Постучавшись в дверь кабинета Филиппова и не дождавшись ответа, Константин Павлович подергал ручку, убедился, что замок заперт, и направился к дежурному. Тот переадресовал визитера в подвал во владения доктора, но на лестнице Маршал столкнулся с Владимиром Гавриловичем. Начальник был так же бледен, как и вчера утром на набережной при осмотре тела, да еще вдобавок под глазами залегли синеватые тени. После обоюдных приветствий Филиппов взял Константина Павловича под локоть и повел не к своему кабинету, а к выходу из здания.
– Давайте на воздухе покурим, что-то мне не по себе от этаких зверств, – раскрывая портсигар, пробормотал Владимир Гаврилович.
Маршал понимающе кивнул, поднес шефу зажженную спичку и закурил сам. Они неспешно двинулись вдоль изгибающегося дугой канала в сторону Никольской церкви.
– Новости? Версии? – Константин Павлович непроизвольно поежился от плеска воды в канале – ему вспомнился ночной кошмар.
– Новости будут чуть позже – Павел Евгеньевич обещал закончить отчет в течение часа. Ну а что касается версий, то тут полный крах. Конечно, в первую голову напрашивается ссора с «котом». Но барышня не из «уличных», ремеслом своим занималась вполне легально, регулярно посещала доктора, отмечалась в участке – Аркадий Дмитриевич ее вспомнил. И, как говорят ее товарки, обходилась без услуг сутенера. Банальное ограбление, само собой, тоже не стоит вовсе уж отметать, но думается мне, что для отнятия у несчастной кошелька хватило бы простых угроз, без наличествующего изуверства. Тем не менее денег при ней мы не нашли. Ну и последнее – Аркадий Дмитриевич Иноверцев уже телефонировал утром из Рождественской. Они там с вечера опрашивают всех своих… подопечных. И уже есть приметы одного господина.
Филиппов и Маршал остановились, пропуская ползущую с Харламова моста конку – лошадь смиренно тащила полупустой вагон, время от времени охаживая себя по лоснящемуся крупу хвостом и дергая черными бархатными ушами. Редкие пассажиры отгородились от окружающего мира газетными листками, в которых наверняка уже в красках было описано вчерашнее убийство со всеми сопутствующими шпильками в адрес петербургской полиции.
Владимир Гаврилович открыл было рот, чтобы продолжить, но его снова прервали – на этот раз колокола Никольского собора. Константин Павлович вздрогнул – очень уж происходящее напоминало ночное видение. Он опасливо покосился в сторону воды, боясь увидеть там воплощение своего сна, но, по счастью, единственной утопленницей оказалась плывущая почти посередине канала бутылка из-под «казенной».
– Беспокойная ночь? – участливо осведомился Филиппов. – Понимаю – сам почти всю провел на ногах. Только голову к подушке прислонишь, глаза закроешь – и вот она, улыбается…
– Вы начали про приметы, Владимир Гаврилович, – не вполне вежливо вернул начальника в деловое русло Маршал.
Но тот не обиделся, а наоборот, с благодарностью кивнул и принялся перечислять:
– Стало быть, так. Коллеги мадемуазель Блюментрост в последний раз видели ее с довольно заметным субъектом. Высокий, но сильно сутулый. Судя по походке, не старый. Одет совсем не по погоде, в долгополое черное пальто и такого же цвета шляпу с широкими полями. Настолько широкими, что видна была лишь нижняя часть лица с бородой. Возможно, без усов, но тут девушки путаются.
– Прямо скажем, не густо, – почесал бороду Маршал. – От растительности на лице легко как избавиться, так и приклеить ее заново. Плечи расправить, одежду переменить – вот и нет у нас никаких примет.
– Есть еще одна маленькая деталь – все опрошенные отмечают невероятно длинные руки. Одна барышня даже сказала, что он ими – цитирую – «по коленкам себя хлопал, как чимпанзе в зоологическом саду».
Они перешли мост и повернули обратно в сторону участка, но направились не вдоль канала, а решили срезать по средней из трех Подьяческих – то ли действительно хотели сократить дорогу, то ли просто подсознательно выбрали путь, отгородивший их несколькими линиями домов от плеска воды.
Какое-то время шли молча – Маршал впервые, а Филиппов уже не счесть в какой раз за день обдумывали имеющуюся у следствия информацию. Лишь когда улица почти закончилась и снова стали слышны удары волн о каменные берега, Константин Павлович нарушил молчание:
– Не соглашусь я с вами про заметность субъекта, Владимир Гаврилович. Судите сами: как я уже сказал, борода может быть фальшивой, да и от настоящей избавиться не так уж сложно – день-другой, и даже под нашим солнцем цвет лица выправится. Сутулость не дает нам ни четкого представления о росте, ни об упомянутой длине рук. Посмотрите, – он ссутулился, коснулся кончиками пальцев колен. – Я подхожу под описание. Да и вон, господин Отрепьев тоже вполне вписывается.
