Двое господ солидного вида и возраста с легкими штрихами вольнодумства в нарядах радостно обнялись на тротуаре. Аплечеев решил, что настроение у чистой публики самое праздничное, но тут же остановил себя. Они вполне могли оказаться, скажем, давно не видевшимися старыми друзьями. Александр Андреевич стремился сохранять трезвость и взвешенность, избегать преждевременных суждений о всяком, пусть самом незначительном предмете. Но всего несколько минут спустя он увидел еще одну сценку того же рода. Приходилось признать непристойное ликование, охватившее столичное дворянство.

Навстречу проехало ландо c молодым человеком в самом невероятном фраке, какой только можно представить, с гигантским отложным воротником. Стоячий воротничок рубашки касался полей круглой шляпы. И такие фраки, и стоячие воротнички, и круглые шляпы строжайше воспрещались покойным императором, видевшим в парижской моде революционный дух. К вечеру похолодало, и молодой человек явно мерз, демонстрируя Петербургу оригинальный склад ума. Простоватое лицо франта несло сложное выражение. С одной стороны, моднику хотелось показать обыденность и безразличие, дескать, благородный человек нарядился по своему вкусу, нечего обсуждать, с другой – не мог сдержать ликования и гордости: смотрите, смотрите, каков я, как смел и элегантен! Ехал он с форейтором, что также запрещалось.

Прошло только несколько часов нового царствования, а улицы уже заполнились нарушениями павловских постановлений: на каждом шагу попадались круглые шляпы, сапоги с отворотами, туфли с лентами, длинные панталоны. Александр Андреевич был поражен – сколько, оказывается, заводили тряпья, чтобы хранить в сундуках безо всякой возможности носить публично. Молодой человек, шедший по Невскому, приветствовал всех без исключения встречных прохожих, выглядевших людьми благородными. Он каждый раз поднимал круглую шляпу, открывая прическу а-ля Тит, также запрещенную.

Аплечеев неодобрительно относился к монаршей требовательности по части нарядов. Не только из личных соображений, хотя по долгу службы ему приходилось заниматься глупой и неблагодарной борьбой. Александр Андреевич, человек практический, далекий от символизма и отвлеченных размышлений, резонно считал, что с должным усердием можно добиться многого. Например, в самом деле сделать из фасона шляпы политику.

К слову, в целом Аплечеев скорее симпатизировал начинаниям Павла, принадлежа к незначительному меньшинству среди элиты. Александр Андреевич полагал строгость необходимой после вольницы царствования Екатерины, в особенности последних лет, когда стареющая императрица не могла уже править с былым усердием. Павел Петрович, конечно, перегибал палку и часто не мог сдержать своего вздорного характера, но одновременно, во многом благодаря личному прилежанию и организованности, сильно преуспел в наведении порядка. Мнение Аплечеева было до того непопулярно, что он не решался высказываться вслух, опасаясь выглядеть лицемером и подлизой, если не олухом, что того хуже.

Экипаж остановился на Мойке, возле Полицейского моста. Александр Андреевич быстрым шагом почти вбежал в дом Чичерина, где квартировал в то время Пален; на ходу он двигал плечами, разминая затекшую спину. Аплечеева ждали, его сразу же провели в знакомую залу перед кабинетом губернатора и попросили обождать. Лакей скрылся внутри кабинета. Из-за закрытой двери донеслись приглушенные голоса, Александр Андреевич прислушался, но не сумел различить ни слов, ни даже кто говорит. Он нетерпеливо прошелся по зале, заставленной множеством предметов: оттоманки, кресла, секретер, столики. Мебели для комнаты было многовато, ее явно перенесли сюда из помещения попросторнее. Вещи добротной, даже роскошной работы, но совершенно вышедшие из моды, в чем Аплечеев, к сожалению, разбирался. Жена, Екатерина Александровна, заставила его сменить и квартиру, и обстановку после повышения. Она пыталась и прежде, но тут сделалась совершенно неудержима, упирала на престиж высокого поста. Модные затеи обошлись в целое состояние, а Аплечеев богат не был, жалование получал не самое значительное и взяток не брал. По большому счету. Словом, Аплечеев хорошо понимал, что означают эти изогнутые ножки, изгнанные, должно быть, из парадных зал.

Пригласили входить. Графа явно только что разбудили: на лице еще горели следы диванной обивки, но Аплечеева он встретил у двери и поприветствовал самым бодрым и доброжелательным образом.

Губернатор и обер-полицмейстер заняли безукоризненно модные кресла лучшей парижской работы. Граф, несмотря на деланную энергичность, выглядел уставшим и разбитым.

