– Свежий воздух летом хорош… – начала отвечать приказчица, но князь отвлекся на румяные щеки крепыша, что посапывал в колыбели, и на его плотно сжатые розовые кулачки, высунутые из-под одеяльца.

– Как назвала? – спросил он, склоняясь над ребенком c глупой незваной улыбкой.

– В монахинях не бывала, святцев не помню, – ответила Варя. – Крестить стану – скажут.

– Меня крестным отцом позови, – твердо приказал Андрей, толком еще не успев понять своего отношения к младенцу. Он не мог быть родителем безродного ребенка. Но стать его крестным князю не запрещали никакие законы и обычаи. Такая доброта знатных людей к потомкам простолюдинок встречалась сплошь и рядом.

– Андрей обидеться может… – неуверенно отказалась Варя.

– Не обидится. Я с ним поговорю, – шепотом пообещал Андрей, и осторожно, одними губами, коснулся лба ребенка. Отступил. – Постель, смотрю, одна. А где мальчишка-то спит?

– Сам сказываешь, дворец большой, – улыбнулась приказчица. – Теперь ступай, мне кормить надобно. Тебе же отдыхать после дороги.

– Да мне и здесь тепло.

– Ступай, княже, – покачала головой она. – Не смущай. И место тут токмо для одной…

Малыш многозначительно зачмокал пухлыми губками.

– Ладно, корми, – смирился князь. – Ныне он здесь хозяин. Будем надеяться, и впредь не подведет.

Князь Сакульский поднялся в свои покои, подбросил в печь еще пару поленьев, перешел в опочивальню и поперек перины упал на постель.

Итак, у него родился сын. Славный розовощекий малыш, вызывающий в сердце приятную щемящую теплоту. Сын, снова рожденный не от жены, а от первой познанной им в этом мире женщины. Вот уж больше шестнадцати лет прошло с момента их первой встречи, но Андрей так до сих пор и не смог понять своего отношения к Варе. Князь любил свою жену. Он был совершенно уверен, что, кроме Полины, никто не нужен ему в этом мире, что именно с ней он желает провести все отмеренные ему провидением годы, рядом с ней желает встретить старость, вместе с ней радоваться успехам детей и переносить испытания, коли они выпадут на их долю. Он любил свою жену…

Но близость Вари неизменно вызывала в душе его непонятное, бессмысленное смятение, скручивала в безумие, превращала в глупого мальчишку, желающего только одного, здесь и сейчас – отбрасывая всякие разумные доводы и требования морали.

«Может, для нее приворот на меня кто-то сделал? – мелькнула шальная мысль. – Оно ведь так действовать и должно: подавлять волю, выключать рассудок. Нечто и правда зелье какое мне от нее досталось?»

Как избавиться от возможного приворота, Андрей знал отлично – даром что ли мудрость древнего волхва Лютобора несколько лет кряду со всем усердием зубрил. Знал… Но почему-то не имел никакого желания этим знанием пользоваться.

* * *

Дела своего, ради которого пришлось пропутешествовать аж через половину державы от Карелии до Москвы, князь Сакульский откладывать не стал и на рассвете отправился к побратиму своему боярину Кошкину. Он был уверен, что не застанет дьяка Разрядного приказа дома, и намеревался лишь упредить через дворню о своем возвращении в столицу – но его неожиданно пригласили в дом, и молодой служка провел гостя в трапезную.

– Андрей Васильевич! – раскинул руки хозяин и поднялся навстречу. – Хоть одна радость случилась. Эй, Сенька! Братчину вели отмыть да наполнить! Давненько я из нее не пивал. Уж и забывать начал, каково это, в руках ее подымать.

– Здрав будь, Иван Юрьевич, – подойдя ближе, крепко обнял побратима князь. – Что-то грустно голос твой звучит ныне. Нечто не ложился еще после вчерашнего пира?

– А с кем пировать? – недовольно дернул себя за бороду боярин Кошкин. – Видишь кого, али нет?