Он указал в сторону довольно высокого господина, размахивающего длинными руками. Это был письмоводитель Казанской части Николай Антипович Отрепьев. Он явно старался привлечь внимание Филиппова с Маршалом и, увидев, что те наконец посмотрели в его сторону, бросился им навстречу.
– Владимир Гаврилович! Константин Павлович! – принялся кричать молодой человек еще с середины моста. – У доктора отчет готов, велели вас срочно разыскать!
Владимир Гаврилович побледнел, подхватил чиновника за руку и чуть ли не умоляюще попросил:
– Господин Отрепьев, Николай Антипович, вы спуститесь к Павлу Евгеньевичу, скажите, что мы с Константином Павловичем его в моем кабинете подождем. Пусть уж он вознесется из своего Аидова царства к грешникам, пока еще здравствующим.
Они вошли внутрь и разошлись по лестницам – Филиппов и Маршал направились вверх, а Отрепьев – вниз, в мертвецкую.
Спустя пять минут доктор Кушнир рассказывал о результатах своих изысканий:
– Убитая умерла от проникающего ранения прямо в сердце. Еще одним ударом повреждена бедренная артерия. Какое ранение было нанесено прежде другого, определить не представляется возможным, да это и неважно – смертельны оба, попадание в сердце лишь избавило несчастную от долгой агонии.
– А рассеченное горло? Это разве не смертельно? – удивленно приподнял бровь Маршал.
– Смертельно, – кивнул в ответ доктор. – Но не думаю, что в этом случае. Когда человеку, находящемуся в сознании, перерезают горло, он непременно схватится за рану руками. А у госпожи Блюментрост – я верно запомнил имя? – руки чистые. Ну, в смысле чистые от крови. Так что этот удар убийца наносил уже мертвой жертве. Как и большую часть резаных ран.
Владимир Гаврилович возражающе поднял руку с папиросой:
– Павел Евгеньевич, она же в реке плавала, кровь-то могла смыться водой.
– С рук – могла. С рукавов – нет.
Филиппов согласно кивнул.
– Следов полового контакта нет, – произнес Кушнир и замолчал.
– Это все? – Владимир Гаврилович пристально посмотрел на эксперта из-под седеющих бровей.
Доктор достал табакерку, свою короткую трубочку, начал набивать ее. Маршал и Филиппов терпеливо ждали продолжения. Наконец, попыхтев, раскуривая и выпустив первые колечки ароматного дыма, Павел Евгеньевич продолжил:
– Судя по расположению ран и по характеру разрезов, убийца держал нож в правой руке. И есть одна странность, господа. Все раны имеют очень аккуратные края.
– Что тут странного? – непонимающе приподнял бровь Константин Павлович.
– А то, что такие разрезы оставляют очень острые инструменты. Я бы даже сказал – хирургически острые. Уличные бандиты таких ножей не имеют, я ведь прав, Владимир Гаврилович?
Филиппов снова кивнул и спросил:
– Может, бритва?
– Могла бы быть. Если б не было колотых ран.
– Скальпель?
– Исключено. Достать им до сердца возможно лишь гипотетически. А самая неглубокая из ран вдвое превышает длину лезвия скальпеля. И ширину. Да и сложно им колоть, уж поверьте врачу.
– Есть предположения?
– Есть. – Павел Евгеньевич снова выпустил несколько колец дыма. – Мясник. Либо человек, обожающий холодное оружие.
Повисла пауза, участники беседы обдумывали услышанное. Первым прервал молчание опять же доктор:
– И вот еще что, господа… Не знаю, стоит ли это говорить, но тем не менее… Вы же помните лицо жертвы? Так вот. Осмелюсь предположить, что ее ужасная улыбка – не случайность. Убийца очень аккуратно, я бы даже сказал, педантично, сделал практически одинаковые по длине разрезы от уголков рта к ушам. И боюсь, что мы имеем дело не со спонтанным убийством в припадке ярости, а с неким ритуалом.
– Маньяк? – спросил Филиппов.
Доктор утвердительно тряхнул шевелюрой. Маршал посмотрел на начальника:
– Вы же понимаете, что это означает, Владимир Гаврилович?
Филиппов обреченно покивал, доктор тяжело вздохнул, и только письмоводитель растерянно вертел головой.
