2. Северо-Восточная Русь до татарского нашествия. Ростовско-Суздальская земля в XII–XIII вв.

Ростовская земля занимает совсем особое место в представлениях русской историографии. Она выступает в историографической традиции – новообразованием XII–XIII вв. Продолжая построение, данное еще С. М. Соловьевым, В. О. Ключевский говорит о ней как о крае, который «лежал вне старой коренной Руси и в XII в. был более инородческим, чем русским краем», а подлинную русскую колонизацию ее связывает с тем моментом, когда «главная масса русского народа» отступила «перед непосильными внешними опасностями с днепровского юго-запада к Оке и верхней Волге». Поэтому изучение последствий русской колонизации Верхнего Поволжья дает Ключевскому возможность изучать «самые ранние и глубокие основы государственного порядка, который предстанет перед нами в следующем периоде». Увлекательная задача – проследить образование на девственной почве нового уклада политической и общественной жизни – дала В. О. Ключевскому лучшие, быть может, страницы его неподражаемого «Курса русской истории». На фоне первобытной природы с полудиким финским населением яркой фигурой выступает князь-вотчинник, колонизатор и организатор, подымающий личными усилиями культурную новину. Этот образ создан С. М. Соловьевым и художественно разработан В. О. Ключевским в яркой антитезе: «Военный сторож и подвижной вотчич всей Русской земли, князь с XIII в. становится на севере сельским хозяином-вотчинником своего удела»^[46]. Колумбом Поволжья выступает Юрий Долгорукий. «Здесь, на севере, в обширной области, – читаем у Соловьева, – в этой суровой и редко населенной стране находился только один древний город… Ростов Великий», но «скоро начали возникать около него города новые; сын Мономаха, Юрий, особенно прославил себя как строитель неутомимый». И Ключевский сохраняет то же представление о князе Юрии: «Начиная с Юрия Долгорукого, оставившего своим детям столько городов и селений в Суздальской земле, каждый князь, правивший этой землей или ее частью, покидал свое владение далеко не таким, каким заставал его; край оживал на его глазах: глухие дебри расчищались, пришлые люди селились на новях, возникали промыслы, новые доходы прибывали в княжескую казну, новые классы завязывались в обществе»^[47].

Откуда это представление о Юрии-градостроителе? Нашими источниками засвидетельствовано построение им четырех «градов» – Кснятина на устье Нерли, Юрьева-Польского, Дмитрова и Москвы^[48]. Но Татищев приписал Юрию широкое градостроительство, а Соловьев и Ключевский ссылаются на него, как на источник. Ключевский поясняет это обстоятельство утверждением, что Татищев, согласно его собственному заявлению, «начал встречать целый ряд других новых городов в Северной Руси, которые не были известны до того времени», – «в своих источниках, теперь исчезнувших». Однако мы у Татищева не встречаем такой ссылки на источники. Он только указывает в пояснение своего упоминания о построении Юрием многих городов «в Белой Руси», что «которые точно, о том историки (то есть летописцы) не равно написали, и хотя точно имен всех не упомянуто, но по обстоятельствам и случаям от сего времени вновь построенные един по другом упоминаемы». Татищев счел «вновь построенными» города, которые ранее не поминались в летописях, а тут, в рассказе о Юрии и его преемниках, стали упоминаться «по обстоятельствам и случаям»; для тех же городов Суздальской Руси, которые названы по старинным южнорусским, Татищев нашел основание приписать их построение Юрию в словах своей Новгородской летописи, которые он так передает: «Юрий, вспоминая городы просты Русские, иже быша владения его и отяты Ияславом, построил Юрьев в поле и другие грады теми же имяны», с пояснением: «по сему можно мнить, что имянами бывших тогда около Киева»^[49]. Так опора Ключевского не в показаниях источников Татищева, а в его предположениях. Еще характернее другие ссылки Соловьева и Ключевского на текст Татищева. Соловьев указывает на том III, с. 76; Ключевский ссылается на то, как «сам Андрей Боголюбский хвалился своею колонизаторской деятельностью», а именно говорил боярам по поводу замысла учредить во Владимире особую митрополию: «Я всю Белую Русь городами и селами великими населил и многолюдной учинил»^[50]. Но именно эти места татищевского текста нет основания относить к его «исчезнувшим источникам». Текст, соблазнивший Соловьева, есть вставка Татищева в его «летописный свод», в начале главы: «Разделение государства на два великие княжения», что и видно из относящихся к нему примечаний (457 и 458); такой же плод обработки летописного текста и строки, использованные Ключевским^[51].

Представление о крайней элементарности культурного состояния Ростовской земли в XII в. основано не на каких-либо положительных данных, а главным образом на скудости сведений о ее внутренней жизни и состоянии в наших источниках. Историку часто бывает трудно выдержать на деле старую истину, что нельзя отсутствие известий принимать за отсутствие «исторической жизни». Впрочем, при несколько пристальном и свободном от предвзятости внимания к тем скудным чертам, какими отразилось в наших источниках состояние Ростовского Поволжья до Юрия Долгорукого, при Юрии и при Андрее Боголюбском, придется сказать, что оно противоречат обычному представлению о ней. К тому же черты эти отмечены с достаточной определенностью в трудах В. И. Сергеевича и Н. П. Кондакова.

