На входе в Сенат Кузьма Степанович встретил неожиданное препятствие. Парадную дверь охраняли богатыри-кавалергарды – сверкали начищенные кирасы. Выслушав Свистулькина, один из молодцев ухмыльнулся в огромные, чудесно подкрученные усы, второй и вовсе не удержался от смешка.

– Проспаться б вам, ваше благородие, – нахально заявил богатырь с волшебными усами.

Кавалергардов можно понять. Кузьма Степанович выскочил из дома как был – в затрапезном. Поверх ветхой и затертой сорочки накинута заношенная епанча неопределенного цвета от старого, еще потемкинского мундира. У Свистулькина была форма нового образца, очень пристойная, с двумя-тремя невыводимыми пятнами на белом сукне шинели и совсем незаметной дырочкой, прожженной на правом рукаве кафтана, но ее он сберегал для утренних походов в канцелярии. Кузьма Степанович был не особенно выбрит. Сложно справиться со щетиной, орудуя копеечной бритвой перед тусклым зеркальцем, имея в распоряжении одну только руку. Позволить же себе цирюльника даже через два дня на третий он не мог. Вдобавок, и это важнее всего, от Кузьмы Степановича попахивало водкой.

Очень скоро Свистулькин отчаялся прорваться и опять на извозчике двинулся прямо в Михайловский замок. Все повторилось. Караульные гвардейцы Семеновского полка встретили Кузьму Степановича недоверчиво, даже позволили отчетливые насмешки. Здесь уж Свистулькин решил идти до конца. Разговор пошел энергичный, и чем дальше, тем больше. Дело дошло до того, что геройского капитана, кавалера ордена Святого Владимира 4-й степени с бантом, которого сам Румянцев расцеловал под Кагулом в обе щеки и обозвал сукиным сыном, ветерана шести кампаний и пятнадцати сражений, не считая малых стычек, толкнули ружьем в грудь. Свистулькин отлетел на несколько шагов и сел в лужу. В самом прямом смысле. От унижения, обиды и бессилия он едва не заплакал.

Привлеченный шумом скандала, к караулу подошел дежурный офицер поручик Савельев. Он недовольно и даже агрессивно спросил у Свистулькина, зачем тот безобразничает. Кузьма Степанович, с большим трудом поднявшись, начал горячо объяснять. Савельев при первых же словах смягчился, попросил не продолжать при нижних чинах, завел в караулку и даже помог отряхнуться, привести себя в порядок после падения.

Наедине Савельев крайне участливо и внимательно уточнил подробности: как выглядели офицеры? что за мундиры? кому Кузьма Степанович успел рассказать? кем вообще Свистулькин занят в столице? где и с кем живет?

Савельев, завершив расспросы, попросил Кузьму Степанович быть дома, никуда не выходить и ни в коем случае никому не рассказывать о заговоре.

– Человек вы военный, должны понимать, – доверительно сказал он.

Поручик усадил Свистулькина на извозчика, сунул вознице несколько монет и велел гнать.

К несчастью, Савельев участвовал в заговоре. Он немедленно известил своего полкового командира и соучастника Депрерадовича. Уже через час у графа Петра Алексеевича Палена, петербургского губернатора и одного из организаторов заговора, собралось десятка полтора офицеров, непрерывно подъезжали новые.

Опасность была очевидна. Сразу перенесли арест (на словах планировался арест) Павла на ближайшую ночь и погрузились в детали. Неожиданно разговор сбился на выяснение личностей неосторожных офицеров, разгласивших секрет. Поручик Измайловского полка Волховский категорически и без всяких оснований заявил, что никто из измайловцев такого допустить не мог ни при каких обстоятельствах. С ним начали довольно невежливо спорить. Все были напуганы и взволнованы, вдобавок вино разливалось слишком обильно.

Граф Пален ударил ладонью по столу.

– Довольно, господа. Из разбитого яйца не вылупится цыпленок. Сделанного не воротишь. Непозволительно тратить драгоценное время на бесплодные дрязги, в то время, когда вся Россия ждет от нас решительности и натиска.

Наступившую тишину прервал чей-то нерешительный голос:

– А как быть с тем старикашкой?

Повисла тишина. Все превосходно понимали необходимость и неизбежность решительной меры. Живой Кузьма Степанович мог погубить их каждую секунду. Раскрытие заговора означало каторгу, и это еще в самом лучшем случае.

Но кто согласится на такую мерзость? Одно дело лихой заговор, арест или даже убийство императора. Тут и удаль, и опасность, и величие, и историческое свершение. А вот хладнокровно прикончить старика-инвалида, виновного только в верности присяге – это совсем-совсем другое.

Заговорщики прятали глаза, разглядывали что-то на потолке и по углам.

– Я позабочусь об этом, – раздался вдруг звонкий голос. По комнате пронесся вздох облегчения.

