ЛЕТО 1912 года
Кошерное золото

Александр Павлович Свиридов погибал. Да что там погибал – уже погиб, и никакие превосходные степени, приставки и прочие грамматические конструкции не требовались для описания глубины этого несчастья. После возвращения господина Свиридова из безымянности и беспамятства прошло уже полгода^[5], с благословения профессора Привродского и Владимира Гавриловича Филиппова он вернулся на службу – благо начальнику уголовного сыска столицы империи теперь как раз полагалось два помощника, и мир вокруг Александра Павловича только-только упокоился в некотором равновесии. Шумный Петербург убаюкивал своей суетливостью и видимостью беспорядка, работа в два счета привела в боевое состояние несколько заржавевшее сознание, еженедельные встречи с профессором уже носили больше формальный и даже отчасти дружеский характер, нежели в действительности были потребны для здоровья бывшего пациента. Но грянул гром! Тот самый спокойный, вертикальный и преимущественно прямоходящий мир совершил новый кувырок, будто акробат в полосатом трико под куполом цирка. Александр Павлович Свиридов, мужчина тридцати пяти лет, холостой, православного вероисповедания по рождению и атеист по убеждениям, влюбился!

Безусловно, ничего ужасного или предосудительного в самом таком положении нет – все мы когда-нибудь испытываем приступы особой нежности к какой-либо особе, теряя сон и аппетит. Порой это даже длится очень долго, переживая и «горе и радости, богатство и бедность, болезни и здравие» – и даже последующее восстановление потребностей организма. Несколько хуже, ежели упомянутая особа оказывается несвободна. Но натур пылких и это обстоятельство не всегда способно остановить. Совсем уж плохо, когда чувство ваше не находит ответа. Однако когда супругом вашего предмета обожания является ваш же близкий друг, то тут уж действительно погибель! Ни о каком поиске взаимности человек честный не смеет и помышлять, а лишь страдает одиноко, сгорает, выжигаемый изнутри то ли любовью, то ли чувством вины, то ли обоими этими огнями одновременно или поочередно.

И Александр Павлович пал жертвой именно такой болезненной страсти, приведшей к появлению под глазами темных кругов от бессонницы, рассеянного взгляда и увеличению каждодневных трат на папиросы. По долгу службы и долгу дружбы вынужден он был почти ежедневно встречаться и с той, что лишила его покоя, и с тем, к кому он изо всех сил старался не испытывать зависти. Встречи эти были и сладостны, и мучительны, делали Александра Павловича еще молчаливее и задумчивее, нежели его сотворила природа.

Вот и теперь, сидя в своем кабинете, он вдруг понял, что уже полчаса смотрит на фотографический портрет императора на стене, мусолит незажженную папиросу, но так и не перевернул первую страницу взятого из несгораемого шкафа дела.

– Черт знает что, – пробормотал Александр Павлович, сунул измочаленную папиросу в латунную пепельницу и расстегнул воротничок. – Любовь-морковь. Этак недолго и стишки начать сочинять.

Он поднялся, распахнул окно. С улицы, разгоняя по углам кабинета собравшийся сумрак, ворвались утренний свет, звуки города и сырой запах канала. Цокали по мостовой копыта, посвистывали и пощелкивали кнутами «ваньки», по тротуарам фланировали парами барышни, приятно шурша юбками светлых летних платьев. На Львином мостике два балбеса-реалиста^[6] состязались, кто дальше плюнет в канал. Свиридов хотел было кликнуть городового, но пожалел лоботрясов и лишь тряхнул головой да глубоко вдохнул заоконные ароматы. После этого «моциона» он вернулся в кресло и снова взял листок протокола осмотра места преступления. Перечитывал Александр Павлович его уже раз в десятый, притом что составлял его сам, и все пытался найти в документе что-то новое, что-то упущенное. Дело было не просто странное – дело было мистическое. Хоть попа вызывай, даром что ограблен еврей-ювелир.

Вчера утром, явившись после шаббата в лавку в зеркальной линии Гостиного двора, ювелир Ицхак Шейман с младшим приказчиком, племянником жены Эзрой Симоновичем, увидели страшную картину: дверь отперта, стеклянные витрины выпотрошены («Господь, конечно, высушит руки этих непотребцев, но что там взяли, то ж дешевка для кухарок»), громадный напольный сейф бесстыдно распахнут и пуст («А это же полный гембель^[7], пан полковник, там же не просто золото и камни, там же экспонаты Эрмитажа, предметы искусства, но для воров они ж просто цацки»), а на полу, прямо посреди комнаты, на куске беленой рогожи аккуратно разложен полный комплект медвежатника: и фомки, и отмычки, и ручные сверла, и даже масленка с тонюсеньким горлышком – в замочные скважины капать да петли от скрипа предохранять.

