Согласие

Петр вспомнил, что и раньше видел Марину: в столовой, в процедурном корпусе, на набережной. Но проходил мимо.

«Вот так за свою жизнь мы проходим мимо тысяч людей, и только человек тридцать на самом деле живут с нами, – подумал он. – И только единицы становятся действительно близкими. И вовсе необязательно это члены семьи или родственники.

С той минуты, как я увидел душу девушки, сияющую неземным светом, понял, что полюбил ее. Не девушку, как объект вожделения, но эту чистую, страдающую прекрасную душу. Наверное, впервые мне довелось узнать, что такое духовная любовь. Ну, пусть не истинно духовная, как у святых, но хотя бы какой-то малый отблеск ее, крупица… Но как она прекрасна! То, что я принимал за это раньше, сейчас кажется обманом, тенью, иллюзией… Хотя, честно признаться, и тот обман дорог. Может потому, что путь к любви земной непременно проходит сквозь тернии страданий и уколы боли. А что дается с трудом и сохраняется мучительно, ценится особенно.

В новой для меня любви, чистой, как улыбка младенца… В сладостном чувстве нет и полутени. Новизна необычайно радостна и блаженна. В этом свете нет тьмы!. Вместо обычного похотливого желания обладать, чтобы урвать кусок сладкого пирога, – здесь блаженство, которое не испить, ни присвоить, ни скрыть в тайнике. Это приходит, когда не берешь, но готов себя отдать другому без остатка, до смерти, до… жизни вечной.

В любви духовной все не так, как в земной. Испив из безбрежного источника, нипочем не захочешь вернуться к грубым земным подделкам. В тот миг ее преображения мне показалось, что блаженство ― уже навечно. В ту секунду время остановилось. И когда видение отступило, тонкая горечь примешалась к сладостному послевкусию небесной радости. Душа девушки, наверное, испытывала нечто похожее на стремление пленницы на волю. На ностальгию измученного путника по отчему дому, где все свое, где все такое родное!

Мне захотелось взять девушку за руку и сказать: «Пойдем же скорее домой! О, как хорошо там!» Но, увы, скорей всего, вернуться домой нам предстоит порознь. У каждого на земле свой путь и свое время перехода. И пройти этот путь каждый должен сам».

– Ты меня слышишь? – спросила Марина.

– Да, конечно, – отозвался он.

– Мне с тобой хорошо и спокойно. Но я не знаю, как себя вести. И не знаю, что говорить. Эй, ты где? Слышишь?

– Да, конечно. Ты рассказывай. Я слушаю.

Снова и снова Петр мысленно возвращался к видению. Так, наверное, заключенный жадно приникает к тюремной решетке окна, откуда льется синева желанного чистого неба. Он помнил мельчайшие подробности лица, бестелесного тела, одежд. Даже то дивное сияние, которое исходило от нее. Но, вернуть хрупкое тончайшее блаженство неземной любви ему, увы, не удалось. Это как вместо купания в прозрачном изумруде волны разглядывать фотографии водной поверхности. Красиво, конечно, но не то…

Петр сел на пень, бархатный от зеленого мха. Марина устроилась рядом. Его взгляд скользил по примятой траве. Вдруг с листика подорожника, похожего на сухопутную кувшинку, блеснул яркий изумрудный луч света. «Наверное, кто-то обронил драгоценный камень», – пронеслось в голове. Не теряя взглядом светящейся точки, он чуть сдвинул голову – луч изменил цвет на ярко-красный. Теперь казалось, что сверкает рубин. Он слегка переместил голову в другую сторону. Вот чудеса! Сейчас фиолетово-синий сапфир выпустил в него ярко-синий луч. Он осторожно, по-кошачьи мягко, чтобы не потерять из виду сверкающего камня, подался вперед, сделал шаг, еще полшага… Вот оно что! На ладошке листа подорожника покоилась крохотная росинка. Это она, преломляя луч солнечного света, весело рассыпала вокруг радужные лучи.

«Всего-то капелька чистой воды на солнце, а как сверкает! – удивился он. – Нет, право же, чистота и свет – это чудесное сочетание. Кажется, мне открылось что-то потрясающее, – вздохнул он про себя. – Хоть и в малой степени, «как сквозь тусклое стекло, гадательно», но мне удалось пережить отсвет той любви, которая пребывает в жителях Царства Небесного. Теперь мне отчасти ясно, как может изменить, освятить душу человека в один миг только одно Иисусово «хочу, очистись!» Где? Когда? В точке встречи нашей мольбы с волей Спасителя. В таинственной точке, откуда возьмет начало вечность».

Он оглянулся на Марину. Девушка сидела в пол-оборота к нему, закрыв глаза и подставив лицо солнцу. Она не видела странноватых перемещений соседа, не слышала его мыслей. Она что-то рассказывала.

– Я объездила почти весь мир и всюду как-то не так.

– Почему?

– Меня знакомили с богатыми и знаменитыми людьми. Внешне они очень респектабельны, но мне казалась, что они постоянно лгут. Понимаешь, от них веет холодом. И самое страшное, что они этого не замечают.

– Ах, милая девочка, и ты тоже… – вздохнул он.

– Что?

– Ты тоже несешь этот крест. Только в отличие от нас, ты одна и без помощников.

– В отличие от кого – от нас? Почему одна? Какие помощники?

И он понял, что теперь можно, и открылся ей. И рассказал все…

…– Теперь ты поняла, откуда у тебя эта смертельная усталость? – спросил он напоследок. – Поняла, что без церковных таинств тебе не выстоять?

– Поняла. Ты мне поможешь?

