Иван Никифорович отчего-то решил, что генерал сейчас закричит: «Вот он, изменник! Держи его, братцы!» – и укажет прямо на него. Священник нужен, должно быть, для него, для Верескина. Его, очевидно, тут же во дворе и расстреляют – для этого и боевые. Иван Никифорович очень точно представил, как его отведут к глухой стене конюшни, священник пробормочет молитву и завяжет из милосердия глаза вот этим самым своим платком, наверняка пропахшим и нечистым.

Верескин превосходно понимал, что ничего подобного произойти не может. В самом страшном случае его могли арестовать, судить и повесить, но все же картина немедленной гибели казалась такой реалистичной и неизбежной, что у него перехватило дыхание и даже выступил пот, хотя Иван Никифорович успел изрядно продрогнуть.

– Братцы! – начал генерал. Тут он закашлялся и замолк.

«Ну же! Не тяни!» – Верескин боялся вдохнуть, старался задавить разгулявшееся воображение и не мог.

Тормасов сделал призывающий жест, скинул подбежавшему денщику на руки шубу, стянул перчатки. Стояла абсолютная тишина, даже ветер стих.

– Братцы! Несчастье, – заговорил наконец Тормасов, – страшное несчастье. Неизречимая потеря. Император скончался. Апоплексический удар.

«Свершилось», – промелькнуло у Верескина.

– Наш полк всегда славился своим… – продолжал генерал.

Тормасов говорил несколько минут, выражаясь довольно бессвязно. Слова он использовал самые истасканные – казенные обороты, сточенные частым употреблением, но связывал их так неловко, что генерала трудно, если вообще возможно, было понимать. Явная растерянность слышалась в голосе, угадывалась в чрезмерной жестикуляции. В ответ на неуверенность Тормасова по строю покатился нарастающий ропот недовольства. При всем брезгливом презрении Верескина к суждениям низшего сословия даже он знал, что император Павел возбудил у мужиков некоторые надежды, особенно в начале своего царствования. Тормасов приказал перейти к присяге. Полку в ответ полагалось грянуть дружным «ура!», вместо чего раздались разрозненные выкрики, несколько секунд продолжились неуверенной перекличкой отдельных голосов и замолкли окончательно.

Офицеры собирались возле командира полка. Они впервые столкнулись с единодушным непослушанием вышколенных, всегда покорных солдат и совсем не знали, что делать. Полковник Саблуков единственный не потерял присутствия духа. Он подошел к строю, негромко переговорил с несколькими солдатами, выбирая самых старых и авторитетных. Затем вернулся к Тормасову и зашептал что-то по-французски.

– Позвольте заметить, ваше превосходительство, – сказал Саблуков громко и по-русски, – что мы приступаем не по уставу: присяга не приносится без штандартов.

Он добавил еще несколько французских слов, снова понизив голос, так чтобы нельзя было разобрать со стороны.

– Вы совершенно правы, полковник, пошлите за штандартами.

Первому взводу приказали отправляться верхом за штандартами. Саблуков подошел к корнету Филатьеву, командиру взвода. Верескин держался поблизости, и ему удалось разобрать слова полковника.

– Непременно покажите им тело императора. Солдаты не верят, что он мертв. Да и нам не худо было бы убедиться.

– А как же?.. – заволновался корнет. – А ежели?..

– Коли откажут допустить, держитесь твердо, говорите прямо, что без того привести полк к присяге невозможно.

Солдаты не понимали, разумеется, тонкостей политического момента, зато хорошо помнили недавнюю историю. Всего четверть века прошло с казни Емельяна Пугачева, выдававшего себя за Петра III, а он лишь самый известный и, если так можно выразиться, преуспевший самозванец из множества. Для крестьянина, а значит и солдата, царь и присяга были понятиями прямо религиозными, без тонкостей и символизма, и они совершенно не собирались губить душу клятвопреступлением и изменой ради барских плутней.

Солдат допустили к телу убитого императора. Менее чем через час взвод вернулся со штандартами, и присяга прошла обычным порядком. Назначили обычные караулы. Отсутствовал участник заговора поручик Шипов, который должен был в тот день командовать конногвардейцами в Ассигнационном банке. Место бессмысленное: высокому начальству там на глаза не попадешься. После тяжелой ночи в замену Шипову нести скучную вахту отправили, конечно, Верескина. Ему вообще всегда доставались самые неприятные обязанности по службе.