Александр Павлович, которого воскресным утром командировали на осмотр места преступления, не сильно обрадовался такому своему повышению до «пана полковника». Поначалу дело казалось и странным, и простым одновременно. Английский дверной замок без ключа открыть можно было только изнутри, и сам он оказался в абсолютном порядке: ни царапин, ни следов смазки. А драгоценностей на полмиллиона рублей как не бывало – выгребли даже простенькие запонки и булавки для галстуков. В воздуховод с трудом протиснулась бы средней откормленности кошка, а других незапертых ходов во внешний мир в лавке не имелось. Эти странности, казалось, должны бы решаться просто: обчистил магазин кто-то из своих. Всего-то выяснить у хозяина, кому он доверял ключи, да опросить пристрастно всех из списка. Но рушило эти стройные умозаключения одно обстоятельство. Все похищенные изделия – авторские. Шейман – ювелир известный и авторитетный, все, сделанное своими длинными пальцами, клеймил буковками «ИШ». Продать такие вещицы не просто сложно, а почти невозможно: после того как полиция возьмется за дело, никто из скупщиков просто не примет товара с клеймом. И свои об этом не знать не могли. И окончательно похоронил версию о «семейном» воре еврейский бог Яхве, что для атеиста Свиридова было прямо-таки ударом под дых: комплект ключей от входных дверей был всего один – у самого Шеймана! Хозяин всегда сам отпирал лавку по утрам и закрывал замки вечером. Ключи держал при себе, не доверяя ни жене, ни сыновьям, Лейбу и Меиру, ни молодому Эзре Симоновичу. И по субботам лавка не работала – шаббат! Все, баста! Круг замкнулся. Либо Шейман сам себя ограбил, либо вор был бестелесным духом. Но, как известно, духам материальные ценности ни к чему, да и перетаскать их через замочную скважину тоже не получилось бы. На окнах решетки, стекла и рамы целы, да и та самая отдушина с обеих сторон затянута частой сеткой, тоже нетронутой. Оставалось подозревать хозяина.

Александр Павлович решительно отложил протокол, захлопнул папку и зычно гаркнул:

– Дежурный! – У просунувшейся в дверь головы в фуражке спросил: – Явился ювелир? Заводи!

Невысокий сухой еврей, кажущийся еще меньше ростом из-за угодливо согнутой в дугу спины, замер на пороге, стащил широкополую шляпу и затряс головой, рискуя обронить с крючковатого носа очки в круглой оправе. При этом он, начав причитать еще в коридоре, не прекращал этого, оказавшись в кабинете:

– Ох, пан полковник, да уж неужели же у такого важного человека достает времени, чтобы гонять к себе старого Ицхака Шеймана и разговаривать с ним разговоры? Не щадите его, несчастного, так и бог с ним, но к чему же вы к себе так не жалостливы? Нет-нет, я не в обиде! Кто я такой, чтоб обижаться? Всего лишь тот, кого обокрали какие-то пакостные шлимазлы^[8], дай всевышний их матерям покой и силы терпеть таких детей. Какие жалобы, пан полковник, я даже благодарен вам, что еще немножко времени меня не найдут жадные кредиторы, которые уже откуда-то прознали про горе несчастного Шеймана, храни господь их семьи.

– Сядьте, господин Шейман! – Свиридов хлопнул по столу папкой, прерывая эту словесную лавину, и показал на стул для посетителей. – И помолчите! Пожалуйста.

Ювелир просеменил до указанного места, уселся на самый краешек, сохранив изгиб спины.

– Скажите, вы уверены, что второго комплекта ключей не существует?

Шейман посмотрел на Александра Павловича поверх очков, всем видом своим показывая, что «пан полковник» не иначе как душевнобольной.