Совсем юный поручик Конногвардейского полка Иван Никифорович Верескин, взявший на себя неблагодарное бремя, не был популярен; больше того, на него смотрели косо, считая, что с таким происхождением нечего делать в гвардии.

Отец молодого человека, мещанин то ли чувашского, то ли мордовского происхождения, сумел сделать большую карьеру на государственной службе. Такое случалось, хотя и исключительно редко. Он выслужил большие чины по таможенному ведомству, а заодно скопил значительное состояние. Отец и сын объясняли богатство наградным имением, пожалованным щедрой Екатериной Великой, ну и умелым хозяйствованием – какой-то там был необыкновенный завод, производивший пеньку для флота.

Сослуживец младшего Верескина, носивший княжеский титул, как-то позволил себе шутку о веревках, казнокрадах и виселице. Немедленно состоялся вызов на дуэль – дело чудом обошлось без больших неприятностей. С тех пор с молодым человеком в полку уже не шутили, но за глаза прозвали коробейником.

К заговору поручик примкнул со всем пылом, надеясь стать наконец своим. Приняли его неохотно, а если бы знали, как отказать, то не приняли бы вовсе. То же стремление войти в круг высшей аристократии подтолкнуло его согласиться на убийство. Это была ошибка, и самая глупая. Услугу приняли с облегчением, но мнение сделалось окончательным. Спустя несколько часов общее суждение выразит штабс-капитан Измайловского полка Скарятин: «Нелепо ожидать от коробейника понимания чести».

Кто-то должен делать грязную работу, вывозить, скажем, нечистоты из выгребных ям, но эта необходимость совершенно не подталкивает гвардейских офицеров в дружбе с золотарями.

В ранних весенних сумерках поручик поднялся по скрипучей и шаткой лестнице на последний этаж. Запахи дрянной еды, гнили и отхожих мест складывались в сложную симфонию вони, Верескин даже прижал к лицу надушенный платок, защищая нежное обоняние.

Краска отставала от стен, пучилась огромными пузырями. Когда-то добротный паркет, давно не знавший мастики, производил при каждом движении громкие и резкие звуки, как ни старался поручик ступать полегче. Чем ближе он подходил к цели, тем сильнее шаги тонули в фортепьянной музыке: Ульяна Августовна давала последний сегодняшний урок. Поручик с трудом узнал чудовищно исполненную увертюру к «Орфею и Эвридике».

Верескин распахнул дверь. Соседский Никита несся на своей лошадке сквозь поле битвы, рубил деревянной сабелькой турок. Он отвлекся от игры, оглянулся на звук открывшейся двери и успел увидеть, как она затворилась.

Поручик исправился и попробовал вторую дверь справа. Заперто. Он постучал.

Кузьма Степанович за прошедшие часы отчасти остыл после невероятного происшествия и стал задумываться о перемене собственной судьбы. Свистулькин воображал, как его позовут к императору.

Ему представлялся зал самых неправдоподобных размеров: гигантские окна в три человеческих роста, золотая лепнина, мрамор, драгоценные вазы, толпа, сплошь состоящая из фельдмаршалов и ослепительных красавиц. Блистательное общество расступается, пропуская к нему императора. В фантазии Свистулькина Павел очень походил на Суворова, такой же маленький и стремительный.

– Кузьма Степанович, – скажет самодержец, – ваша преданность заслуживает высшей награды. Заслуга столь значительна, что мы затрудняемся определить надлежащее вознаграждение. Извольте назначить сами.

Свистулькин вытянется во фрунт и ответит с достоинством:

– Ваше Величество, я только исполнял долг всякого благородного человека и не заслужил награды. Впрочем, если бы государю было бы угодно обратить свое монаршее внимание на мои недостаточные обстоятельства, это составило бы счастье моей жизни. Я, изволите видеть, одержим ранами и не в силах сыскать средства к существованию по причинам несчастного своего увечья. Решение же моего в некотором смысле пенсиона подвергается, прошу простить мою дерзость, проволочкам, вызывая в известном роде нужду и лишения.

Император немедленно сделает самое строгое внушение эдакому важному генералу. Свистулькин получит, конечно, сразу же и пенсию, и крест, а сверх того еще и подарки. Он очень точно представлял, какие именно: золотую табакерку с монаршим портретом и сельцо в Вологодской губернии. Подле его родных мест несколько лет назад отписали в казну ухоженное имение: бездетная владелица отказала в наследстве единственной родне, двоюродному племяннику – разозлилась на шалопая за необдуманную женитьбу, а простить не успела. Свистулькин, разумеется, просить бы не стал, но по загадочной причине был убежден, что император откуда-то про имение узнает и наградит.