– Конечно.

– С тобой я пойду.

– Вот и умница.

Остановка

На шестичасовой автобус Иннокентий опоздал.

Спешил, как мог, собирая вещи, запихивая их в сумку. Они не слушались хозяйской руки, комкались, вываливались наружу, словно издеваясь над ним. Несколько раз усталость и раздражение выталкивали его из номера на балкон, в глубокое кресло, которое успело стать любимым. Сидел, смотрел на покойное синее небо в пухе облаков, текучую воду узкой реки, слушал птичью трескотню, успокаивался…

Наконец, ему удалось освободиться от цепкого захвата тишины. Оборвал цепи, приковавшие к этому месту краткого отдыха. И выскочил из корпуса. Бросил прощальный взор на колонны, башенки и стеклянные стены зимнего сада. Проходя березовую аллею, последний раз вдохнул душистые пары, висящие влажными клубами. Помахал рукой сонным охранникам на проходной. Осталось преодолеть пригорок с редким сосняком и полоску клеверного поля. Взобравшись на вершину холма, он увидел то, от чего сердце сжалось и заныло: желтый угловатый автобус отъехал от остановки и сворачивал на шоссе. Опоздал.

Ну что ж, торопиться теперь не стоит. Он перевел дух и по узенькой тропинке, по мягкому клеверному ковру добрел до остановки. Оказывается, не он один опоздал. Здесь под бетонным козырьком на скамейке сидел коренастый мужчина с сумками. На его вспотевшем загорелом лице таяла досада.

– Когда следующий? – спросил Иннокентий.

– Теперь через час, – со вздохом ответил тот.

Вернуться в дом отдыха нельзя. Горничная, принявшая номер, сразу приступила к уборке. Придется ждать здесь. Иннокентий снял очки и тщательно протер платком. С холма шариком скатилась полная женщина и тоже присоединилась к опоздавшим. Затем трусцой прибежали мама с девушкой. Энергично подошел веселый мужчина в мятом летнем костюме, лихо размахивая хрустящим полупустым пакетом.

Они смотрели на часы, вздыхали, ерзали на жестких брусьях скамейки, ворчали и скребли затылки. Наконец веселый подытожил:

– Итак, братья славяне, имеем вынужденный простой. Тогда, может, скинемся? Я сбегаю. Здесь рядом.

– Кто про что, а вшивый про баню, – отозвалась женщина-шарик.

– Время отдыха нужно проводить с максимальной пользой, – поднял палец веселый. Потом повернулся к Иннокентию и выпалил:

– Мужчина, на троих будешь?

– О чем вы, собственно?

– По стаканчику винца, чтоб напряжение снять. По-вашему, релаксация.

– В принципе, я не против, если кто третьим, конечно, согласится.

– Я по воскресеньям не пью, – отозвался загорелый, – завтра на работу.

– Всем на работу. Как сказано, не думай о завтрашнем дне, он сам себя кормит. Сегодня нужно жить полной грудью.

– И это, по-вашему, называется жить? – встрепенулся загорелый. – Вы такой житухой всю Россию пропили. А что не пропили, то продали.

– Не надо нам инкриминировать инсинуации, мужчина! – неожиданно мягко ответил веселый философ. – Вас послушать, так только трезвенники и работают. А у нас, может, душа тонкая – она, может, родимая, от скорби горит и жидкого хочет. – Он оглядел коллектив опоздавших. – Вот, скажем, вы, мама девушки, и вы, дочка мамина, скажите своему народу, что еще делать, если глаз видит царящее в мире зло, а душа от этого страждет?

– Ну не напиваться же в конце концов, – мягко ответила мать. – Есть же какие-то другие достойные вещи!

– А может, лучше мир цветами украсить? – робко подала голос девушка, зарывшись лицом в букет пионов. – Я читала, что красота спасет мир.

– Ах, милые наши девчушки, – всплеснул руками веселый. – Все вы изволите в миражах витать, да мерцать. Покойника тоже цветами украшают, только он живым не становится. Где смысл?

– Мы без вашего смысла жизнь прожили, и ничего, – крутанула облупленным носом круглая женщина.

– Так только глупые дуры могут говорить, – возмутился загорелый. – Для нас смысл в работе! Мы строили великое будущее!..

– …А настроили бараки да казармы, – завершил фразу Иннокентий.

– Да если бы нам зарплату не задерживали по полгода, мы бы столько еще сделали!

– Как же, дождешься от этих казнокрадов зарплаты! Они ее в своих банках крутят, кровососы.

– А жилье где, я вас спрашиваю? Я пятнадцать лет на квартиру стою, и мне ее как своих ушей не видать.

– А криминал! Не страна, а какая-то преступная группировка.

– Спокойно, господа славяне, так у нас дела не пойдут, – решительно поднял руку веселый. – Сейчас могут начаться нежелательные диспуты. Я же по врожденному миролюбию души убедительно попрошу раскошелиться на средства мирного решения вопросов. Ну, что с нами, совками, поделать, если мы только в состоянии расширения сосудов становимся добрыми и великодушными.

По рукам пошла хрустящая полиэтиленовая сума. Каждый что-нибудь да бросил в ее распахнутое нутро. Веселый схватил ее и побежал в ближайший магазинчик под названием «Что душе угодно». Вернулся он так быстро, что даже его поведение обсудить не успели. Только молча с мыслями собрались, – а он тут как тут. Кроме туго набитого пакета в его руках появился ящик, который он приспособил под стол заседаний.

– Скажу по-простому, – поднял пластмассовый стаканчик тостующий. – давайте несколько выпьем – это так сближает!..