Егор дернулся, вдруг осознав, что напарник его говорит совершенно серьезно, без всякого намека на шутку – пусть даже плоскую и грубую. Действительно – предлагает парня убить. Вот так, просто… Ну, беспредел! И, главное – на людях… ну, почти на людях. Впрочем, Вожников и в самом глухом лесу на такое дело ни за что бы не подписался, что он, киллер, что ли? Да и киллеры-то за большие бабки душегубничают, а тут… просто так человека валить? Пусть и пятнадцатый век, а как-то не очень.

А Чугреев уже подзывал Федьку – кричал что-то, по-доброму щурясь от бьющего в глаза солнышка, вот еще немного и… Упыри-Борисычи стояли поодаль, посматривали на избенки, что-то вполголоса обсуждая.

– Пойдем-ка к овражку, Феденька. Поможешь лыжи прикопать.

– Ага. Сейчас!

Больше не думая, Егор ухватил Чугреева за рукав:

– А ну-ка, постой! Может, по-другому решим с парнем? Чего он кому расскажет-то? Сирота. Беспризорник.

– Дак и я Борисычам говорил, – неожиданно согласился Антип. – Чего зря убивать? Я б парня в ватажку взял… мы б с тобой взяли, а?

Вожников нервно расхохотался:

– Да взяли бы, чего там!

– Во! – не на шутку обрадованный собеседник от души хлопнул Егора по плечу. – Так и знал, что согласишься! Ну и правильно – чего тут тебе одному? Сгинуть токмо. А Федька – ты прав – отроче ловкий, пригодился бы. Тем более – каждый человек на счету, негоже разбрасываться!

– Так чем тогда…

– А Борисычи?

– Сейчас я с этими упырями поговорю! Уж как сумею…

Молодой человек ухмыльнулся, в деталях представив, как обмякнет, уйдет в нокаут от прямого в челюсть грузный Иван Борисович и – тут же, через секунду-другую – его «молодший» братец. А чего боксеру-то? Главное – на расстояние вытянутой руки подойти.

– Иван Борисыч, Данило…

Братья разом оглянулись:

– Что у вас там? Не заладилось?

– Да так…

Еще десяток шагов – много. Борисычи – те еще волки, почувствуют что не так – сорвут луки… А стреляют они – Егор давно убедился – метко.

– Решили вот Федьку не трогать…

Пять шагов… три… Изумленные глаза «упырей»…

– Решили к себе в бан… в ватажку взять. Пригодится!

А вот теперь – пора! А ну-ка…

– В ватажку? – братья переглянулись. – А чего ж Антипка нам про то не сказал? Побоялся перечить, что ли?

– Верно, так.

Иван Борисович неожиданно хохотнул:

– Ну и дурень! Ватажка – дело хорошее, тем более – пока еще лед на реках сойдет да пути-дорожки просохнут. Месяц пройдет – точно.

– Не, брате – лучше не рисковать! – возразил Данило. – Сам же сказал – пастись надобно.

– Пастись – то так. Одначе с ватажкой Антип неплохо придумал. Ежели вдруг да московиты…

– Да где он людей-то для ватаги сыщет!

– А это уж его дело, – Иван Борисович дернул бородой и упрямо набычился. – Так скажу: ватаге вашей – быть! Ежели что – подмогнете, а уж за нами не станет. Токмо вот еще что: содержать вас не будем – нет серебришка столько, так что кормитесь уж сами… И жить потом будем – по отдельности.

– Да как же так, брате? – все не унимался Данило.

А не стукнуть ли ему в печень?

– Они ж, с ватажкой-то, вдруг да похощут выдати нас?!

– Если дурни – так и могло б быть, – невозмутимо улыбнулся старший. – Одначе Антип – не дурак, да и Егор – тоже. Понимать должны – ежели уж совсем их обложат, так куда податься?

– И куда?

– Так к нам же, Данило! В княжество… в наше княжество, так!

– Сперва на него ярлык получить надобно! А вдруг да…

– Получим! И Васильку Московскому нос утрем. А не утрем – так сами, как думали, подладимся в Хлынов, к ватагам… и этих с собою возьмем, призовем… – сплюнув, Иван Борисович резко повернулся к Чугрееву: – Антип! Эй, Антипе. Ты отрока-то брось… пусти… Да идите вместях к нам – в корчму подадимся.

