитники Арской башни их не подпустили. И Басарга, и бояре, что сидели на верхней площадке, отогнали непрошеных пожарных стрелами, двоих убив, а еще нескольких ранив.

В ответ басурмане попытались захватить занятое русскими укрепление, но два пушечных залпа окатанной речной галькой^[10] и посыпавшиеся на голову стрелы заставили их отойти. В ночной темноте ногайцам оказалось не так-то просто угадать, где засели враги и сколько их собралось, – а вот бить из бойниц по толпе, подсвеченной пожаром, было безопасно и удобно.

Всю ночь на отбитых улицах стучали топоры. К рассвету стало видно, что казанцы, разобрав ближние строения, поставили перед проломом новую стену из срубов в три человеческих роста высотой и теперь торопливо наполняли их землей. Басарга для пробы пустил в строителей несколько стрел, но из-за дальности не попал. Однако горожане после этого стали заслоняться щитами.

Незадолго до полудня, пробравшись невидимыми сверху лазами, басурмане внезапно ринулись на Арскую башню изрядной толпой, стараясь держаться по сторонам от двери. Стрельцы отважно дождались момента, пока враги подойдут вплотную, и начали палить из пушек, лишь когда басурмане полезли внутрь. Ногайцы, презрев смерть, кидались прямо под каменный жребий, сносящий головы и ломающий ребра даже под самыми прочными доспехами, устилали подступы десятками тел – тюфяков же внизу оказалось всего три, и басурмане опять ворвались внутрь.

Бояре и стрельцы побежали с верхнего яруса вниз, а прикованный к своему месту Басарга мог только слышать шум сечи да пускать стрелы в бегущих на подмогу нехристей. В него тоже стреляли, но пока Бог миловал: два наконечника безопасно скользнули по пластинам юшмана, а один рассек ухо – да так быстро, что воин даже боли не ощутил. Почувствовал лишь, как потекла кровь за шиворот.

Спасла русское воинство осадная башня, наконец-то поставленная розмыслами в правильном месте. Ее десять пушек внезапно загрохотали через стену, крупным стальным дробом расчищая подступы к двери. Ногайцы схлынули, укрываясь от смертоносного огня, отпрянули вдоль улиц, а вскоре стих и шум боя внизу. Башню удалось отстоять.

Басарга с облегчением уронил вниз натруженную руку, уперся лбом в холодное бревно, отдыхая, и даже задремал, когда его плеча коснулась тяжелая ладонь:

– Жив ли ты, боярский сын Басарга Леонтьев?

– Прости, княже, – вскинулся молодой воин и сгоряча даже попытался встать. – Прикорнул…

– Не тебе каяться, служивый, – остановил его Воротынский. Вид воеводы был страшен: лицо трескалось кровяной коркой, борода и усы топорщились жесткими кореньями. – Воды приносили тебе? Еды давали?

– Нет, – покачал головой Басарга. – Холопы и родичи еще вчера в сече потерялись.

– Лука, проследи, – обернулся князь на сопровождающего его могучего воина, снаряженного так же хорошо, как сам воевода.

– Сделаю, княже, – заверил хозяина слуга.

И действительно, где-то через час уже другой, молодой холоп принес боярскому сыну бурдюк воды и изрядный шмат солонины. Слуга дождался, пока Басарга напьется, забрал бурдюк, а солонину оставил.

Снаружи несколько раз оглушительно жахнули пушки, башня вздрогнула.

Воин наклонился к окну: оказалось, что ногайцы затащили на свою стену пару тюфяков и начали палить по захваченному русскими укреплению. Им тотчас ответила осадная башня, пытаясь сбить со стены османских пушкарей. Однако дроб не желал попадать в цель, врезаясь в землю то ниже стены, то в стороне от тяжелых медных стволов.

Третьим залпом басурмане чуть не сразили Басаргу, попав в стену аккурат напротив него, – но дубовое бревно выдержало удар, лишь немного вспучившись с внутренней стороны цветком из белой щепы. В ответ боярский сын выпустил несколько стрел, но тоже никого не задел.

Под грохот обстрела ногайцы попытались сделать еще вылазку, пробравшись к башне вдоль самых стен, – там, куда не попадали русские пушкари. Вроде бы они даже застигли защитников врасплох, – судя по лязгу железа, внизу завязалась сеча. Однако вскоре тюфяки дважды жахнули тройным залпом, и сеча захлебнулась.

До темноты басурмане предприняли еще две попытки отбить Арскую башню, но под огнем осадной башни и стрелами подвести достаточно воинов к двери так и не смогли.

Второй день выдался для защитников уже не таким напряженным. Османские пушкари продолжали упрямо долбить укрепление ядрами, часто попадая в узости между бревнами. При этом каменные шарики пробивали стены насквозь и разили всех, кто находится внутри на пути их полета. Одно из таких ядер чиркнуло боярского сына почти по самой спине – однако к этому времени нога Басарги разболелась так, что молодой воин уже сам начал желать себе смерти. Бедро горело, словно его варили в кипятке, и внутри постоянно взрывались пузыри, распирая мясо, буквально разрывая его в клочья. Хотя по виду нога оставалась прежней и даже не особо распухла.

К вечеру боярскому сыну стало так плохо, что он уже не мог сдерживать стонов. Поднявшийся к молодому воину Лука осмотрел рану, напоил Леонтьева отваром каких-то трав, от которых Басарга впал в сонное беспамятство, что-то порезал, что-то посыпал, поменял повязку и, уже уходя, сказал помогавшему холопу самые страшные слова, которые может услышать увечный воин:

– Антонов огонь…

К рассвету Басарга метался от жара, плохо понимал, что происходит вокруг, и, как мог, молил сидящих рядом ратников позвать к нему князя.

Воротынский внял просьбам, пришел, опустился рядом на колено, снял шлем, перекрестился:

– Сказывай, раб божий Басарга, чего желаешь? Что смогу, сделаю.

– Сабля… – пересохшими губами прошептал боярский сын. – Сабля государева… Царь Иоанн сам вручил, дабы долг я свой исполнил… Вернуть надобно, княже… Прошу…

– Да, я вижу, – кивнул Михайло Воротынский. – Богатый меч.

– Передай… Передай государю… Не посрамил я царской сабли… Передай…

– Не беспокойся, боярский сын Леонтьев, – кивнул князь, принимая оружие. – Передам в точности. И про подвиг твой передам, и имени твоего не забуду.

Солнце тем временем медленно поднималось к небу, и, когда лучи его щедро залили теплом улицы Казани, город содрогнулся от сильнейших взрывов, прорвавших крепостные стены сразу в двух местах. Царские войска, успевшие к этому времени причаститься и собраться в полки, дружно ринулись в проломы, сметая ногайцев со своего пути. Битва завязалась на улицах и площадях, в домах и дворах. Арская башня больше никого не интересовала, и ее израненные защитники смогли спокойно покинуть свое укрепление, унося на плечах тех, кто более не мог передвигаться сам.

По приказу князя Воротынского боярского сына Басаргу Леонтьева служивые отнесли к царскому шатру, неподалеку от которого стояла палатка, натянутая монахами Кирилло-Белозерского монастыря. Святые отцы приняли мечущегося в беспамятстве больного и забрали под расшитый крестами белый парусиновый полог…