В застенках

Выросший в центре крупного роскошного города, с трудом я привыкал к пустому двору и панельной пятиэтажке на окраине чужого грязного городка. Здесь всюду пахло тошнотворным дымом от горящего торфа, которым строители отогревали мерзлый грунт. И еще – вездесущим перегаром, веявшим от людей. Пили здесь почти с самого детства. В каждом доме вместо графина с водой на видном месте стояла трехлитровая банка с мутной брагой. Не раз доводилось видеть пьяных детей.

Соседями со мной по парте побывали последовательно: тихая сухопарая второгодница Эля с тиком лица, лысый Вова с хроническим насморком, Вася с больными ушами, из которых неприятно пахло. Я относился к ним, скорей с жалостью, помогал с уроками, на диктантах и контрольных, только говорить с ними было не о чем. Да они и не стремились к общению. Однажды Вася попросил зайти к нему в гости, помочь с алгеброй. В прихожей увидел я резиновые сапоги и спросил:

– У тебя папа электриком работает?

– Нет, водителем.

– А сапоги резиновые зачем?

– Как это? – удивился тот. – По грязи ходить. Вот снег растает, узнаешь.

После решения задачек по алгебре, его мама пригласила нас за кухонный стол. Она удивилась и слегка обиделась на меня за то, что я отказался пить мутную брагу. За столом мне пришлось подслушать странный диалог:

– Васька, ты за своими морскими свиньями будешь убирать?

– Буду, – кивал Вася, хлюпая кислыми щами с выменем вместо мяса.

– Дак, убери, а то свинячьи «ховны» уже по всей «фатере» раскиданы.

Дома я пытался узнать у мамы, насколько неучтиво отказываться в гостях от бражки, а так же значение слов «ховны» и «фатера». Она только прыскала в ладошку и просила больше к ним в гости не ходить. А к кому тогда ходить? В конце нашей потешной беседы я сообщил маме о необходимости купить мне резиновые сапоги, чтобы не утонуть в грязи. От этого ее чувство юмора сразу иссякло.

Морозная снежная зима и затяжная весна приучили меня к одиночеству. Удивительно быстро привык я к окружающему серому унынию. Грязь и вездесущий смрад, повальное пьянство и грубость – все меньше раздражали. «Ко всему привыкает человек, и Герасим привык к городу», – бурчал я под нос из Тургенева, все больше удивляясь своему душевному отупению.

В апреле в моем Зурбагане, мальчишки обычно открывали купальный сезон. Там, далеко за лесами и полями, мои друзья прыгали с вышки в прохладную воду, получали первые солнечные ожоги. Там деревья одевались в нежную пахучую листву, распускались цветы и по голубому небу медленно плавали белые облака и горячее солнце. А здесь трещали морозы, а люди ходили в туннелях высоченных сугробов. Отец возмущался: «В апреле земля преет, а тут стужа, как на Северном полюсе!»

Когда, наконец, растаял снег, а до лета было, как до Луны верхом на черепахе, от нечего делать ходил я пешком до центра города. Над головой висело серое небо, под ногами хлюпала грязь, мимо шли чужие люди, проплывали безликие коробки домов, пустыри, а душу заполняла до краев устойчивая мутная пустота. В голове звучала песня Хампердинка:

 
Lonely table just for one,
In a bright and crowded room.
While the music has begun,
I drink to memories in the gloom.
 

Иногда я оглядывался и, если рядом никого не обнаруживал, пел баском во весь голос: «Ло-о-оунли тэ-э-эйбл дж-а-аст фор уан…» И мне казалось, что это я сижу за столиком для одного в комнате, набитой людьми, слушаю музыку и глушу воспоминания, бередящие душу. Странно, мне было вполне комфортно шлепать в резиновых сапогах по грязи и упиваться одиночеством.

Когда мне удавалось выйти из уютного внутреннего мирка и оглянуться окрест, удивляла вот эта вездесущая серость. У здешних людей напрочь отсутствовала потребность украшать окружающее пространство, созидая вокруг себя красоту. …Разбивать клумбы, сажать цветы, деревья, декоративные кусты; красить бордюрные камни белым, выстилать цветными плитками дорожки, раскрашивать фасады сочными красками… Их вполне устраивал вот этот барачный стиль, грязь, хаос, вонь. На память приходили где-то читаные слова: «Гражданин начальник, эти люди работать не будут. Эти люди солнце называют балдой».