Во, вышла беседа! Егор покривился, разминая пальцы. Разборки-непонятки одни. Княжество, ярлык…

И все равно – от них, от того же Антипа отставать не надо. Сгинешь уж точно. Потому как средние века – один пропадешь.

Пройдя вдоль частокола по узенькой, вытоптанной в просевшем снегу тропке с желто-оранжевыми потеками мочи – видать, страждущие оправлялись тут же, особо не заморачиваясь, путники остановились возле массивных ворот из тесаных, почерневших от времени досок. Антип, недолго думая, изо всех сил забил, забарабанил по воротам кулаками, а потом, повернувшись – и ногами тоже. Со двора донесся истошный собачий лай, а чуть погодя послышался чей-то хрипловатый голос, вовсе не показавшийся Егору приветливым:

– Кого там несет?

– Гости торговые! – прокричал Чугреев. – Со слугами, без обозу!

– Много вас?

– Да пятеро.

За воротами завозились, заскрипел засов.

– Две денги за ночь, – снова раздался голос.

Антип тут же возмутился:

– Ого! А не дороговато будет?

– Так ведь не с каждого – со всех.

– Ну, со всех – еще куда ни шло.

Левая створка ворот наконец-то отворилась, и взору беглецов предстал… самый настоящий татарский баскак – толстый, кривоногий, низенький, с круглой, бритой наголо головой, куцей черной бородкой и такими же черными реденькими, уныло свисавшими по бокам рта усами.

– Ну, здоров, Ахмет, – пройдя во двор, осклабился Чугреев. – Не узнаешь, что ли?

– Узнал, узнал, – татарин прищурил свои и без того узкие глаза, так, что Егор даже засомневался – а видит ли он сейчас вообще хоть что-нибудь.

Впрочем, нет – видел:

– Здрав будь и ты, Антип, и вы, торговые гости.

– Ну, вот, – Антип обернулся с самой светской улыбкой. – Прошу любить и жаловать – Олександр, хозяин постоялого двора, крещеный татарин.

– Ты ж сказал – Ахмет!

– Так и я и говорю – крещеный. Олександр – то он в крещении, но все зовут – Ахмет Татарин.

Иван Борисович с ухмылкой взглянул на кабатчика:

– А нам-то как тебя называть, человеце? Ахмет или Олександр?

– А хоть горшком назовите, токмо в печь не сажайте!

Прикрикнув на живо утихомирившегося цепного пса, Ахмет-Олександр гостеприимно пригласил гостей в корчму – приземистую, вытянутую в длину, избу, рубленную – «по круглякам» – в обло, с многочисленными галерейками и пристройками, окромя которых во дворе еще имелось с полдесятка бревенчатых и дощатых строений. В дальнем Вожников с ходу опознал баньку, а в ближнем, судя по воротам – ригу или овин. Поднявшись по невысокому крылечку, гости вошли в корчму.

Егор вовремя пригнулся, едва не ударившись лбом о низкую притолоку, и, выпрямившись, разглядывал обстановку, уже, надо сказать, привычную – слюдяные окна, закопченная икона с теплившейся тусклым зеленоватым светом лампадкой, длинный, сколоченный из толстых досок стол, лавки, поставцы-подсвечники.

– Вы от поснидайте сперва, а язм распоряжуся с банькой. Помоетесь?

– Охотно!

Радостно потерев руки, Иван Борисович уселся за стол и, дождавшись, пока рядом расположился братец, милостиво кивнул остальным:

– Инда присаживайтесь по-простому, рядком. Ты, Егорий – ближе к нам, а ты, Антипко, в уголок, во-он на ту лавку.

– А Федя? – возмутился Егор.

Все трое посмотрели на него с большим удивлением:

– Федька на кухне поест, как слуге и положено.

Ах, ну да, ну да… Слуга… Ох, надоели. Свалить что ли от всех вас в город? А что… погулять, размяться – чего тут, в клоповнике этом вонючем, сидеть?

– Гости-то – вы? – взглянув на Борисовичей, с поклоном осведомился Ахмет Татарин. – А Антип и…

– То Егорий. Воины, стража наша.

– Ага, понятно, – хозяин «отеля» что-то быстро прикинул в уме. – Народу у меня много – все пути летнего ждут, с распутицы позастряли. Инда место найду, вам, гости торговые – в овине. Не побрезгуете?

– В овине так в овине, и хуже иногда приходилось.