– Господин Свиридов, – грустно и даже несколько сочувственно улыбнулся ювелир, – мне шестьдесят восемь лет, и последние пятнадцать из них я сплю один. Вот этот мальчик, – он достал тяжелую по виду связку, выбрал длинный ключ, показал его сыщику, – стережет мой сон с тех пор, как мы с женой перестали делить спальню. Мы же оба понимаем, что он остается со мной внутри на ночь? И все остальные, что висят на этом кольце, тоже спят со мной вместе. Мне шестьдесят восемь лет, вы же не успели забыть? А я ни разу не забывал запирать на ночь спальню. Вы видели мою спальню? А знаете мой дом? Я вас приглашаю. Вы оцените и двери, и замки. Ицхака Шеймана не грабили даже в Кишиневе, когда он только привел в новый дом молодую жену, и никто еще не называл его Ицхаком Эфраимовичем, и папино имя было только папиным, храни господь его душу. Петербург – не Кишинев, скажете вы и будете правы, ой как вы будете правы! Мне ли теперь не знать! Но можете верить слову Ицхака Шеймана, а слову этому верить стоит. Я могу быть слаб на голову, но никто не скажет, что Ицхак Шейман слаб на язык. Слову Ицхака Шеймана можно верить даже немножечко больше, чем «Петербургскому листку». Так вот, верьте мне, что даже в шестьдесят восемь лет, даже в Петербурге Ицхак Шейман не будет помогать никаким добрым людям, которые соберутся его ограбить. Он не станет носить при себе много денег, он не станет совать по карманам нисколько своих товаров, и он никогда не оставит двери незапертыми. Ни в доме, ни в лавке! – Он гордо воздел к потолку хрящеватый нос и решительно обхватил себя за плечи.

Александр Павлович с минуту разглядывал это живое изваяние, затем встал из-за стола, сел напротив посетителя, побарабанил по сукну кончиками пальцев и, наконец, произнес:

– Ицхак Эфраимович, ну вы же понимаете, что следует из сказанного вами? Какие в первую голову напрашиваются выводы?

Еврей покачал пейсами, грустно сказал:

– Ах, пан полковник, если бы Ицхак Шейман был глупым, он бы никогда не заработал столько денег и так и остался бы в черте оседлости. Я не глупый. Где вы вообще видели глупого еврея, если только бог не наказал его при рождении расслабленным умом и усердным слюноотделением? Но даже тогда он не глупый, он просто идиот. Похож я на идиота? Спасибо. Так что я все понимаю. Вы хотите сказать, что вывод в том, что старый еврей сам себя ограбил. Я не идиот, но ума, что господь мне отмерил, все-таки не хватает, чтобы понять: зачем мне это надо?

Свиридов пожал плечами:

– Страховые выплаты?

Шейман всплеснул руками:

– Что вы такое говорите, пан полковник? Сразу видно, что человек вы очень умный, но совершенный дурак в коммерции! Простите дураку «дурака» и не вздумайте обижаться, иначе мне придется жертвовать на нужды полицейского управления, а меня уже грабили на этой неделе. Хорошо, на прошлой, если бы это что-то меняло. Скажите мне лучше так откровенно, как если бы вас спросил ваш православный раввин: разве кто-то застрахует бедного ювелира на справедливую сумму? Вы сами смотрели мои учетные книги. На четыреста девяносто шесть тысяч восемьсот шестьдесят три рубля и четырнадцать копеек было в лавке товара в пятницу вечером. А в четверг было почти на сто тысяч меньше! А сегодня я планировал принести только что законченную камею в пятнадцать тысяч ценою. И как прикажете это страховать? Ежедневно приглашать оценщиков? Да, у меня есть страховка. На жалкие сто тысяч. Этих денег не хватит мне даже на то, чтобы уплатить по векселям! Я разорен, а вы еще и грозите мне тюремными решетками. Да я с рождения живу за решетками, я сын ювелира и отец ювелира, мне не привыкать к вечно запертым окнам, чтоб вы знали и знание это было вам в радость!

Александр Павлович поднял руку, снова останавливая словоохотливого ювелира, вернулся за стол, покрутил ручку телефона:

– Роман Сергеевич? Свиридов. Как у вас сейчас со временем? Да. Да, по ювелирному магазину. Нужно произвести обыск. Но очень деликатно. Через сколько? Хорошо, зайдите прежде ко мне, я вам вместо адреса хозяина предоставлю. – Он повесил рожок, снова повернулся к настороженно слушавшему этот односторонний диалог Шейману: – Господин Шейман, вы же не станете возражать, если наши сотрудники проведут осмотр вашего дома? Чтобы полностью развеять мои подозрения в вашей почтенной особе? Ротмистр Кунцевич будет очень деликатен, ручаюсь.