«Тяжелая, должно быть, работа, – подумал Аплечеев, – царей убивать».

Пален предложил закусить, чаю или чего-нибудь, как он выразился, посущественнее. Александр Андреевич отказался, и мужчины перешли к делу. Пален слушал молча, отвернувшись в сторону шпалеры, словно рассматривал подробности вышитой морской баталии. Аплечеев закончил, Петр Алексеевич помолчал еще секунду, постукивая по ручке кресла.

– Кавалергард?

– Вернее всего.

– Паскудно. Нет, Александр Андреевич, такой поворот нам совсем некстати. Петербург гудит, словно пчелиный улей. Подобное убийство произведет впечатление разорвавшейся бомбы. Попрошу вас пока оставить дело без движения. До особого указания.

Александр Андреевич этого и ожидал, но все равно испытал неприятное, гадливое чувство. Он не был мальчиком и знал, как делаются дела, ему доводилось смягчать или отводить в сторону удары правосудия. Чаще всего от балованных барчуков, чье молодое озорство не всегда оборачивалось вполне безобидно. Соблазнения, буйные кутежи, подделанные векселя, дуэли – с этим он смирился, но не хладнокровное же убийство заслуженного калеки!

– Как прикажете, – недовольно кивнул он.

Граф внимательно посмотрел на него. Аплечеев тут же пожалел о неосторожных словах и еще больше о тоне. Петр Алексеевич Пален уже несколько часов самый могущественный человек в империи, не исключая государя и вдовствующей императрицы. При самой отчаянной решимости Александр Андреевич мог только погубить себя, но не повлиять на решения графа.

Карьера Аплечеева стремительно взметнулась последние годы, пришпоренная внезапной благосклонностью Павла, которая бывала столь же непредсказуема, как и опалы. Теперь император мертв, зато перед ним открылась блистательная возможность проявить усердие, помогая Палену в важном и щекотливом деле. Трудно придумать в такой ситуации что-нибудь глупее, чем губить собственное будущее ради пустых дерзостей.

– Не извольте беспокоиться на этот предмет, ваше сиятельство, – Александр Андреевич постарался сгладить ошибку и снова поморщился, в этот раз от неизвестно откуда взявшейся лакейской манеры. Что это за «не извольте беспокоиться»? Почему вдруг «сиятельство», вместо обыкновенного Петра Алексеевича?

– Превосходно, – сказал Пален, не отрывая взгляда, – превосходно.

Граф помолчал еще несколько секунд, постукивая по подлокотнику. Он явно обдумывал продолжение беседы, не зная, держаться ли прежнего плана.

– Должен сообщить, – заговорил наконец он, – что я вскорости буду отставлен от должности военного губернатора. Его Величество полагает мне иное применение.

«Генерал-прокурор? – мелькнуло у Аплечеева. – Канцлер?»

– По моему глубокому убеждению, вы можете с успехом заместить меня. Стать, так сказать, украшением среди губернаторов, показать, как много можно достигнуть на этом месте. Если назначить, разумеется, наконец дельного человека, – граф вернулся к своей обычной дружелюбно-шутливой манере.

За ужином Александр Андреевич был молчалив. Заботливая Екатерина Александровна пробовала разговорить мужа, разделить заботы, да и просто удовлетворить любопытство, великолепно развитое от природы, но он отвечал односложно и невпопад.

Нельзя сказать, чтобы Аплечеева мучала совесть: о Свистулькине и его убийце он почти не вспоминал. Александра Андреевича охватило странное настроение, в котором никак не получалось разобраться. С женой говорить не хотелось – она, вернее всего, вытащит из него сообщение о будущем губернаторстве. Придется разделять воодушевление, а радости никакой не было.

Обещанный карьерный взлет не был долгожданным успехом, победой, достигнутой предельным усердием. Он еще к нынешней-то должности не успел толком приспособиться, привыкнуть к высокому положению. Слишком быстрый служебный рост ощущался чем-то ненадежным и не совсем реальным. Трудно чувствовать себя уверенно, когда опалы и отставки сыплются на высших вельмож империи едва ли не ежедневно, по обыкновению царствования Павла I. Теперь вот убили даже этого беспокойного помазанника божьего.