Разве не наталкивает на сомнение уже то соображение, что само утверждение в данной области прочной и преемственной княжеской власти должно служить для историка признаком крупных успехов предыдущей колонизации и организации местного быта, что общество – не только в Киевской Руси, но всегда и всюду «старше своего князя»? С другой стороны, если бы В. О. Ключевский захотел применить к Северной Руси свою теорию о значении внешней торговли для развития быстрого усложнения быта и социально-политического строя среди восточных славян, разве пришлось бы ему терпеть от недостатка данных? Обилие монет и вещей, шедших к славянам с Востока в VIII–XI вв., арабские известия о значительной русской торговле в болгарах, в Хазарском царстве, на Каспии и за Каспием, богатые находки западных монет X–XI вв.; известие о сборе хазарами с вятичей дани «щлягами», то есть западными шиллингами, столь трудное для конкретного осмысления; раннее знакомство скандинавов с далеким северо-востоком Европы – все это дает представление о значительности Волжского торгового пути – и более раннее, и более определенное, чем то, что имеем для пути из варяг в греки по Днепру. Не говорит о чуждом зажиточности и доходов захолустье и ранний интерес князей к далекой Ростовской земле. Политические отношения этого края при сыновьях и внуках Ярослава не совсем ясны^[52]. По сказаниям Киевской летописи, при Владимире Святом в Ростове княжил Борис, в Муроме Глеб; не вижу убедительных оснований для отрицательного отношения к этой записи старого свода, какое высказал А. А. Шахматов^[53]; держать крайние боевые пункты своих владений сыновьями – устойчивая черта политики киевских князей. При сыновьях Ярослава – наряду с приднепровскими владениями – правобережными Изяслава Ярославича и левобережными Святослава, видим Ростов, Суздаль, Поволжье в руках Всеволода вместе с южным Переяславлем. Это географически искусственное сочетание волостей создает особую традицию Всеволодовой отчины и притязания северных князей на южный («русский») Переяславль, поддержанные их стремлением держать «часть» в Русской (Киевской) земле, чтобы не терять влияния на центр всей системы традиционных междукняжеских отношений. Владимир Мономах, поглощенный борьбой с половцами и южной политикой, не упускает, однако, из виду Ростова. Он ездит туда, по временам, для своего княжого дела, упорно защищает с сыновьями эту «волость отца своего» от захвата черниговским Олегом Святославичем, строит тут «в свое имя» город Владимир-на-Клязьме. По-видимому, до Мономаха и первое время при нем Ростов был под управлением княжеских посадников. Мономах посылает туда своего тысяцкого, варяга Георгия, дав ему «на руки» сына своего Юрия. Юрий Владимирович стал князем Ростовским и лет сорок непрерывно владел северной волостью. При нем уже яснее выступают основные особенности этого края. И те черты внутреннего строя, какие выступают перед нами, как только можем вычитать в летописных текстах более четкие указания на склад отношений в Ростовской земле, свидетельствуют о значительной сложности исторических судеб, пережитых ею в предыдущее время.

В этой области, по дошедшим до нас позднейшим летописным сводам, два крупных городских центра – Ростов и Суздаль. Не знаем времени основания Суздаля, но политически он моложе Ростова, а между тем со времен Юрия – он стоит рядом с Ростовом, и земля чаще именуется в наших летописях Суздальской, чем Ростовской. Трудно сомневаться, что тот процесс, какой мы наблюдаем позднее, при Андрее Боголюбском, как «возвышение Владимира», был уже пережит Ростовской землей при Юрии, как «возвышение Суздаля». Насколько знаю, один только В. И. Сергеевич оценил значительность этого явления для разумения ранних судеб Северо-Восточной Руси^[54]. Для Юрьевича Андрея «отень стол» в Ростове^[55], но, как отметил В. И. Сергеевич, «живет Юрий чаще в Суздале, чем в Ростове», из Суздаля выступает в походы и в Суздаль возвращается, а в Киеве окружен не ростовцами, а суздальцами, и им раздает дома и села Изяславовой дружины^[56]. Однако Суздаль, о «возникающем преобладании» которого говорит В. И. Сергеевич, не оттеснил Ростова на второй план. Терминология Лаврентьевской летописи в рассказе о временах Андрея Боголюбского и событиях, последовавших за его кончиной, неизменно выдвигает на первый план Ростов и ростовцев перед Суздалем и суздальцами. Мало того. Ее текст носит явные следы переработки иного изложения, где в роли центра Северо-Восточной Руси выступал один Ростов; а Суздаль добавлен составителем новой редакции свода^[57]: так, например, в знаменитом рассуждении летописца о взаимном отношении старших городов и пригородов читаем: «А зде город старый Ростов и Суздаль и вси боляре хотяще свою правду поставити, не хотяху сотворити правды Божья»^[58], строки, вызвавшие такое замечание В. И. Сергеевича: «Выходит, что Ростов и Суздаль составляют как бы один старший город». Сергеевич объяснил возвышение Суздаля – по аналогии с позднейшим возвышением Владимира: «В старом Ростове было не мало сильных людей – бояр, которые, естественно, стремились заправлять всеми делами волости; от них-то, надо думать, ушел Юрий в Суздаль; но, по всей вероятности, бояре успели развестись и в Суздале, и вот сын Юрия, Андрей, уходит во Владимир, к мезиниим^[59] людям, владимирцам».