– Ну, вот и славненько. Я слугу пошлю – он там печку протопит, тепло будет. А сторожа ваша на ригу пусть идет, там тоже печка. Можно и слугу туда же… ежели стража ваша не против.

– Да не против, – ухмыльнулся Егор. – Пусть с нами ночует, что ж.

– Договорились!

Громко хлопнув в ладоши, хозяин «отеля» подозвал обслуживающий персонал, столь же колоритный, как и он сам: двух парней лет двадцати в посконных рубахах и постолах.

– Митька, Середко, живо гостям еду! Да девкам скажите – пущай дров наколют да воды натаскают в баню. Ну, вот, – Ахмет широко улыбнулся гостям. – К вечеру и банька, а до того, опосля, как пообедаете – отдохнете.

Поели примерно так же, как и у своеземца Голубеева Игната, на этот раз, правда, за все заплатив – Борисовичи расщедрились, так что ж! Те же каши, кисели, из разной рыбы ушица – налимья, стерляжья и совсем дешевая – окуневая. Еще и дичь, и пироги – с кашей, с капустой, с вязигой. Пока ели, пришли в трапезную и другие постояльцы в разноцветных, с крученым узорочьем да пуговицами кафтанах, подпоясанных разноцветными кушаками, при бородах, пусть даже самых куцых.

Во время обеда Егор не притронулся к медовухе, крепче кваса ничего не испил, а затем отправился в город. Так, посмотреть… Интересно все же, не каждый же раз вот так… в пятнадцатом веке!

Уже было, наверное, часа четыре пополудни, или даже пять, когда Вожников, выйдя за ворота корчмы – кстати, почему-то широко раскрытые – зашагал вдоль заборов к видневшейся неподалеку деревянной церкви, на маковке которой золотился крупный, похоже, что тоже деревянный, крест, сильно напоминавший могильный.

За заборами лаяли псы. Повернув за угол, тропинка протиснулась меж высоких глухих оград, юркнула в темный, сильно пахнущий навозом проулок и, наконец, словно ручей в реку, влилась в достаточно широкую – метра два – улицу, практически безлюдную, если не считать пары беспризорников в каких-то лохматых, немыслимого вида полушубках и лаптях.

– Эй, парни! Мне как в центр выйти?

Заслышав Егора, беспризорники сгинули вмиг, как и не было, скорее всего – скрылись в узкой, между глухими бревенчатыми стенами, щели, куда, подумав, решительно направился и Вожников, завидев сверкающий впереди, над избами, крест. Едва протиснувшись, молодой человек оказался на небольшой, довольно-таки людной площади, как раз перед церковью. Овальная в плане, площадь эта тянулась куда-то влево, за церковь и дальше, все к тем же деревянным оградам с массивными даже с виду воротами, за которыми опять же блажили-лаяли псы.

Тьфу! Молодой человек раздраженно сплюнул под ноги – опять эти заборы! Покосившиеся избенки, оборванцы всюду, а вот, нещадно колотя плетками не успевший вовремя убраться с дороги народец, промчались верхом на конях дюжие молодцы в прошитых ватных кафтанах-доспехах – тегиляях. Этакий панцирь с высоким воротником и короткими рукавами. Пожалуй, в холод-то в нем куда удобнее, нежели в кольчуге или, скажем, байдане – той же кольчуге, только из плоских раскованных колец. У каждого молодца на боку болталась сабля или уж, на худой конец, шестопер, а у одного вместо шапки – мисюрка: высокий, с кольчугой-бармицей, шлем.

– А ну, разойдись, тли! Пошевеливайся! Батюшка-боярин едет!

Ну, как же, как же – боярин! Кому же еще-то? Проехал важно на белом коне, в длинном кафтане из синего аксамита с шелковым поясом, на ногах – зеленого сафьяна сапоги, на голове – мохнатая соболья шапка. Красавец, как есть красавец!

Задумавшись, Егор огляделся по сторонам… и едва не получил по лицу плетью.

– Пр-р-рочь с дороги!

Хорошо хоть успел увернуться, все ж бывший боксер, реакция не потеряна. Не, но что такое делается-то?! Вот отморозки! Стянуть с коня, да отоварить – хуком или – как раз удобнее будет – апперкотом, снизу.

– Ты че, утырок, творишь?