– Это значит, что нам следует ждать вскорости нового убийства, господин Отрепьев, – резюмировал Владимир Гаврилович. – А может, и это убийство не первое. Нужно запрашивать у соседей.
Отрепьев сглотнул и пробормотал:
– Да неужто ж можно такое не в сердцах натворить? Чтоб в полном разумении? И потом спокойно по улицам ходить, пить, есть, с людьми разговаривать?
Доктор Кушнир сочувственно посмотрел на юношу:
– Мы имеем дело с человеком душевно нездоровым. Я общался с коллегами, изучающими подобные отклонения, и они говорят, что наш резатель может жить обычной жизнью, быть вполне себе респектабельным господином и даже отцом семейства, нежно любящим жену и детей. Он может даже не помнить о том, что он творит. Обычно при таком расстройстве рассудка в одном человеке уживаются две личности, и они могут не подозревать о существовании друг друга, вытесняя время от времени одна другую.
– Доктор Джекилл и мистер Хайд? Я думал, это вымысел.
– Конкретно это сочинение, конечно, вымысел. Но есть и задокументированные случаи. Ну или другой вариант: человек придумал себе миссию, высокую идею. Он считает ее верной и вовсе не предосудительной. Потому и совестью не угрызается.
Опять некстати приснилась мать. Он ведь в детстве был примерным мальчиком. Добрым. Очень любил маму. Все, что до сих пор осталось в нем хорошего, – от нее.
Мама говорила: «Сынок, непременно старайся понравиться людям. А чтобы понравиться – слушай больше, чем говори».
И сынок старался. Однажды в самое последнее лето перед гимназией он был отправлен из родного Нижнего к престарелой отцовской тетке в Саратов. Тетка была очень богатой, содержала громадное поместье, накопила миллионы, но родню свою не любила, многих пережила и все свое огромное состояние хотела оставить монастырю. Родители отправили сына без особой надежды расшевелить хоть и богомольное, но чрезвычайно черствое и мизантропическое сердце – так, на всякий случай. Кто же знал, что постреленок сумеет подобрать к этому сердцу ключик, да такой, что насилу вырвется к началу занятий от воспылавшей к нему любовью двоюродной бабки. А всего-то и надобно оказалось поприставать к старухе с расспросами о жизни, а потом только слушать вечерами да головой сопереживательно кивать.
Так что, когда прибыл папенька забирать свое дорогое чадушко, тетка сперва устроила обильнейший стол с множественной сменой блюд и вином, а после громогласно объявила о своем желании духовную переписать в пользу «милого младенца», а самого отрока отправить в Петербург на учебу. Папеньку чуть удар не хватил, насилу отдышался. А потом он снова чуть не помер от того, что той же ночью у подобревшей тетушки у самой апоплексия приключилась – то ли собственной щедрости душа ее не вынесла, то ли предстоящее расставание с тем самым «младенцем» оказалось ей не по силам, но только померла несостоявшаяся благодетельница, так и не переменив завещания.
Так что вместо столичного обучения пришлось все-таки отправиться в нижегородскую гимназию. И тут уж он матушкиным заветом сумел воспользоваться в полной мере, став любимцем всех преподавателей. Правда, почти сразу же случилось ему невольно постичь и другую истину, о которой матушка не сообщала, – не всем нравится, когда одного из многих отличают и ежечасно в пример ставят. Поколотили его несостоявшиеся товарищи к середине первого же месяца.
И тут пригодилась юному гимназисту уже другая маменькина максима: «Коль всем понравиться не сумеешь, определи того, кого все либо уважают, либо боятся, – и полюбись ему». Хотя, откровенно говоря, вряд ли это можно назвать самостоятельной мудростью. Скорее, продолжением первого совета.
Долго искать того, кого все боятся, не пришлось – он ведь и был главным инициатором произведенной над малолетним выскочкой экзекуции. Сын нижегородского полицмейстера, красномордый здоровый мальчишка, явно привыкший ко всеобщему раболепству, любящий самоутверждаться за счет более слабых учеников. Оставалось лишь дождаться подходящей оказии. И тут опять пригодились маменькины слова.
«Ты можешь, – философствовала она как-то во время их чаепития в саду, – сидеть на берегу реки и смотреть на прекрасную яблоню, растущую на другой стороне и увешанную вкусными, спелыми плодами. И ждать, пока ветер уронит яблоко в воду, а река выбросит его к твоим ногам. Можно провести в этом ожидании всю жизнь, глядя, как непослушное течение проносит мимо тебя налитые соком яблоки. А можно научиться плавать, чтобы пересечь реку и самому добыть то, что тебе хочется. Случай нужно создавать, а не ждать его покорно».