Пройдясь по центру города, непременно оседал на лавку в оазисе номенклатурной красоты в виде голубых елей и огромной клумбы перед зданием Совета Министров. Безмысленно глазел на памятник вождю с подозрительно раскосыми глазами на скуластом лице, который выпростанной правой рукой указывал направление к всенародному счастью. Я прослеживал директивную траекторию, и мой пытливый взор упирался в общественный туалет. Что ж, у каждого свое представление о счастье…

Несколько раз доводилось видеть тут странных персонажей, будто на машине времени переместившихся из далекого прошлого. Представьте себе человека в овечьем зипуне, в лаптях с онучами и деревянным крючковатым посохом. За плечами – торба из потемневшей бересты. Как правило от него метров за десять разило… скажем, непередаваемым духом средневековой дикости. Я вспоминал кафе, куда мы ходили в детстве пить молочные коктейли с пирожными, аромат ванили и свежесмолотого кофе, витавший среди столиков и колонн. Веселую официантку Валю в белом накрахмаленном переднике, которая подносила напитки со сластями и всегда радовалась нашему приходу. Настоящий цветной телевизор. Музыкальный автомат с пластинками Джанни Моранди, Робертино Лоретти, Ларисы Мондрус и Эдуарда Хиля. Мы одевались туда как на праздник, в белые рубашки с галстучками или даже бабочками, девочки – в светлые платья, белые колготы, на головах банты – и чувствовали себя почти взрослыми. …А этот человек в зипуне позапрошлого века, может, ни разу и ванны-то не видел… Как же по-разному живут люди в нашей огромной стране!..

Здесь на центральной площади, всегда заглядывал в книжный магазин, покупал очередной детектив Богомила Райнова про болгарского разведчика Эмиля Боева. Девушки-продавщицы меня узнавали и протягивали то «Господин Никто», то «Нет ничего лучше плохой погоды», а то «Инспектор и ночь». Райнов писал от первого лица в настоящем времени, этот прием давал полное погружение в мир главного героя, делая читателя соучастником событий. Ты ловил себя на мысли, что даже думать начинаешь как герой. Эмиль Боев в меру благороден, ироничен, у него приятный юмор. Родину любит и защищает без пафоса, профессионально и даже изящно. Но самое главное для меня – он одинок среди врагов и это не мешает ему спасать Родину от продажных шпионов-перебежчиков.

Открывал наобум книжку и читал вслух:

(Боев час назад освобожден из греческой тюрьмы) «Заведение утопает в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр, доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и… вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано… переменой, наступившей столь внезапно, что я ощутил её как зуботычину. Превратности судьбы, сказал бы полковник».

Или вот ещё:

«– Вы очаровательная женщина, Мери! Рослая, дородная, настоящая женщина!

– Правда? – вспыхивает скорбящая и снова откидывается на спинку дивана. – А тут всё живое на здешних выдр кидается…

– Вешалки для модного белья, – бросаю я с презрением. – Извращённость…»

Это болгары так о парижанках?..

Или вот эта песенка, которую они пели в дождливом Амстердаме:

 
А мы люди другой породы!
Нет ничего лучше плохой погоды!
 

От души благодарил девушку-продавщицу. Пока она пробивала чек, неустанно улыбаясь, шепотом напевал песенку «Би Джииз»: «To love somebody, To love somebody…», она подхватывала: «…The way I love you» – мы понимали друг друга. Вздыхал, опускал книгу в карман и в предвкушении приятного вечернего чтения с улыбкой выходил из магазина.

Затем по трущобам, мимо двухэтажных бараков с неистребимым запахом керосина и частных домишек с черными заборами спускался к реке. Здесь швартовались белые теплоходы из дальних стран и городов. Эти белые гиганты с золотыми поручнями и синими надписями по бортам казались пришельцами из другой жизни. Я наблюдал, как по палубе гуляют веселые, красиво одетые люди, играет музыка, и мне казалось, что этот праздник у счастливых пассажиров никогда не кончается. Но, странное дело, ни разу не пришло на ум поставить себя на их место или как-то стремиться в их среду.