Андрей невольно оглянулся, хотя и знал, что в трапезной пусто. В обширной комнате стояли прежние длинные столы, способные вместить добрую сотню гостей, скамья и широкие подоконники позволяли не только сесть, но и вытянуться во весь рост, дабы не уходить из компании для сна. Светильники по углам и под потолком щедро заливали все вокруг ярким светом, но… Но накрытые столы, свет, скамьи – все это было никому, совершенно никому не нужно. Во главе этой роскошной пустоты восседал думный боярин и дьяк Иван Кошкин в одном лишь парчовом халате, расшитом золотой нитью и украшенном самоцветами, и в одиночку потягивал красное вино из прозрачного бокала тонкого венецианского стекла.

Выглядел хозяин дома весьма понурым и уставшим. Всклокоченная борода, синяки под глазами, множество мелких морщинок на сухом лице. Даже мягкая войлочная тафья – и та была сбита набок на гладко выбритой голове.

– И где все? – не понял Андрей, хорошо помнивший, что хоть несколько бояр из их многочисленной братчины, но завсегда столовались или отдыхали в доме лучшего отцовского товарища.

– А нет, – развел руками государев дьяк, пролив чуток вина. – Были, были, да вдруг все и кончились. Мы ведь, брат, возрастом все чуть не погодками случились. Средь ровесников дружбу заводили. Отец твой тебя в братчину привел, а другие не озаботились. Опосля, как ты государя от покушения спас, столько чести на всех свалилось, что и забыли, как вместе родами держаться надобно. И так славно все сложилось. А кончилось тем, что иные по ранам и немощи, как батюшка твой, вовсе от дел отошли и из поместий носа не кажут. Иные, в избранную тысячу попав, от государя землю поблизости получили и туда после службы стремятся. Да и сам я в хлопотах царских мало кого у себя привечать стал. Вот и вышло вдруг, что нашлось время за стол общий сесть – ан и не с кем оказалось хлеба преломить. Один гуляю, как столб верстовой на перепутье.

– Ломай, – скинув шубу на скамью, сел через угол от него Андрей. – Помогу.

– Бог милостив, послал тебя в ответ на мои печали, – тяжко вздохнул хозяин. – Сказывай, побратим, как Василий Ярославович ныне? Здоров ли, оправился ли после плена басурманского? Как матушка?

– Как отец вернулся, так и повеселела, – кивнул князь. – Отец же в хлопотах. Неурожаи у нас второй год подряд. Да еще и мор случился.

– Как голод из-за неурожая, то за ним завсегда мор случается. А после мора татары приходят. Они что опарыши – мертвечину издалека чуют. Враз прилетают живых добить, мертвых ограбить, – поморщился боярин. – Оттого и побратимы норовят из поместий не выезжать. Смердов сторожат, дабы не разбежались, припасы свои. Ну, и о лете хорошем молебны заказывают. Ты извини, что не угощаю, княже. Братчину еще не принесли, а сам, видишь, не закусываю, токмо пью. Кусок в горло не лезет, вот и нет ничего на столе.

– Что-то ты совсем голову повесил, Иван Юрьевич! – стукнул кулаком по столу Андрей. – Да сказывай же наконец, отчего смурной такой?! Отчего не в приказе? Почему осунулся? О чем думаешь?

– О смуте, княже, – протяжно вздохнув, снова налил бокал боярин Кошкин. – Об измене. О деле тяжком, что в руки брать не хочу, ан чин мой требует.

– Хватит загадки гадать, Иван Юрьевич! – взмолился Андрей. – Говори же ты прямо, что случилось?

– А ты разве не слыхал о беде недавней? – сморщил губы бантиком дьяк Разрядного приказа. – Обоз наш недалече от Орши поляки разорили, пограбили, да еще и людей многих побили, а иных и в плен увели. Двести душ не досчитались, как народ в Полоцк возвернулся. Хорошо, ляхи воровать кинулись, как возки увидали, и гнаться за нашими ратниками не стали. А то без крови бы большой не обошлось.

