Глава 4. Годовщины

Новый, 2004-ый год, по обыкновению, семья Платона встретила вместе.

Зимние каникулы практически тоже провели дома. Платон, в основном, ходил на лыжах и работал на компьютере, набирая тексты стихов, и готовясь к столетнему юбилею отца. Для этого он привёл в порядок архив предка, его документы и награды. По данным отца составил родословную и генеалогическое дерево, с краткой справкой обо всех родственниках. Разобрал, систематизировал и подобрал многочисленные фотографии, напечатал различные документы и заметки отца.

Иннокентий увлечённо рисовал комиксы, не забывая и про компьютер, на котором упоённо играл в стрелялки-пулялки.

Ксения занималась домашними делами и сидела у телевизора. Заканчивая печатать прошлогодние стихи, Платон остановился на последнем, «У лукоморья».

А почему бы не написать ещё один вариант, на этот раз в стиле А.С.Пушкина – мелькнула у него смелая и озорная мысль.

Взяв первоисточник, и последовательно выписав последние слова каждой строчки известного отрывка из «Руслана и Людмилы», новоиспечённый соавтор гения, принялся сочинять.

В результате у Платона получилось стихотворение:

«У лукоморья. Второе»

 
У лукоморья, где зелёный
Стоял, когда-то, дуб при том,
Не ходит больше кот учёный.
Теперь один бардак кругом.
 
 
Кто на борьбу нас здесь заводит,
С трибуны страстно говорит.
А кто-то по помойкам бродит.
И кто-то не за что сидит.
 
 
На обходных к Кремлю дорожках
Полно чиновников – зверей…
Коттеджи не на курьих ножках.
Здесь вас прогонят от дверей.
 
 
Потуги против них не полны.
А прессы негатива волны,
Под звук пугающе пустой,
Убили множество прекрасных
Идей полезных и всем ясных,
В пучине потопив морской.
 
 
И нам подали мимоходом
Под крики: «Дайте нам царя!»,
И прикрываясь всем народом,
Сбежавши позже за моря, –
Кота в мешке – богатыря!
 
 
А кто-то по былому тужит,
Но умный кот нам верно служит.
Его б сравнить с самой Ягой,
Но он хорош и сам собой.
 
 
Вот олигарх в темнице чахнет.
А света нет – Чубайсом пахнет!
Но я там не был, мёд не пил.
Не брал меня и змий зелёный.
По этой части я учёный…,
Об этом часто говорил…
Историю придумал эту.
Пустил её по белу свету.
 

Только Платон успел ещё раз критически перечитать написанное, как позвонил, тоже любивший припоздниться, племянник Василий.

После обмена последними семейными новостями и чтением только что написанного стихотворения, разговор сразу же зашёл об услышанном.

Василий Степанович Олыпин, сын Степана Трифоновича Олыпина и младшей сестры Платона Анастасии Петровны Кочет, был человеком порядочным, весёлым и добрым, как, впрочем, и все очень крупные люди. Он имел много друзей и знакомых. Поэтому среди них попадались даже люди с весьма странными фамилиями, именами и отчествами. Это был и его бывший тренер известной баскетбольной школы Советского района столицы, добрейший Александр Адольфович Прусский, по прозвищу «Адольф Александрович». И давно игравшие с ним в одной, можно сказать интернациональной пятёрке, где он был из-за своего более чем двухметрового роста центровым по прозвищу «Дюймовочка», крайние нападающие: потомки греков и болгар Базилевс Папузанос и Серафим Пуков, а также защитник сербского происхождения Васил Вукович-Павлович.

И цементировал этот «пятый» интернационал ещё один защитник, капитан команды – истинно русский Павел Петров.

С самого детства юмор окружал Василия и был присущ ему постоянно.

Поэтому он тут же вспомнил давно известное со школы, что… дуб срубили, кота на мясо изрубили…

Ну, что ж, можно и так, в таком стиле! – решил Платон и быстро придумал навеянный любимым племянником третий вариант:

«У лукоморья. Третье»

 
У лукоморья дуб спилили.
Кота до кошек опустили.
Златою цепью торс обвили.
Всем остальным же морду били:
 
 
И тридцати богатырям,
Всем тем, кто ходит по морям.
Досталось даже дядьке тоже.
На что похожа его рожа?
 