– Я? Возражаю? Да я всем сердцем приветствую! Если вы отыщете украденное, то даю слово Шеймана – а что такое слово Шеймана, я уже объяснял, – я не пожалею ста тысяч на вознаграждение! И знаете что? Пожалуй, я не пожалею и еще несколько рублей на объявления во все газеты! Тому, кто найдет мой товар, – награда! Ровно сто тысяч! Как думаете, добавит это шансов? Не отвечайте, я сам все понимаю.

Когда за Шейманом и Кунцевичем наконец-то закрылась дверь, Александр Павлович шумно выдохнул воздух и будто бы даже уменьшился в кресле – столько сил отняла эта получасовая беседа. Что ж, идея с газетами, пожалуй, и в самом деле недурна: всех скупщиков, конечно, под страхом тюрьмы упредят, чтоб оповещали полицию обо всех попытках сбыть им украшения с клеймом, но страх страхом, а выгода, пожалуй, будет еще эффективнее. А может, и кто-то из бандитов позарится, когда поймет, что денег за добычу выручить будет сложно. Свиридов поймал себя на мысли, что, не дожидаясь результатов обыска, уже перевел ювелира из подозреваемых обратно в потерпевшие. Закурил, разогнал ладонью дым, откинулся на спинку. Как же все-таки преступники проникли в лавку? Неужели он что-то упустил при осмотре?

Александр Павлович решительно хлопнул себя по коленям, затушил недокуренную папиросу и поднялся. Стоило еще раз изучить все на месте. Заодно и поговорить с православными соседями еврея – их лавки были заперты как раз в воскресенье, опросить не удалось.

Он заглянул к Филиппову, рассказал, куда собрался, получил одобрительный кивок, сбежал по лестнице на первый этаж и столкнулся на пороге участка с той, что, сама того не ведая, терзала его бедную прямолинейную натуру своей недостижимостью, – на крыльце складывала кружевной зонтик Зинаида Ильинична Маршал.

– Александр Павлович. – Зина протянула руку в перчатке. – Вы с каждым днем все больше похожи на себя прежнего.

Свиридов коснулся губами белого шелка:

– А вы с каждым днем все прекраснее. Ваше положение вам очень к лицу.

Зина улыбнулась, невольно тронула аккуратный животик.

– К Константину Павловичу?

– Да, он обещал сегодня пообедать со мной.

– Что ж, – Свиридов дотронулся двумя пальцами до полей шляпы, – жестокий мир. Кому-то обед с прекрасной дамой, а кому-то воры да бандиты. Кланяйтесь супругу, мы как-то сегодня с ним разминулись.

* * *

Стеклянная дверь ювелирного магазина Шеймана была распахнута, но на ручке другой створки красовалась табличка «Закрыто», а вторая, внутренняя глухая дверь была плотно затворена. Александр Павлович вошел. На звук колокольчика от конторской книги поднял черноволосую кудрявую голову молодой человек в ермолке – старший сын хозяина, Лейб Шейман, он же старший приказчик. Был в воскресенье в лавке при первичном осмотре вместе с отцом, братом и Эзрой. Молодой человек сощурил близорукие глаза, узнал вчерашнего полицейского начальника, поднялся, поклонился и замер с вопросительной миной на лице.

– Добрый день, господин Шейман. Я решил еще раз осмотреться.

Юноша снова сел, заводил пальцами по строчкам, что-то выписывая время от времени в толстую тетрадку в клеенчатой обложке.

Магазин был небольшой. Шагов шесть в глубину и восемь-десять в ширину. По стенам полосатые типографские обои. Пустые стеклянные витрины по периметру, напольный сейф почти в человеческий рост, сегодня закрытый, отгорожен от посетителей той самой конторкой, за которой сейчас сидел Лейб Ицхакович. Там же, за спиной Шеймана-младшего, дверь во вторую комнату. Внутри только стол, стул да аптекарские весы с набором блестящих гирек.

– Скажите, – повернулся к Лейбу Свиридов, – а вы давно держите здесь лавку?

Молодой человек снова поднялся, чуть задумался, будто прикидывая что-то в уме, но довольно быстро ответил:

– Именно на этом месте открылись почти сразу после окончания беспорядков. В сентябре девятьсот седьмого года.

– Хм, – покрутил ус Александр Павлович. – А ремонт выглядит совсем свежим.