– Военная удача изменчива, – пожал плечами Андрей. – Случаются и обиды. Но ведь все едино мы ляхов побьем, когда иначе было? Так что не грусти, дружище. Лучше служек своих поторопи. А то в горле и вправду пересохло.

– Какая удача, княже?! – аж передернулся Иван Юрьевич и скривился, словно муху проглотил. – Измена явная, измена. Князь Петр Шуйский без опаски шел с обозом главным, с припасами для всей своей рати, часть которой налегке князья Серебряные из Вязьмы вели. Ан упредил кто-то ляхов и о пути его, и о времени. Схизматики на колонну внезапно из засады свалились, а из детей боярских никто и не исполчился даже, ибо не ждали на сем пути опасности. С того и беда. Люди-то уцелели, а вот припасы все ляхам поганым достались. И снедь, и зелье, и оружие, и броня. Все. А без припасов, сам понимаешь, воевать нечем. Посему Серебряные полки свои обратно к Вязьме обернули. И до осени, мыслю, новой рати нам уж не снарядить.

– Повезло полякам, – признал Андрей.

– Так ведь и это не все! – жахнул кулаком по столешнице боярин. – Князя нашего Петра Шуйского, завоевателя Дерпта, славного и доблестью, и человеколюбием, ляхи в колодце застреленным нашли и к королю своему на поругание тело увезли. Рази сие не измена, княже? Видно сразу, из близких доверенных его кто-то стрельнул да в колодец тело сбросил, дабы следы душегубства замести. Иначе к чему такие хитрости выдумывать? Вот и смотри, княже: в засаду рать нашу кто-то заманил, воеводу убил, ляхам безбожным планы наши выдал и разорение устроил. Как без измены такое случиться возможно? Только она, проклятущая, все и разъясняет.

– Курбский это! – уверенно отрезал князь Сакульский. – Курбский Андрей. Он предатель, подонок он, каких свет не видывал. Я же еще о прошлом годе предупреждал, что он земле русской изменил и на поляков старается!

– Сбежал князь Курбский. Сбежал паскуда, бросив жену тяжелую и сына на государеву милость! Как известие о беде сей в Москву дошло, он ужо из Дерпта со всех ног драпал. Знал и о кровопролитии грядущем, и о том, на кого первого подозрение упадет. – Дьяк государев размахнулся из-за головы со всей немалой силушки, но в последний миг вдруг передумал, пронес хрупкий бокал по широкой дуге и осторожно поставил на стол. – С очередным вздохом закончил: – Удрал…

– Ловить надо было, пока в руках! Я же предупреждал! – продолжал горячиться Андрей.

– Ты упреждал, другие упреждали, сам вилял, прохвост. Да разве всех нахватаешься? – развел руками дьяк.

– Почему всех?! Курбского надо было брать, Курбского!

– Да кабы он один, княже, – вздохнул боярин. – Таковых оговоренных у меня полный сундук грамотами забит. От и разбери, кого хватать, а кого по злому помыслу губят.

– Но ведь Курбский сбежал!

– Да говорю же тебе, Андрей Васильевич, он таковой не один! – тоже повысил голос хозяин дома. – Боярин Колычев тоже удрал, бояре Пухов, Тетерин, Сарохозин. Да чего бояре? Князья Глинский и Береметев убечь пытались, князь Бельский дважды к полякам съехать хотел, князья Фуников, Курлятев… Государь серчал сперва, Курлятева в монастырь сослал, Фуникова туда же. Опосля отошел, помиловал. Прочих же только ругал словами непотребными, клятву новую о верности взял, крест целовать заставил, да поручителей истребовал. Побегли, ровно мыши от кота. А всех ведь, княже, в поруб не загонишь. Кому тогда службу нести, коли все по порубам распиханы? Посему и милостив государь безмерно. Словесами ругает, а кару на непослушных не обрушивает. Бояр Михайло Репнина и Юрия Кашина я заловил, княже. Признались оба прилюдно, что по поручению Андрея Курбского они рать нашу полякам сдали, навели нехристей на православный люд. Так и их государь лишь на покаяние отправил. Хотя, скажу, душегубства на себя бояре брать не стали. Не они воеводу Шуйского, стало быть, смерти предали. Нашлись и иные кровопийцы.

