С боеприпасами происходило столько приключений, что их хватило бы отдельную книгу. Мы имели с ними дело каждый день и не один год. Поэтому расскажу лишь о некоторых из них. Ребята постарше, отвинтив головки у артиллерийских снарядов, доставали из них бочоночки фосфора – красного, которым мы натирали ремни, чтобы зажигать спички, и белого, который светился в темное время суток и которым мы разрисовывали всё, что под руку попадется. О том, что белый фосфор радиоактивный, не имели понятия. Из снарядов выплавляли тол, точнее тринитолуол, который использовался для различных подрывных дел. Например, для подрыва огромных пней в лесу. Из них разводились костры, где выплавлялся тол из снарядов для подрыва новых пней…

Когда мне исполнилось лет двенадцать, мы нашли снаряд за железной дорогой. Довольно крупного калибра. Головка приржавела, не вывинчивалась. Поставили снаряд на попа, а сами, прячась в блиндаже, устроенном в насыпи в качестве дзота, по очереди стремились кинуть точно в головку железнодорожные костыли. Для срабатывания взрывателя следовало организовать два сильных удара. Но, к счастью, наши удары оказывались слишком слабыми. Если бы взорвался в нескольких метрах от нас огромный снаряд, мы вряд ли отделались бы контузиями.

Но мы решили все же заставить упрямца взорваться. Развели вокруг него костер, а сами залезли на старую вербу, которая росла возле нашего двора. Долго ждать не пришлось. Ахнуло так, что на всей окраине зазвенели стекла. Когда мы прибежали, то ближайшего телеграфного столба как не бывало, – вокруг воронки валялись лишь свежие щепки. Приехавшим милиционерам почему-то подозрительным показался Витька Бережной, и они увезли его на станцию, откуда он, часа через два, вернулся героем. Своим матерям мы сразу же подбросили версию – стоит жара, вот от нее и взорвалось что-то. Это случилось на майские праздники, и на самом деле стояла жара. Салюты проводились только в крупных городах, однако ребята постарше в сорок шестом году решили такую несправедливость исправить. Девятого мая, когда стемнело, в воздух стали взлетать ракеты и раздались очереди не только автоматные, но и пулеметные – трассирующие пули почему-то летели в сторону горы Кремянец. Должно быть, по той причине, что там в войну долго сидели немцы. Причем стреляли не только с нашей окраины – и в городе палили, и на Песках, на Верхнем поселке, и в Капитоловке. Потом милиция месяца два ходила по дворам, разоружая пацанву.

У подростков ведь в крови драться улица на улицу. Брат Виктор как-то после одной ночной стрельбы шепнул мне: «Ну, мы дали хуторским жару…» Стреляли из автоматов, и хорошо, что никого не убили.

Меня брат учил стрелять из ППШ лет в шесть. Пошли мы за железную дорогу, в ольшаник. С нами был еще какой-то его друг, который принес новенькие патроны, если не ошибаюсь, позаимствовал у своего отца-милиционера.

Стреляли одиночными, со снятым диском. Ведь ППШ скорострельный автомат, сыплет пулями, как горохом. Постреляли старшие, надо же получить удовольствие и мальцу. Брат взвел затвор, поскольку это оказалось мне не под силу, вставил патрон и дал мне тяжеленный автомат. «Стреляй!» – и я нажал спусковой крючок. Вместо выстрела почувствовал сильную боль – мой безымянный палец попал в отверстие, куда вставляется диск, и затвором расплющило фалангу. Кровь, слезы. Но брат еще раз взвел затвор и я, не видя ничего от слез, выстрелил чуть ли не под ноги, обдав всех болотной жижей. След от затвора на безымянном пальце левой руки остался на всю жизнь.

Но есть и другие следы. Меня, пишущего эти строки, удивляет тогдашнее наше не бесстрашие, а безбоязнь. Для нас все, что мы делали, казалось естественным. Потому что мы представления не имели о том, что жизнь может быть без патронов, гранат, мин, снарядов, вообще без войны и оружия. К тому же мальчишек всегда влечет всё военное. Нам казалось, к примеру, совершенно обычным делом снабдить стыки между рельсами разрывными пулями, и, когда под колесами паровоза начиналась стрельба, машинисты выглядывали из окон, пытались определить, не звуковые ли это петарды, после которых надо срочно тормозить, а потом, увидев нас, грозили кулаками.

Я, например, любил выстраивать полки из патронов, поскольку не было солдатиков. Самого старшего командира у меня изображал пэтэровский патрон. Я выстраивал каре из патронов от нашей трехлинейки, от ППШ, от немецкой винтовки – они были цвета густого хэбэ. Попадались патроны и с заделанными внутрь пулями, как револьверные, но длиннее, – должно быть, винтовочные румынские или итальянские… И всё это происходило на глазах у матери. Потом, когда со мной случились некоторые происшествия, мать перешла к политике всеобщего разоружения, отправляя на дно болота ведрами наши трофеи. Мой брат не разделял мирную политику – чуть ли не через шесть десятилетий после войны вспомнил, что после салюта по Кремянцу милиции отдал негодное оружие, а исправное, смазав, закопал где-то на приусадебном участке. Где именно – так и не вспомнил.