Банк оказался вовсе не тем сонным местом, каким был всегда. Множество посетителей, в десятки раз больше обыкновенного, пытались поменять ассигнации на монету или хотя бы выведать новости. Приезжал и Фрол Игнатьевич, управляющий петербургскими делами отца Верескина, который выдавал поручику трижды в год установленное родителем содержание. Старшего Верескина отправили в отставку в первые же дни нового царствования, он жил теперь в поместье, подле своего знаменитого завода, в столицу заезжал очень редко и только на несколько дней. Фролу Игнатьевичу доводилось несколько раз выручать юного конногвардейца, выдавая деньги вперед, причем без извещения отца, так что Верескин рад был бы отплатить старику ответной услугой, но ничего не мог. Младший банковский люд хоть о чем-то с многозначительным видом и шептался, сам ничего не знал, кроме указания не проводить пока совершенно никаких операций. Верескин скоро понял, что перешептывали они не служебные секреты, а общегородские сплетни, долетавшие как-то сквозь стены банка. Старшее же начальство отсутствовало – надо полагать, делало визиты начальству высшему и старалось вынюхать, куда подуют ветры новорожденного царствования.

Верескин дважды за день грубо нарушил устав. Он покидал караул, искал соучастников, чтобы разузнать подробности ночного дела, но так никого и не нашел. После обеда приехал поминутно зевающий поручик Шипов, который выглядел таким разбитым и помятым, словно убивал императоров всю неделю. Он передал приказ немедленно отправляться к командиру полка. На уточняющие вопросы Шипов отвечал неопределенно, странно улыбался и смотрел в сторону. По всей видимости, решил Иван Никифорович, не совсем оправился от ночных переживаний и возлияний. Дыхание Шипова тяжело отдавало перегаром.

За окном кабинета Тормасова сгущались сумерки, в комнате уже зажгли свечи. Генерал сидел за столом и довольно небрежно проглядывал какие-то документы. В кресле возле камина задумчиво наблюдал за пламенем эскадронный командир Верескина Иван Федорович Янкович-де-Мириево, именно через него поручик вошел в круг заговорщиков. Вид соучастника еще больше приободрил Иван Никифоровича: его явно ожидала благодарность и какое-то поощрение.

Верескин со всей возможной молодцеватостью приблизился к генералу, отдал честь.

– Ваше превосходительство, господин полковник, – он поклонился кивком головы в сторону камина, – поручик Верескин прибыл!

Тормасов рассматривал его, постукивая по столу.

– Вот что, поручик. Вам следует незамедлительно выйти из полка.

Верескин почувствовал, как кровь прилила к лицу. Он не мог найти слов и в поисках поддержки посмотрел на своего полковника, но тот сосредоточено ворошил кочергой поленья, не глядя на него.

– Простите, но… Позвольте узнать причину?

– Причину? Причину? – Генерал изумленно покачал головой. – Вы смеете спрашивать?! Я не в силах понять, не решаюсь даже вообразить, как на вас оказалась эта форма, как вы стали офицером нашего полка. Да что нашего, просто офицером, просто дворянином. Это немыслимо! Вы убийца! Хладнокровный и… Зарезать беззащитного старика, калеку… Как?!

– Отчего молчите, полковник? – Верескин повернулся к Янкович-де-Мириево. – Не желаете ли, сударь, поделиться суждением о вышесказанном предмете?

Поручик говорил, конечно, слишком дерзко для обращения к командиру, старшему и званием, и возрастом, но все же для обстоятельств не слишком заступал за грань приличий.

Полковник же повел себя так, словно столкнулся с невероятной грубостью и совершенно вышел из себя. Судя по всему, он еще до прихода поручика находился в крайне взвинченном состоянии.

– Не сметь! – Янкович-де-Мириево вскочил с кресла и подбежал к Верескину. – Не сме-еть! Таким тоном! Как могли! Опозорить! Честь! Мундир!

– Позвольте заметить, полковник, – Иван Никифорович заговорил преувеличенно спокойно и неторопливо, – я приступал в вашем обществе. Ежели вы считали мой метод негодным, отчего промолчали, не сказали сразу? Не остановили меня?

– Я?!! Да как же вы!.. Как, как можно было представить, что вы собираетесь действовать таким манером?! Офицер конной гвардии!

– Чего же вы ожидали от меня? Колдовства?

– Ареста, черт возьми! Ареста! Мы ожидали, что вы посадите старого дурня под замок! Не убийства же!

– Ареста…

– Да, ареста! Кстати, позвольте осведомиться, отчего вас не было с нами ночью? – полковник вдруг снизил тон к негромкому сарказму. – Или столкновение с дряхлым калекой так тяжело вам далось, – Янкович-де-Мириево указал на распухшую после вчерашней схватки физиономию Верескина, – что продолжать не решились? Оробели?!

– Не смеете! Удовлетворения! Немедленно!

Полковник хохотнул, даже как-то благодушно.

– Драться? С вами? Я? С вами?

Он снова хохотнул.

– Довольно, – заговорил Тормасов, – это никуда не ведет. Поручик, только боязнь запятнать честь полка мешает мне немедленно передать вас в подобающие руки. Не стоит принуждать меня к крайностям, невыгодным вам более, чем любому другому. Так или иначе – выйти из службы придется.