– Подожди, брат, – тряхнул головой Андрей. – Как это «душегубства на них нет»?! А люди невинные, что смертью лютой под польскими саблями полегли, – это кто? У них в жилах что, не кровь, а водица текла? Убийцы они самые настоящие! За дело такое на осине им первое место, в петле пеньковой намыленной!

– Может, и место, да ты ведь знаешь государя нашего. Богомолен он и милостив. Простит.

Это была истинная правда. Вот уже тридцать лет сидел Иоанн Васильевич на троне, и до сих пор все еще не пролилось по его приказу ни единой капли крови. Как бы ни провинились подданные царя, чего бы ни натворили – высшей меры наказания он не отмерил никому, ни во гневе, ни в хорошем настроении, ни в час болезни. Монастырский двор – такова самая страшная кара, что обрушивал он даже на откровенно злобных врагов и душегубов.

– Ты меня к нему проведи, Иван Юрьевич, сделай милость, – попросил князь Сакульский. – Давненько не виделись. Пора и поздороваться.

– Отведу, чего не отвести? – пожал плечами дьяк. – Да токмо ни пиров, ни приемов Иоанн пока не устраивает. Сидит весь в печали, книги читает да иконам в светелке своей молится. Прямо инок святой, да и только. Эй, кто там есть за дверью?! Вы там заснули все до одного, что ли? Долго нам с гостем братчины ждать?! Давно, вижу, не порол, обленились без хозяйской строгости!

То ли угроза возымела действие, то ли дворня только-только успела управиться с заданием, но дверь во внутренние покои отворилась, и двое пареньков лет двенадцати, тяжело ступая, внесли в гулкую трапезную старую, мятую и потертую братчину, когда-то соединившую прочными узами десятки молодых бояр, доволокли ее до хозяина и водрузили на стол. Еще трое подворников шустро расставили вокруг плошки с копчеными пескарями, солеными огурцами и грибами, маслянистый осетровый балык, порезанную толстыми ломтями буженину, капусту с перцем и яблоками.

– Спрячь баловство дурное, – небрежно щелкнул пальцами боярин, и сообразительные мальчуганы, уходя, прихватили вычурную заморскую посуду – и стеклянные бокалы, и бутылки с вытянутыми горлышками, и расписные фарфоровые тарелки. Кошкин же утер темные, с проседью, усы, повел плечами: – Уж и забыл, каково это…

Взявшись за обе ручки, он поднял многолитровую чашу, припал губами к ее краю и стал крупными глотками пить пахнущее можжевельником, густое темное пиво. Пить с такой жадностью, что хмельного напитка в чаше заметно поубавилось. Наконец боярин сломался, опустил братчину обратно и довольно крякнул:

– Хорошо! Не то что водичка заморская!

Он посторонился, уступая место гостю. Князь взялся за ручки тяжеленной братчины, с натугой приподнял, качнул к себе, стал глотать чуть горьковатое тяжелое пиво, однако очень скоро понял, что вот-вот прольет изрядное количество на себя и торопливо вернул емкость на стол. Отер усы, наколол ломоть буженины, закусил. Боярин Кошкин, глядя на него, потянулся за балыком, малым ножом отсек себе кусок, перебросил в рот, пальцами зацепил изрядный пук капусты. Андрей споро сжевал несколько пескариков, тоже попробовал жгучей капусты. Пауза явно затягивалась, и чтобы разорвать тишину, князь Сакульский спросил:

– Чего же это они все как с цепи сорвались, к ляхам рванули?

– Как же им не рвануть опосля «вотчинного указа», княже? Люди-то все знатные да богатые. Вот и не удержались.

– Какого еще указа?

– Как «какого»? Нечто ты не знаешь? – изумился дьяк. – Хотя, Андрей Васильевич, как раз ты мог и не знать. Ты ведь, что ни год, все в разъездах пребываешь. Отдыхаешь же на северных окраинах, от наших перемен далече.