Так выступает уже при Юрии Долгоруком значение сильного боярства в Ростовской земле; едва ли признание этого значения можно считать предположением: оно подтверждается всем летописным повествованием о временах Юрия и Андрея и их преемников.

Руководящей мыслью политики Юрия Долгорукого было сохранить за своей семьей Ростовскую вотчину, утвердив в то же время ее преобладание во всей Руси. Старших сыновей – от первого брака с половчанкой, дочерью хана Аепы, – Юрий предназначал для киевского юга и сажал их при себе в Переяславле («русском»), Турове, Пересопнице, Вышгороде, Каневе. Детей от второго брака, с византийской принцессой, Юрий держит на севере – Мстислава на новгородском княжении, Василька, Михалка и Всеволода в Ростове и Суздале. По свидетельству Владимирского летописца, «Ростовци и Сужьдальци и Переяславци и вся дружина» целовали Юрию крест «на меньших детях, на Михальце и на брате его». Когда ему удалось утвердиться в Киеве, он младших (Михалка и Всеволода) оставил в Суздале, под опекой их матери и своего кормильца – тысяцкого варяга Георгия Шимоновича. Так был поставлен вопрос о закреплении за Ростовско-Суздальской землей значения семейной вотчины Юрьевичей, притом младших, сыновей Юрия от второго брака, по соглашению с влиятельными силами земли. Старший во всех Юрьевичах, Андрей, разбил отцовские планы, уйдя от него на север из Вышгорода «в свою волость Володимерю». Быть может, не лишен ценности намек, сохраненный в цитате Карамзина, на связь Андрея с определенной боярской партией: на самовольный уход в Суздальщину его «подяша Кучковичи», те самые, с которыми ему потом пришлось так кроваво столкнуться^[60]. Намек этот на влиятельное участие бояр в суздальских событиях времен Юрия и Андрея подтверждается дальнейшим ходом событий. Лет двадцать владел Андрей Суздальщиной, но достиг он этого только разгромом противников и опираясь на своих сторонников.

По смерти Юрия «Ростовци и Суждальци, здумавше вси, пояша Аньдрея, сына его старейшего, и посадиша и в Ростове на отни столе и Суждали»^[61]. А на третий год Андрей изгнал из Суздальщины соперников-мачешичей с их сторонниками-боярами, «мужи отца своего передними»^[62].

В этих событиях очевидно взаимодействие княжеских притязаний и раздоров с борьбой и политикой боярских партий. В книге «Княжое право в Древней Руси» подробный разбор летописного текста, повествующего о событиях в Суздальщине по убиении Андрея Боголюбского, привел меня к выводу, что упоминания о действиях «Ростовцев и Суздальцев» должны быть отнесены не к выступлениям «вечевых общин» Ростова и Суздаля, а к деятельности ростовского и суздальского боярства, как делом боярского заговора было и самое убиение Андрея (Петр, Кучков зять; Яким Кучкович). В. И. Сергеевич правильно пояснял силу Ростова рядом с княжим Суздалем значением ростовского боярства. Своеобразное двойное «старейшинство» Ростова и Суздаля в Верхнем Поволжье не объяснимо иначе как солидарностью действий «бояр и всей дружины», несмотря на то что организация этого класса имела тут два центра. «Ростов, Суздаль и все бояре», «Ростовци и Суздальци и Переяславци и вся дружина» – таковы формулы летописного текста; если даже настаивать на обычном предположении, что они указывают на активную роль «старых вечевых общин», то и такое представление мало что изменит в выводе о руководящей политической роли сильного боярства, которое стоит во главе «всей дружины» и вершит судьбами всей земли. Это боярство в Суздальщине то же, что и везде в Древней Руси, – «старейшая дружина», сильная административным влиянием, общественным положением и земельным богатством. Нет ни оснований, ни возможности считать этот класс новообразованием, только что возникшим, при Андрее Боголюбском или Юрии Долгоруком. А наличие сильного земского класса заставляет признать, что первые князья Ростово-Суздальской земли, Юрий Долгорукий и Андрей Боголюбский, строили свое политическое и владельческое здание не на зыбкой только что колонизующейся почве, а на основе окрепшего общественного быта, сложного по внутреннему строю, в среде того же уклада, какой в ту же пору наблюдаем в Киевщине или на Волыни, в Галицкой земле или в Черниговщине. XII в. – всюду на Руси время усиления боярского землевладения, боярского влияния и роста боярских привилегий^[63].