Возвращался домой на троллейбусе и плелся пешком домой. В конце нашей улицы, сразу у кромки леса находился морг мединститута. Если обойти здание и заглянуть в окна, можно было увидеть, как студенты потрошат желтые безропотные трупы. Здесь шныряли толстые крысы и бродячие собаки устраивали ночные концерты под луной. Проходя мимо этого мрачного здания, мне представлялось, как однажды и меня привезут сюда, и такие же пьяненькие студенты будут препарировать мое холодное тело. Интересно, удастся ли мне понаблюдать за этим процессом? И каким образом: изнутри или снаружи тела? Вот будет страху, если изнутри! А если снаружи, в отдалении, неужто это будет так уж проще – тело-то, как ни крути, моё, родное, столько лет ношенное!.. Отойдя подальше от морга, я тряс головой, чтобы отогнать малоприятные мысли. Но удавалось это не всегда.

Летом предстояло мне узнать, почему этот город называют Северным Парижем: вовсе не из-за красоты улиц, а за «свободную любовь». Мне доводилось проходить мимо таких «свободных» парочек в лесу, что стоял рядом с нашим домом. Отстраненно скользил по ним праздным взглядом и с чувством легкой брезгливости проходил мимо, как в зоопарке мимо клетки с обезьянами.

Впрочем, первое лето принесло немало открытий. Переписка с друзьями детства прекратилась. На практике узнал я, что такое «с глаз долой – из сердца вон». Всего за полгода испарились «верная дружба на всю жизнь» и первая «любовь до гроба». Последнее письмо пришло от «другини» Ирэн – шутливо-грустное, в котором сквозило отчуждение и жалость ко мне. Она сообщала о скором переезде в Горький, куда направляют ее отца «на повышение».

На вакантном месте ушедших друзей детства стали появляться новые, из числа аборигенов. Поначалу ко мне долго и весьма недружелюбно присматривались в школе. Я же, поглощенный ностальгией и перепадами настроения переходного возраста, не очень-то стремился дружить с ними, чувствуя себя чужим. Учителя в нашей школе казались слабыми, многие даже по-русски говорили неправильно. Наш классный руководитель то смущался в моем присутствии, то багровея кричал в ответ на мои шутки: «Не заострите, пожалуйста!» Местные взрослые к детям почему-то обращались на «вы», а между собой на «ты».

В девятом классе среди учителей появилась замечательная пара. Молодые, красивые и загорелые, только вернулись из Индии. Представились Еленой и Аркадием, объяснив нам, что по отчеству называть их необязательно – это «недемократично». Елена вела русскую литературу и очень увлекательно рассказывала об Онегине и Ганди, Чацком и Артуре Миллере. Аркадий стал учителем пения. Не стесняясь курил сигары, от него приятно пахло дорогим одеколоном и виски. Носил на уроки английские книги и журналы. Разучивал с нами песни «Биттлз», Хампердинка, Тома Джонса и громко пел их красивым баритоном под аккордеон. Его музыкальные истории завораживали: «Хрупкая девушка, едва касаясь половиц легкими ножками, светлой тенью скользила по комнате, и только расстроенный рояль отвечал на каждое её движение слабым эхом забытых мелодий. Они были так одиноки в этом грубом мире: девушка и рояль».

Однажды Елена пригласила меня к себе в гости. Поила английским кофе «Strong Tiger», крепким, словно коньяк. Угощала французскими конфетами. Показывала стерео-фильм о Белом доме – жилище президента США. Заглянул муж Аркадий, извинился, что занят телефонной беседой с английским другом-профессором. Потом она читала свои стихи, играла на пианино. От нее сладко пахло французскими духами. Курила она тонкие сигареты с ментолом и очень удивилась, когда я от них отказался: «Вы, Юрий, уже взрослый юноша и вполне могли бы себе позволить маленькие удовольствия». Зажигала ароматические свечи… С ней было здорово и необычно!

Летом по окончании мною девятого класса они снова уехали, на этот раз в Вашингтон. «Разведчики! – констатировал отец. – Иначе, кто бы им позволил так свободно себя вести» – и сунул мне для ознакомления книгу Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» – «Сравни. Из той же породы! По всей Европе разъезжал беспрепятственно. Сталинский агент».