 
А лес и дол сожгли давно,
Весь пепел истоптав в дерьмо.
А ступу с бабою Ягой
Спустили с гор само собой.
 
 
Налево кот теперь не ходит,
И ничего не говорит.
Никто и песен не заводит.
Русалка же в тюрьме сидит:
 
 
Разграбила она избушку,
В неё проникнув без дверей.
И отломала курью ножку,
Всех напугав при том зверей.
 
 
А проглотив её потом,
Устроив с кровью заварушку,
Пытала утюгом старушку,
Убила лешего при том.
 
 
Не выбрав правильно дорожку,
На брег песчаный вдруг пришла.
Хотела в углях печь картошку,
Но ничего там не нашла…
 
 
Колдун зашиб богатыря,
Ударив о морские волны.
А звери съели упыря…
Прекрасны те мгновенья, полны!
 
 
А царь – Кащей подох давно,
Всё злато превратив в говно.
Вот потому там Русью пахнет.
Почуяв это, всяк зачахнет,
 
 
Наевшись мёда, выпив пиво,
Но разум сохранив на диво,
Чтоб слушать сказки здесь мои –
Преданья дивной старины.
 
 
А королевич мимоходом
Стрелявший в грозного царя,
Вдруг облажался пред народом,
Слинявши сразу за моря.
 
 
Царевне больше волк не служит:
Загрыз несчастную её.
По ней давно никто не тужит,
Из волка сделав чучело.
 
 
Я сказку написал Вам эту.
Сейчас поведал её Вам.
Чтоб было не обидно свету…,
Ответственность несу я сам.
 
 
Для тех, кто юмор понимает,
Моралью всех не донимает,
Я предлагаю это чтиво.
Его не критикуй ретиво.
 
 
Теперь и сказок не читают.
И Пушкина не знает всяк.
Одной попсе лишь все внимают.
Сонм псевдо грамматеев. Мрак!
 

Довольный творчески продуктивным началом нового года, Платон, как и все, чрезмерно загулявшие от затянувшихся олигархических зимних каникул, россияне, с нетерпением вышел на работу.

В первый день сразу же отпраздновали, пришедшийся на невольный отпуск, ничем особым не запомнившийся день рождения их начальницы Надежды Сергеевны Павловой.

И лишь небольшой, не развившийся в более серьёзный, инцидент слегка попортил Платону настроение.

Надежда, с детства подсознательно страдавшая патологической жадностью к еде, возможно из-за уже излишне принятых градусов, разогревших и размягчивших её мозг, неожиданно для всех, а может и для самой себя, оговорила Платона, только что начавшего наливать себе сок, разбавляя им ликёр и делая коктейль:

– «Куда ты столько?».

Взмутившаяся такой вопиющей бестактностью, граничащей с холопским хамством, присутствовавшая на мероприятии комендант здания Нона Петровна Барсукова просто впилась своими тёмно-карими, чуть ли не вытаращенными от удивления, глазищами в бесстрастно-наглые, самодовольные и ничего непонимающие, спрятавшие за стёклами очковых линз свою совесть, глаза Надежды.

Но та даже не обратила на это внимание, что, однако, не ускользнуло от внимательного взгляда Платона, сделавшего до этого вид, что он, будто бы, не слышал обидные для любого нормального человека слова своей зарвавшейся начальницы.

На следующий день он выдал комплимент Ноне за её нормальное, человеческое чувство такта, понимание ситуации, и, вообще, за культуру воспитания. Та сразу же вспомнила этот несостоявшийся инцидент, советуя Платону на будущее:

– «А ты, в таких случаях, почаще тыкай её мордой в сено!».

Ещё одно обстоятельство явилось примечательным на праздновании дня рождения Надежды – присутствие их общей начальницы Ольги Михайловны Лопатиной.