Зря кричал Вожников, поздно – всадники уже успели уехать, а народец, в том числе и те, кому только что не по-детски досталось плеткой, как ни в чем не бывало продолжал заниматься своими делами: кто-то что-то покупал, кто-то продавал, рекламируя свой нехитрый товар настолько истошными воплями, что у Егора с непривычки заложило уши.

– А вот – веники, веники, дубовые, березовые, можжевеловые!

– Рыба! Рыбка-белорыбица, с утра словлена – налетай!

– Сби-и-ите-нь, сби-и-итень! Сладок, заборист, горяч!

– Пироги, пироги, только что из печи – прямо в рот мечи! За мортку всего, есть и за полпула!

Мортка, пуло… Вожников усмехнулся: надо же, это все медные монетки века четырнадцатого, да, пожалуй, что так… никто их и в глаза не видел, не дошли. Еще была одна, называлась интересно – «полпирога».

Кто-то дернул за рукав:

– Господине, купи веничек! Можжевеловый, отдам за полпирога. В баньку пойдешь, меня добрым вспомянешь.

Ишь ты – «вспомянешь». Егор невольно отстранился – ну и тип: мосластый, плечистый, бородища пегая в разные стороны, нос – крючком. Такому не вениками торговать, а с кистенем стоять в темном проулке. Да-да, вот именно – с кистенем!

– Рыбка, рыбка-белорыбица, прям из реки… Мефодий! Соседушка! Купи рыбку.

– Нет у тя стыда, Миколай. Снулая твоя рыбешка-то!

– У кого снулая? У меня?! Да сам ты снулый, старый пень.

– Я старый пень? Н-на!!!

Размахнувшись, какой-то седенький, как раз проходивший мимо Егора дед в армяке и треухе, ничтоже сумняшеся заехал торговцу рыбой в ухо! Да так удачно попал – хоть удар, конечно, не боксерский, – что незадачливый рыбник так и сел задом в снег, в потемневший и подтаявший уже сугробец. Сел, но тут же вскочил и тут же отоварил шустрого деда. Треух полетел в одну сторону, дедок – в другую… Вожников хотел уж вмешаться, да не успел – кто-то заголосил рядом:

– Манефу! Манефу-колдунью везут, счас казнить будут!

– Манефу везут! – заволновались кругом, закричали радостно. – Колдунью топить будут!

– А, может, голову отрубят? Или – на кол?

– Скажешь тоже, Мефодий – на кол. Так и колов не напасешься, не-ет! Я ж говорю – в прорубь.

– Не, Миколай, все ж я мыслю – на кол.

Только что разобравшиеся соседи – рыбник и седенький дед – помирились прямо на глазах, словно ничего такого меж ними и не было. Да и правда, что было-то? Подумаешь, один кулаком по уху приложился, другой в скулу. Как говаривал голосом Василия Ливанова мультяшный Карлсон – «пустяки, дело житейское». А чего ж!

Все вокруг вдруг пришли в движение, возбужденно заголосили, побросали все свои дела, быстро сбиваясь в кучи, на глазах перераставшие в довольно-таки многолюдную толпу, в которой опять же упоминали о какой-то «колдунье Манефе».

– Прошло летось она посевы все потравила, Манефа-то! Говорят, мстила кому-то.

– А помните, православные, почитай всю осень дождило? Тоже ее, колдуньи, работа! Сама призналась.

– Теперь казнят.

– Поделом ей!

– Вон, вон, люди – везут!

В полном соответствии с законами, выведенными когда-то знаменитым философом и социологом Гюставом Лебоном, собравшаяся в мгновение ока толпа охватила, сжала Егора со всех сторон, превращая в кирпичик, в клеточку ее большого и подвижного, разлапистого, как у громадной амебы, тела, захватывая и подчиняя себе сознание.

– Ма-не-фа! Ма-не-фа! – речитативом врезалось в мозг.

– Каз-нить! Каз-нить! Каз-нить!

– Выдать головою колдунью!

Захватив Вожникова, словно магнит хватает железный обломок, толпа повлекла, потащила Егора за собой, делая своей частью неудержимо и властно, так что пытавшийся выбраться хоть куда-нибудь молодой человек с ужасом понял, что сделать это уже невозможно никак, поздно уже, и просто не в человеческих силах!

– Ма-не-фа! Ма-не-фа!

– Казнити волхвицу, казнити!

– В прорубь ее!