Дальнейшие события той ночи известны по сообщениям Екатерины Александровны. Свою историю она множество раз повторяла самому широкому кругу лиц. С незначительными вариациями рассказ приведен в мемуарах Ивана Дмитриевича Якушкина и Евграфа Федотовича Комаровского, неизданных записках князя Юрия Сергеевича Хованского, письмах, в частности, Николая Александровича Саблукова, записи беседы с Романом Романовичем Галлом из архива А. Ф. Лабзина. Причем это только те, кто слышал рассказ непосредственно от Екатерины Александровны. Пересказов же и отрывочных свидетельств насчитывается много десятков, если не сотен. В российской печати вплоть до революции 1905 года существовал цензурный запрет на любое упоминание убийства Павла I. Поэтому отдельно стоит упомянуть книгу о России Дюпре де Сен-Мора, где французский путешественник прямо связывает рассказ Аплечеевой с убийством императора. Также события этой ночи, пусть смутно и неподробно, описаны самой Екатериной Александровной в письме Лабзину.

Около полуночи она проснулась от криков, раздававшихся из спальни мужа. Екатерина Александровна подбежала к двери, разделявшей смежные комнаты, но та была заперта. Аплечеева деликатно постучала, опасаясь, не привиделось ли ей во сне. Когда вновь раздался крик, Екатерина Александровна узнала голос супруга.

– Вон! Вон! – кричал, даже почти рычал Александр Андреевич. – Вы не смеете!

Не зная, что делать, Екатерина Александровна схватила с комода фонарь и выбежала из спальни в коридор, в ту же секунду с грохотом распахнулась дверь, Аплечеев выскочил в коридор в ночной сорочке и колпаке.

– Подите к черту! – крикнул он вглубь своей спальни.

Екатерина Александровна подошла к супругу и заглянула в комнату. Возле кровати горели свечи, на полу лежал перевернутый пюпитр для письма, были рассыпаны листы служебной переписки и карандаши, из опрокинутой чернильницы растекалась сверкающая агатовая лужица. В спальне никого не было.

– С кем ты говоришь, Саша?

– Мадера.

– Что?..

– Была же мадера. Где?

Екатерина Александровна молчала в изумлении. Александр Андреевич говорил самым спокойным тоном, отчего становилось еще страшнее.

– В буфетной? Да, надо полагать, в буфетной.

С этими словами он забрал у нее фонарь, неторопливо разжег его и двинулся вглубь квартиры. Екатерина Александровна молча следовала за ним. Из людской выглядывали горничная Варя и кухарка Агаша. Александр Андреевич бросил на них взгляд – и прислуга исчезла за дверью. В буфетной обер-полицмейстер неторопливо отыскал мадеру, после чего с некоторым недоумением осмотрел запечатанную бутылку.

– Штопор, – сказал он. – А впрочем… Водка? – взял он в руки графин.

Екатерина Александровна молча кивнула.

– Анисовая?

Екатерина Александровна кивнула опять.

– Превосходно, – Александр Андреевич взял стакан, зачем-то с силой дунул в него, наполнил до трети и деловито выпил, ритмично двигая кадыком.

– Саша, что с тобой?

Аплечеев словно ждал этого вопроса, он заговорил, непонятно, но с большим напором:

– Не уймется старый черт. И речи дурные. Ведь глупость. Глу-по-сть! Долг. Что долг? Надо же разбирать. Кому прибыль, коли погублю будущее свое, службу, старания, труды пущу прахом? К чему? Плетью обуха… И ведь как живой, только просвечивает немного… и не поверит никто…

– О чем ты, Саша?

Аплечеев замолчал, налил еще водки и выпил, страдальчески морщась.

– Пустяки. Пойдем спать, – он взял со стола фонарь и прошел мимо Екатерины Александровны.

Она следовала за ним. Возле дверей в спальни Александр Андреевич хотел вернуть супруге фонарь.

– Я хочу побыть с тобой, – отрицательно качнула головой Екатерина Александровна.

Аплечеев молча пропустил жену в спальню.

Он опустился на колени и собрал бумаги, несколько раз менял листы местами, придерживаясь какого-то порядка. Екатерина Александровна хотела было позвать прислугу, но передумала и, как могла, промокнула чернила дряхлым халатом мужа, еще прежде назначенным ею в тряпки.

– Придвинь мне кресла, – попросила Екатерина Александровна, когда он закончил.

Аплечеев, по-прежнему молча, подвинул к изголовью кресло, задул свечи, погасил фонарь и лег в постель. Сработала ли водка или крепкое душевное устройство – но, как ни поразительно, уже спустя несколько минут он крепко спал, иногда всхрапывая. Екатерина Александровна устроилась в кресле в полной решимости не смыкать глаз до утра: она опасалась нового приступа у мужа и хотела встретить его бодрствующей. Однако Екатерине Александровне в ту пору было только двадцать лет, и юное тело довольно скоро взяло верх. Когда она проснулась, словно вынырнув из глубокого сна, за окном ярко горел давно наступивший день, а мужа уже не было ни в постели, ни в доме.