Чтобы создать случай, нужно было понять, что этому глупому и избалованному полицмейстерскому отпрыску важно в жизни, кроме издевательств над сверстниками. Неделю пришлось следовать за ним тенью, наблюдать из-за углов и через частокол забора их казенного дома. А однажды даже рискнул и, перебравшись через этот самый забор, два часа провел на яблоне, вглядываясь и вслушиваясь в жизнь большого дома (прямо как в матушкиной присказке, даже яблок на дереве было по осеннему времени предостаточно). И понял, нащупал нежное место у совсем, казалось, нечувствительного увальня. Правда, чуть не был пойман, но «чуть» – это не в счет.
Оказалось, что грубый и жестокий мальчишка, постоянно шпыняющий гимназическую мелюзгу, отнимающий завтраки и карманные копейки, совершенно преображается, играя с подаренным отцом щенком пуделя (этот абрикосовый балбес, учуяв через окно постороннего, поднял такой лай, что пришлось кубарем скатиться с дерева и улепетывать через сад).
Ну а дальше все просто – нужно было лишь увести бестолкового кобелька, подманив его куриной шеей, а потом, через день, вернуть зареванному хозяину, поведав душераздирающую историю о том, как героически спас почти затравленного уличными дворнягами кутенка. Показать разорванные штаны (жалко, конечно) и царапины на ноге (больно, шипом с акации до крови разодрал, нарочно побольше расстояние между полосками сделав) и смиренно принимать благодарные всхлипы. Слава богу, у кучерявого щенка на ошейнике медаль с выбитым адресом была, а то пришлось бы еще придумывать, как это спаситель вычислил, чей пес.
С тех пор учебу уже ничто не омрачало.
В кабинете градоначальника Санкт-Петербурга подводил итоги своего доклада начальник столичного сыска Владимир Филиппович Гаврилов. Слушателей было трое: во главе собрания хмурил брови сам хозяин кабинета, генерал-майор Даниил Васильевич Драчевский, а за столом для заседаний, напротив друг друга, сидели начальник Управления отделения по охране общественной безопасности и порядка генерал-лейтенант Александр Васильевич Герасимов и скромный участковый пристав Рождественской полицейской части Аркадий Дмитриевич Иноверцев. Все трое слушали совершенно по-своему: градоначальник сводил брови к переносице, время от времени поправляя ладонью редковатый зачес над высоким лбом; начальник политической полиции как приподнял в самом начале доклада правую бровь, так и держал это слегка недоуменное выражение лица, как бы адресуя докладчику немой вопрос: «На кой черт меня сюда позвали?» А господин пристав сидел, почти не касаясь филейными частями стула, ибо в этом высоком кабинете был впервые и, несмотря на свое богатырское сложение, явно чувствовал себя весьма ничтожным в сравнении с золотопогонными генералами.
Тем временем Владимир Гаврилович изложил выводы:
– Итак, Даниил Васильевич, картина, увы, весьма тревожная: мы явно имеем дело не с простым убийством, а с неким ритуалом. И им одним дело, вероятнее всего, не кончится. Это только начало – я с особым пристрастием опросил всех приставов, не утаивали ли они подобных происшествий в прошлом. Увы. И что печальнее всего, мы совершенно безоружны. Если бы убийство было не первым, мы могли бы, для начала, сузить территорию поисков, во-вторых, составить примерный портрет типичной жертвы, а в-третьих, спрогнозировать периодичность. Но увы, все, что у нас есть – это весьма приблизительное описание внешности изувера. Так что нам остается лишь ждать следующего инцидента.
Филиппов захлопнул лежащую перед ним кожаную папочку и замолчал.
Градоначальник в очередной раз поправил на лысине редкие пряди, помедлил – не скажет ли еще чего докладчик, но, не дождавшись, проворчал:
– Ну хватит вам, Владимир Гаврилович. Если бы вы планировали спокойно ждать, вы бы мне об этом наедине довели. Что вы предлагаете и для чего вы здесь такой ареопаг собрали? Не томите, у Александра Васильевича сейчас от недоумения паралич лица приключится, а у Аркадия Дмитриевича, пожалуй, что и общий коллапс намечается от волнения.
Генерал Герасимов возмущенно вздернул вторую бровь, а пристав залился краской, польщенный тем, что главное лицо города запомнило его по имени-отчеству. Филиппов же нахмурился, будто бы в очередной раз взвешивая все «за» и «против», решительно отодвинул от себя папку и опять поднялся с места.
О проекте
О подписке