– Посмотрим.

Верескин развернулся и на негнущихся ногах вышел прочь, с грохотом захлопнув дверь. Дома поручик велел подать вина и закрылся в гостиной. Он судорожно искал решения, но только наполнял стакан за стаканом.

Жизнь и смерть Верескина во многом известны благодаря лабзинскому архиву, в частности записи беседы с Николаем Васильевичем Ушаковым, в 1801-м полковым адъютантом конногвардейцев и довольно близким приятелем Верескина. Там же содержится несколько более или менее откровенных писем петербургских знакомых Верескина.

Сохранился довольно обширный материал мемуарных записей и писем современников. Из важнейших следует упомянуть воспоминания Августа Коцебы, письма барона фон Гейкинга и Константина Марковича Полторацкого. К сожалению, почти все доступные нам источники появились после событий Отечественной войны 1812 года, тогда же составлялся и лабзинский архив. Подавляющее большинство авторов не были непосредственными свидетелями – они основывались на пересказах из вторых-третьих рук, если не простыми слухами. Вполне естественно, что дошедшие до нас версии чаще всего далеко отклонились от истины, обросли как нелепыми домыслами, так и незначительными ошибками. Верескина, например, почему-то куда чаще называют кавалергардом, чем конногвардейцем.

Точность с полковой принадлежностью вовсе не гарантирует общей достоверности. Здесь трудно удержаться и не упомянуть известный курьез, прекрасную иллюстрацию зыбкости и ненадежности повествовательных источников, показатель того, как предвзятый подбор удобных мемуаров и воспоминаний позволяет прийти почти к любому нужному результату.

Частное письмо Александра Федоровича Анненкова к Ростиславу Филимоновичу Долгоухову, опубликованное в феврале 1906 года в журнале «Ребус», наделало много шума в среде оккультистов, спиритов и теософов. Александр Анненков приходился внучатым племенником Василию Александровичу Анненкову, штаб-ротмистру конногвардейского полка времен Павла I, чей рассказ и передает письмо. К моменту публикации ни Василия Александровича (разумеется), ни Александра Федоровича, ни Ростислава Филимоновича уже не было в живых.

Первая половина текста письма с незначительными вариациями пересказывает хорошо известное. Отставной калека капитан Свистулев (так в тексте) случайно узнает о заговоре. Поручик Верескин, спасая себя и соучастников, злодейски его убивает, причем рассказ в этой части полон садистских и совершенно невероятных подробностей. Следом изображается феерия в духе Гофмана:

«На вечернем построении полка разверзлась земля, отделив старших офицеров от основного строя. От трещины исходил невыносимый жар, удушливо воняло серой, вырывались языки пламени. Из огня появилась гигантская рука и обхватила поручика Верескина.

– Час возмездия настал! – завыл нечеловеческий голос, от которого тряслись здания казарм и вылетали стекла. – Отправляйся же в ад, нечестивец!

Голос разразился ужасающим хохотом, рука потащила Верескина к пропасти. Штаб-ротмистр Анненков вместе с несколькими храбрецами пытались удержать поручика, но не смогли, рука, пусть с трудом и понемногу, но тянула его к себе. Анненков выхватил шпагу и нанес несколько ударов, но его выпады без всяких следов проходили сквозь огромную руку, словно ее вовсе не было. Постепенно их подтащили так близко к огненной трещине, что на конногвардейцах начала тлеть одежда, пришлось предоставить несчастного ужасной его судьбе. Едва Верескин исчез в бездне, как земля сомкнулась, и о ужасном происшествии напоминал только обугленный кое-где булыжник брусчатки».

Кстати сказать, Василий Александрович Анненков вышел в отставку еще в ноябре 1800-го и ни в каких построениях весны 1801-го участвовать не мог. Справедливости ради отметим, что даже весьма некритичной аудитории «Ребуса» публикация показалась сомнительной – уже в следующем номере В. И. Крыжановская-Рочестер клеймила «подобные детские выдумки, роняющие высокое значение оккультной доктрины, выставляющие посмешищем искательство тайного знания, в ту решительную минуту, когда робкая рука слабого человека лишь прикоснулась к занавеси, скрывающей неведомое».

Занятно, но эта совершенно сказочная история, разгромленная за фантастичность даже донаучными оккультистами начала XX века, продолжает кочевать по интернету, статьям и книгам всевозможных шарлатанов и псевдоученых, достигая, увы, весьма широкой аудитории.

В изучении событий 1801 года большой интерес представляют мемуары Николая Александровича Саблукова, в которых, что кажется на первый взгляд парадоксальным, отсутствуют имена Свистулькина и Верескина. Тут случай, когда умолчание важнее слов. О знакомстве Николая Александровича с историей Аплечеева, причем непосредственно от Екатерины Александровны, доподлинно известно из письма Саблукова к дочери.