Это была, ещё сохранившая красоту, незаурядная женщина весьма средних лет, в чьих жилах текла кровь белорусов, армян и русских.

Из-за этой гремучей смеси, её излишний темперамент и энергичность иногда заменяли ей разум и расчётливость, создавая лишь иллюзию бурной, кипучей деятельности.

Словно после зимней спячки на ООО «Де-ка» посыпались многочисленные заказы.

Коллектив сразу приступил к работе, и всем сотрудникам пришлось энергично вертеться, даже Гудину.

В начале второй декады января, после окончания очередной перегрузки товара с одной машины на другую, Платон вместе с Иваном Гудиным ожидали троллейбуса на остановке вблизи автовокзала на Щёлковской.

Порядком уставшие, оба уже стояли молча, думая каждый о своём.

Воспоминания Платона о годах, прожитых неподалёку на улице Николая Химушина, где родился его самый последний ребёнок Иннокентий, неожиданно прервала престарелая женщина:

– «Мил, человек! Не подскажешь, я доеду на этом тролебусе до…».

Тут она смолкла, доставая из наружного кармана измятый листок с адресом, и протягивая его Платону.

Тот прочитал и удивился:

– «Так Вам лучше на метро доехать! И ближе и быстрее!».

– «Да не! Я метра боюсь! Темно и шумно очень! Да и под землёй ведь!».

Глядя на это ископаемое, Платон недоумённо заметил:

– «Ну, можно и так, на троллейбусе».

Тут же в разговор влез ревнивец Иван Гаврилович, что-то громко тараторя приезжей. Платон отошёл в сторону. Ему вдруг стало жаль эту старушку. Наверняка она чья-то мать и бабушка. Видимо едет издалека. Скорее всего, в гости к детям и внукам. Да и одета она как-то уж очень по-старинному, даже для прошлых советских времён.

Вскоре на остановку подошёл парень, недоодетый по новой молодёжной моде.

Из-под кожаной куртки торчал не только подол свитера, но и мятой, белой рубашки, будто бы жёваной промежностью.

Старушка с интересом уставилась на диковинку.

Немного постояв, она не выдержала и подошла к молодому человеку:

– «Милок! У тебя исподнее не заправлено!» – участливо подсказала она ласковым, материнским голосом.

– Чо-о?!».

Видимо подумав, что современная молодёжь не знает слово «исподнее», старушка поправилась:

– «Ну! Эта! Срачицей раньше называлась!».

– «Чего, чего?!» – уже как-то грозно и задиристо вопросил парень.

– «Рубашка у тебя торчит!» – решил помочь старушке Платон.

– «Как будто ты только что по-большому сходил и не заправился!» – как всегда не удержался от нравоучительного уточнения проктолог Гудин.

– «Только бумажки ещё не хватает!» – не выдержал теперь и Платон.

Парень сначала, видимо, хотел нагрубить старикам, но, оценив численный перевес оппонентов, смягчился:

– «А-а! Ну, эта мода сейчас такая!» – поучил он безнадёжно отставших от жизни.

Старушка недоумённо перевела вопросительный взгляд с парня на Платона, потом на Гудина, и молча отвернулась.

– «Хм! Сратица… Пердуны старые!» – тихо и злобно добавил парень, опасливо и брезгливо пятясь от святой троицы.

– «Что за мода такая?!» – тихо вслух вопрошала гостья столицы, отходя подальше от парня и невольно всё ещё оглядываясь на него.

Воцарившую неловкость вскоре разрядил подошедший троллейбус.

Да! Многое в нашей теперешней жизни непонятно нормальному, здоровому человеку.

А провинция, видать, ещё не испортилась.

Или не испортились её старики, хранители древней морали! – рассуждал про себя Платон.

– «А ты говоришь, Лешка не аккуратный! Слава богу, что он хоть так не ходит!» – возвратился к обсуждению больного вопроса Гудин.

– «Да-а! Ему до них далеко! Да и разница в возрасте у них приличная. Считай другое поколение!» – подхватил тему Платон.