– Да что еще за воля такая, Иван Юрьевич? Сказывай уж, не томи. Хватит загадки загадывать.

– Верно не знаешь? – с подозрительной недоверчивостью переспросил дьяк. – Ладно, тогда перескажу. Ты не серчай токмо. Не моя сия прихоть, а указ государев.

– Да ты про указ-то скажешь наконец, Иван Юрьевич, али так и будешь округ да около ходить?

– В общем, аккурат второй год как тому, на Сильвестров день^[2], государь наш Иоанн Васильевич указ земельный подписал о порядке вотчинного владения… – покосился на братчину хозяин дома. – Волею своей объявил он о недействительности сделок любых земельных за последние тридцать лет. Все сделки по продаже али скупке уделов государь отменил разом. Вымороченные земли повелел на казну переписать. Наследие дозволил токмо сыновьям боярским и никому боле. А коли нет наследников прямых мужского рода, так земли опять же на казну переписать указал. И коли дщери али жены за минувшие тридцать лет наследницами земель становились, так наследие сие опять же отменяется, а землям к казне отойти должно.

У Андрея по спине пополз неприятный холодок. Он сглотнул, взялся за братчину и надолго припал к ней, заливая острый страх потоками холодного пива.

– Супруга твоя, княгиня Полина, наследство ведь давно уж получила? Так, княже?

– Если бы, – пробормотал он. – Тридцать лет тому ее еще и на свете не было.

Пиво не помогло. Гость почувствовал, что его только сильнее бросило в лихорадочный жар. Ведь он носил гордое имя князя Сакульского отнюдь не по праву рождения. Андрей, уже почти забывший фамилию из далекого туманного будущего – Зверев – по здешнему присхождению был боярином Лисьиным, княжеский же титул получил по праву владения, взяв в жены юную княжну Полину Сакульскую. Вотчинный указ фактически лишал ее, а значит, и Андрея не только карельских земель, но и титула. Больше того – отец Андрея боярин Василий Лисьин из-за поместья своего с князем Друцким много лет судился. А коли так – то и поместье их вполне можно «вымороченным» признать. Значит – тоже в казну?

И кто он получается теперь?

Никто?

Черный смерд?

– Эй, князь! Князь Андрей! Княже! – забеспокоился дьяк Кошкин. – Ты о чем думаешь, Андрей Васильевич? По глазам вижу, не то что-то замыслил. Не надо, Андрей Васильевич, Христом-Богом тебя прошу. Одумайся, княже! Горячиться не надо. Ты за княжество свое не бойся. Ты ведь слуга честный и преданный, от смерти государя уж раз пять спасал. Тебя он не тронет, имения не лишит. Опять же, в землях поволжских, вспомни, тебе удел отрезан. Именным указом царским отрезан. Этого уж никакой силой у тебя не забрать.

– У меня ничего не забрать, – невольно сжалась в кулак рука Андрея. Впервые за много, много лет он начал сомневаться в том, что сделал правильный выбор. Что стоило защищать юного Иоанна от покушений, что нужно было служить ему верой и правдой, давая советы и бросаясь ради него в пекло больших и малых сражений. И закралась в голову вполне даже холодная мысль, что, имея две сотни холопов и несколько пушечных стволов, он вполне способен исправить сделанную ошибку.

– Не горячись, княже, не надо, – снова попросил боярин. – Иоанн справедлив и милостив. Честного слугу отчины лишать не станет.

Зверев сделал глубокий вдох, выдох, снова взялся за братчину, большими глотками истребляя темное хмельное пиво.

– Ну и правильно, – кивнул дьяк. – Ну и хорошо. Переломать все вокруг нетрудно. Труднее целым в ненастные годы уберечь.

– Я ведь не один такой, – оторвавшись от братчины, выдохнул князь. – Иных бояр те же мысли посетят. И зачем только Иоанн все это удумал? Смерть, что ли, хочет раннюю найти?