Лишь бы ребра не сломали, лихорадочно думал Егор. Вот ведь попал-то! Угодил, как кур во щи… или – в ощип – как правильно? Наверное, и так, и этак можно.

– Везут! – закричали откуда-то сверху. – Везут! На санях, в клетке. Сейчас на крутояре казнить будут.

Толпа уже выхлестнула из города, едва не прихватив с собою половину городских стен, и без того изрядно прореженных и разбитых, в общем – откровенно убогих, вынесла молодого человека на крутой берег, с которого, как в амфитеатре, открывался чудесный вид как вдаль, так и рядом – метрах в пятнадцати-двадцати от глаз Егора, внизу, на льду реки, расположились сани и всадники, последние – числом около двух десятков. Тоже не особенно разодетые, лишь на одном – красный, с желтыми веревочками-канителью кафтан, да у некоторых – разноцветные флажки на копьях.

– Народ Белезерскыя! – привстав в седле, неожиданно громко возопил тот, что в красном кафтане. Как и все в здешней массовке – при бороде, в круглой меховой шапке. – Иматая волхвица, Манефа именем, ворожбу свою и худодейство признала!

– Признала! – эхом откликнулась-повторила толпа.

– И княжьим судом, людьми именитыми, боярами и детьми боярскими, приговорена к битью кнутом и справедливой казни!

– Так ей и надо, колдунье!

– Будет знать, как град на посевы нагонять!

– Смерть волхвице, смерть!

Краснокафтанный махнул рукой какому-то дюжему мужику в сермяжной, с закатанными рукавами рубахе – как видно, палачу. Тот, в свою очередь, призвал помощников – парней в таких же сермягах…

«А могли б и красные рубахи надеть, – как-то отстраненно подумал Егор. – Солидней бы все смотрелось, красочней».

А колдунья-то красива, ничего не скажешь! Достаточно молодая, даже юная, сидит себе преспокойно в санях в деревянной клетке. Кого ж напоминает-то? Какую-то известную молодую актрису… Ведь знакомое, знакомое же лицо… Татьяна Арнтгольц? Гусева? Бли-ин, не вспомнить…

Кто-то опять выкрикнул:

– Смерть волхвице! Смерть!

– Смерть! – радостно подхватили рядом.

– Погодьте, сначала ее кнутом побьют, а уж опосля – в прорубь.

– И правильно – пущай помучается.

Помощники палача молча вывели «волхвицу» из клетки, тут же к этой же самой клетке и привязали, умело спустив со спины платье… Ух, как смачно ударил кнутом палач! С оттяжкой, с посвистом, оставив на белой девичьей спине длинную кровавую полосу. Несчастная колдунья дернулась, застонала… А палач ударил еще, и еще, и еще. Упали на лед кровавые брызги, волхвица задергалась, заплакала, завыла…

Бирюч махнул рукой:

– Хватит! Еще сдохнет раньше времени. Похлестал малость – пора уж и в прорубь.

Кивнув, палач бережно отдал окровавленный кнут помощнику, другой в это время отвязывал руки колдуньи от клетки, да замялся, видать, узлы-то затянули намертво, так, что и не развязать.

Выхватив из-за пояса нож, палач оттолкнул незадачливого своего помощника, разрезал путы и, схватив волхвицу за волосы, поволок к черневшей рядом с санями проруби, куда и сбросил – столкнул ногами.

Избитая колдунья исчезла было под водой… но вскоре вынырнула, забила об лед руками.

– Не принимает ее водица-матушка! – громко объявил бирюч. – Что делать, православные, будем? Топить далее, або главу рубити?

– Главу! Главу!

– Воля ваша…

Глашатай что-то приказал палачу, вмиг взявшего в руку устрашающего вида саблю. Сверкнул на солнце клинок…

Ввухх!!!

Брызнула фонтаном кровь, и отрубленная голова волхвицы кочаном покатилась по льду под крики забившейся в восторге толпы!

Господи… Егора вдруг пронзил запоздалый ужас – куда ж он пришел-то! Погулял, блин.

С громким хохотом палач поднял за волосы окровавленную голову волхвицы, показал – о, как взревела толпа! – всем и… кинул, швырнул в самую гущу. Этакий пляжный волейбол!

– Не берите! Не берите голову, православные! – предупредил кто-то, стоявший позади Вожникова. – Этак они других колдунов ищут. Дотронешься, и твоя голова с плеч!