Кузьма Степанович уже видел себя уважаемым человеком с достатком, обласканным высочайшей милостью. Сладостная фантазия текла дальше. Обеспеченному мужчине в зрелых годах очень подходит жениться. «А ведь при таких обстоятельствах можно рассчитывать на более авантажную невесту в сравнении с Ульяной Августовной, – пришло вдруг в голову Свистулькину. – Бесприданница, и происхождения не самого безупречного…»

Кузьме Степановичу стало неуютно и даже немного гадко. Конечно, всю его жизнь браки заключались почти исключительно в подобном духе, но нынешний случай казался ему особенным. Он, не предвидя будущего успеха и процветания, оказывал барышне знаки внимания, зародил, может быть, некоторые надежды, вызвал, вполне определенно, душевное родство – и что теперь? Отвергнуть, все забыть, едва ухватив фортуну? «Нет, – категорически решил Свистулькин, – я не какой-нибудь прохвост, а благородный человек, и подлости к невинной девушке никогда себе не дозволю».

Свистулькин сел на кровать, прислушался к звукам фортепьяно и задумался: допустимо ли зайти после урока в гости к соседке, не нарушит ли тем приказа? У него очень кстати был припасен сверточек чая, упакованный приказчиком с большим изяществом. Кузьма Степанович старался придумать, как бы ловчее выстроить беседу, чтобы указать на серьезность своих планов, но сделать это совершенно незаметно. У него складывался понемногу замысел будущей речи – выходило ужасно затейливо и совершенно непонятно, чего сам он нисколько не замечал.

В дверь постучали – на пороге стоял поручик. Кузьма Степанович недовольно отметил, что офицер прибыл в одиночестве, вдобавок, хоть и конногвардеец, но юнец. «Впрочем, – решил он, – надо думать, переполох ужасный, послали первого, кто пришелся под руку».

– Вас немедля требуют, – заговорил поручик, – собирайтесь.

– Хорошо-с.

Юноша зашел в комнату, прикрыл за собой дверь. Свистулькин на всякий случай подготовился заранее и переоделся в лучшее из скудного гардероба. Оставалось обуться – не так просто для однорукого, – надеть кафтан и шинель. Как только Кузьма Степанович повернулся, Верескин выхватил кинжал и ударил в спину. В этот момент Свистулькин тянулся за сапогом – удар пришелся в левый бок. Поручик, правда, никуда особенно не целил. Пырнуть живого человека оказалось куда сложнее, чем представлялось, и убийца действовал в некотором оцепенении, словно управлял собственным телом со стороны.

По светлому палевому сукну камзола сразу расплылось быстро растущее кровавое пятно. Свистулькин инстинктивно дернулся вперед, оставляя клинок в руках у Верескина. Красная струйка выплеснулась на манжет поручика.

Кузьма Степанович развернулся. Не меньше секунды убийца и жертва смотрели друг на друга в остолбенении. Старый солдат первым пришел в себя и ударил костылем. Пришлось очень ловко: прямо по лицу. Верескин пошатнулся от удара и почувствовал, как рот наполняется кровью и осколками зубов.

– Вы что же это, сударь? – очень спокойно спросил Свистулькин и ударил снова, справа налево. – Ведь подлость! В спину!

Свистулькин ударил еще раз. Он собрался, и удар получился такой силы, что попади костыль в голову – убийца едва ли удержался бы на ногах. Однако взрывы боли уже вывели поручика из оцепенения, и он успел отклониться. Костыль просвистел перед лицом и потерял скорость на излете дуги. Верескин схватил деревяшку левой рукой, шагнул вперед и пырнул. Потом еще и еще. Очень скоро дело было кончено. Свистулькин лежал на полу, продолжая сжимать костыль. Он громко и отчетливо икнул и умер. Всё: стены, кровать, стол, самого поручика – покрывали брызги крови. Убийца откинул кинжал и бросился вон.

Как ни удивительно, шум схватки остался незамеченным. Утром следующего дня Ульяна Августовна решила проведать соседа, справиться, здоров ли. Она успела привыкнуть к Кузьме Степановичу и была обеспокоена его исчезновением почти на двое суток. К тому же ее распирал слух, доставленный молочницей вместе с обычным товаром, хотелось обсудить, стоит ли верить известию о гибели императора.

Она постучалась – никто не ответил. Дверь чуть шелохнулась, и Ульяна Августовна увидела, что она не только не заперта, но даже не до конца затворена.

– Кузьма Степанович! – неуверенно позвала Шпомер.

Снова постучала, немного постояла и, не дождавшись ответа, опять окликнула. Наконец Ульяна Августовна решилась и медленно открыла дверь, продолжая звать Кузьму Степановича.

От открывшегося зрелища она широко распахнула рот, ловя воздух, потом сделала три шага назад, уперлась в запертую дверь Подколокольных и только тут закричала каким-то странным захлебывающимся звуком, постепенно набирая громкость, словно брала разбег.