– «Куда мы ко́тимся?!» – задал риторический вопрос Иван Гаврилович.

– «А, кстати! Как она назвала? Срачицей, кажется? А как будет называться кофта, торчащая у девок из-под курток, чтобы придатки не застудить?» – вдруг продолжил он свой интерес.

– «Ну, …наверно, типа написничка!?» – подхватил Платон любимую тему Гудина.

– «А молодец, старушка! Мы-то пригляделись. Говно уже в упор не видим!» – закончил обсуждение Платон.

А вообще-то с пошлостью и явной безвкусицей надо бороться и не стесняться этого, как эта, пусть и наивная, но зато принципиальная старушка.

Иначе будем посмешищем и для самих себя и для гостей столицы! – молча заключил свою мысль Платон.

Начало этого года, ознаменовалось, прежде всего, январским празднованием 55-летия Платона.

В этом же году предстояло также отметить февральское 45-летие Ксении, июньское 100-летие отца Платона Петра Петровича Кочета, а также августовское 25-летие единственной дочери Платона Екатерины.

Год обещал быть насыщенным на празднества и события.

К торжествам начали готовиться заблаговременно.

Ещё при поздравлении родственников с наступающим Новым годом, Платон всех их пригласил на свой Юбилей.

Под ещё не растаявшим впечатлением от очень тепло отмеченного его 50-летия, все родные с радостью откликнулись.

Тогда Платону пришлось отмечать свой Юбилей два дня подряд, так как его хоть и относительно большая, но всё же однокомнатная квартира не позволяла разместить всех гостей одновременно.

В первый день собрались многие родные юбиляра, а во второй – его друзья и родственники жены.

В этот раз решили всех объединить сразу под одной крышей.

И хотя ряды родных и друзей поредели, всё же их общее количество не позволяло использовать для этого большую однокомнатную квартиру Платона.

Поэтому торжество решили перенести в квартиру сестёр в известную высотку на Котельнической.

И это, с тайного намёка Ксении, предложили сами фактические хозяева квартиры Варвара и Егор.

Но сначала предстояло отпраздновать юбилей Платона на работе.

В среду, 15 января, виновник торжества принёс в офис заготовленные, всегда по всеобщему мнению хорошо готовящей, Ксенией салаты, добавил к ним разносолы собственного производства, докупив недостающее до, по настоящему празднично-разнообразного, застолья.

Накрывая на стол, ставя на него всё новые и новые блюда, Платон услышал восхищённо-стеснительное от Марфы Ивановны:

– «Ну, ты и шиканул! Куда столько? Зачем это? У них от такого количества точно одно место слипнется!».

– «Да, нет! Не слипнется. Это только кажется, что всего много. Просто больше разнообразия, чем обычно!» – спокойно, но в то же время не без гордости, ответил Платон.

Тут же подскочил и любопытный Иван Гаврилович.

От неожиданно увиденного, его заранее заготовленная слегка саркастическая улыбка мгновенно слетела с, внезапно посеревшего от зависти, лица, лишив в первый момент его обладателя даже дара речи.

– «Надька, что ль, раскошелилась?!» – не удержался он вскоре от своей ложки дёгтя, тут же выходя из помещения.

Но в язвительном вопросе Гудина была и справедливая риторика.

Их начальница, Надежда Сергеевна Павлова, действительно каждый раз частично субсидировала очередного именинника, дабы стол не был скуден, в связи с пока скромной зарплатой подчинённых.

– «Наверно пошёл выяснять отношения с Надеждой? А не дала ли она мне больше денег, чем ему, на его скромный стол?!» – искренне и чуть злорадно поинтересовался Платон.

– «А кто его знает? Чужая душа в потёмках!» – не замечая ляпа, ответила Марфа.

Через минуту, воцарившую было паузу, прервала почти влетевшая и сгорающая от любопытства, видимо после сообщения Ивана Гавриловича, Инна Иосифовна Торопова.

– «Платон! Ну, ты даёшь!» – воскликнула она, тут же затыкая свой восторженный вопль сразу несколькими ломтиками колбасы с тарелки.