Потом во втором полугодии девятого класса появился Лешка. Огляделся, спихнул золотушного Васю на заднюю парту, а сам по-хозяйски расположился на моей, третьей у окна. И сразу объявил, что его папа замминистра, поэтому он берет меня под свое покровительство. Я почему-то сразу вспомнил, как мой отец вернулся с приема в местном министерстве и долго смеялся: «У меня кабинет и зарплата больше, чем у этого кукольного министра! Смех да и только!» Отец тогда по приказу партии и правительства «поднимал» какое-то управление из руин, в которые его повергли пьянство и воровство местного начальства.

Да, да, помнится, меня это удивило: странный неказистый городок нежданно оказался столицей! Республиканским центром с собственным правительством, министрами и культурной элитой. Здесь книжные магазины и библиотеки таили на стеллажах книги, которые в европейских городах страны днем с огнем не найти. Спортом увлекались все. Зимой освещенные лыжные трассы не пустовали почти круглосуточно. По выходным и вечерами выходили на лыжню целыми семьями, от бабушек до внуков. Спортивные залы, клубы и стадионы переполняли желающие тренироваться.

Учебой я себя не очень-то отягощал. Но при этом отметки в табеле преобладали более «отличные», чем «хорошие». Мне постоянно казалось, что учителя слишком переоценивают мои знания, да и меня самого. Вот и на олимпиады по физике, математике и литературе выдвигали регулярно, а команда нашей школы занимала там призовые места. Дисциплину мою тоже вряд ли можно было назвать образцовой. И болтал на уроках, и книжки под партой читал, и раз даже окно камнем разбил – но всё мне сходило с рук. И вместо вызова на педсовет или двойки по поведению самое серьезное порицание, что получал – это неодобрительное покачивание учительской головы.

Практически один рисовал я классную стенгазету, а позже еще и общешкольную. Почему бы и нет?.. По привычке занимался легкой атлетикой, носился на велосипеде летом и на лыжах зимой. Запоем читал книги. Наверное, все это как-то притягивало ко мне Лешку и его друзей. Меня стали приглашать на вечеринки, в театр, на пляж. Появились новые друзья и подруги.

Там, на пляже меня снова посетило удивление. Местные парни по причине всеобщего увлечения спортом выглядели вполне прилично: мускулистые, по большей части коренастые. Среди них встречалась какая-то весьма интересная порода – светловолосые, высокие, стройные ребята. Их лица напоминали английские: тонкий нос, высокий лоб, светлые волосы и серо-голубые глаза. А вот девочки меня очень разочаровали… Их ноги были двух типов: Х-образные или О-образные. Раньше мне как-то не приходилось этого замечать, а тут обратил внимание – и загрустил. После обнаружения этого всеобщего уродства, все остальное в девичьем облике меня переставало интересовать. Я как-то спросил маму:

– Это что, у всех девушек такие ноги?

– Нет, мой взрослеющий сын, слава Богу, не у всех.

Потом посмотрела на меня и грустно сказала:

– Жаль, что твое взросление происходит в этом городе. Знаешь, папа ведь хочет, чтобы ты здесь поступал в институт. Ему легче будет тебя тут устроить.

– Нет, мам, после десятого я поеду поступать в Нижний. Не думаю, что у меня будут с этим трудности. Мне здесь… душно. Тесно.

– Понимаю… Ладно, посмотрим. Ты только учись получше. Тебе нужна медаль. Тогда поступишь.

– Насчет этого не волнуйся.

– Ну да, девочки тебя волнуют, наверняка, больше, чем учеба, – улыбнулась она.

– Одно другому не мешает, – успокоил я маму, – они существуют в параллельных плоскостях, которые, как известно не пересекаются.

– Дай-то Бог.

Вообще-то опасения мамы были вполне оправданны. Как ревниво заметила моя «другиня» Ирэн: «Душа у тебя вместительная, как чемодан эмигранта» – это по поводу того, что я способен любить не только одну девушку (Ирэн, в данном случае), но многих и многих людей разного пола и возраста. Одновременно.