Как известно, спички после войны считались страшным дефицитом. При наличии заботы о народе проблему можно назвать плевой: самолеты и танки начинали выпускать на новом месте за два-три месяца. В конце концов, вывезли бы из Германии пару спичечных фабрик. Нет, надрывалась, должно быть, единственная фабрика «Ревпуть» в городе Злынке Брянской области. Кстати, на ее материале Анатолий Кривоносов написал известную повесть «Гори, гори ясно».

Мужики в возрасте пользовались дедовским набором – кремень, трут из ваты или хлопчатобумажной ткани и кресало. Соседки, как в средние века, бегали друг к другу за «жаром», то есть тлеющими угольками. Народные умельцы приступили к выпуску на основе винтовочных гильз зажигалок. Но кремешки к ним стремительно истирались, их покупали лишь у спекулянтов.

У нас, пацанвы, горело тоже ясно, но не от спичек фабрики «Ревпуть». Пытливый ребячий ум нашел другой источник огня.

Он таился в пулях противотанковых патронов. Стенка патрона (он используется и сейчас в крупнокалиберных танковых пулеметах системы Владимирова) довольно жесткая, поэтому разрядить его в полевых условиях сложно. Ребята постарше использовали иной способ. Патрон зарывался в песок пулей вниз, над ним разводился небольшой костер. Капсюль взрывался, гильза летела вверх, а пуля уходила в песок. Ее откапывали и на тавре рельса ударом костыля или камня перебивали пополам.

Причем пуля разламывалась так, что какое-то время позволяла на оставшейся части оболочки ее закрывать и открывать. Вещество, от которого легко вспыхивала танковая броня, великолепно зажигала сухие деревянные палочки.

Я как-то позаимствовал у Виктора такую пулю и пытался зажечь палочку. Не получалось. Проснулся брат и отобрал пулю. Я в рев. Мать сказала Виктору:

– Шо ты взял у него? Отдай ему.

– Это нельзя ему.

– Я сказала: отдай, значит, отдай.

Виктору не оставалось ничего иного, как вернуть мне злополучную пулю. Палочку она никак не зажигала. Тогда я, улучив момент, стащил у матери длинную спичку знаменитой фабрики. Но и спичка не загоралась, только покрывалась серная головка еле заметным дымком. Однако я был парнишкой настойчивым. И загорелась не спичка, а зажигательная смесь. Фыркнув, она попала мне на подбородок, грудь. К счастью, в этот момент вошла мать с ведром воды. Мгновенно мокрой тряпкой стерла смесь с подбородка и груди, бросила пулю в ведро.

Поскольку Виктор остался без огня, он, пася коз, заготовил пэтэровских пуль целый карман. Ребята есть ребята, и они вдруг решили устроить кучу малу Брат оказался в самом низу, но в процессе возни какая-то пуля раскрылась и загорелась. Он кричит, что у него пули в кармане раскрылись, а ему никто не верит, думают, что хитрит. Лишь когда потянуло печеным мясом, все отскочили от него. И Виктор, невзирая на то, что был без трусов и что тут же находились девчата, сбросил с себя штаны и стал песком сбивать зажигательную смесь с ноги. Конечно, обжег и пальцы.

Настала пора гнать коз домой. Пригнал он их к лужайке метрах в ста от нашего двора и принялся тянуть время, чтобы мать не заставила что-нибудь делать. Пальцы-то обожжены.

– Виктор, ты чего коз не загоняешь? – закричала ему мать.

– Та нехай еще попасутся.

– Хватэ. Гони коз, доить пора.

А сама приготовила хворостину и, как только мой бедный брат оказался в пределах досягаемости, пустила ее в ход. Рассказывая об этом, брат всегда говорил: «Захожу в хату, а там Сашко лежит, перевязанный, как Чан Кай-ши…» Чан Кай-ши много лет в советских карикатурах изображался почему-то с подвязанным подбородком.

Летом, перед тем как идти мне в школу, попросил меня принести спички сосед по кличке Джинджилевский. На Курской дуге он потерял ногу, и поэтому услужить инвалиду считалось святым делом. Хотя я его, приблатненного, недолюбливал. Он пас коров. Я прибежал домой, попросил у матери спичек для него и побежал назад. Под железнодорожным мостом, видимо, стояло много воды, поэтому я пошел по мосту. А его только-только восстановили, и на быках, то есть основаниях, привлекли мое внимание ровненькие фаски. То ли мне возжелал ось пройтись по новеньким фаскам, наклоненным на 45 градусов, то ли у меня после болезни закружилась голова, но я рухнул вниз.

На какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, понял, что упал на камни, – кровь хлестала из щеки. И это после недавно перенесенной водянки! Перепуганная мать кое-как замотала мне разрубленную камнем правую щеку и повела в поликлинику. Там почистили, как могли, рану, зашили и отправили домой. Но почистили, видимо, не очень тщательно – много лет в рубце синели частицы донецкого уголька. После падения шрам мне придавал явно бандитский вид, поэтому на меня учителя и соученики посматривали с опаской. Постепенно он становился незаметнее, но много лет мне говорили: «Ты где-то щеку испачкал. Вытри…»

Но и это не всё. В первые зимние каникулы мать на печке вываривала в баках мою одежду. Печка топилась углем, плита раскалилась докрасна. От безделья я вспомнил о детонаторе немецкой гранаты, который тоже никак не загорался. Мне захотелось освободить длинную трубочку из красной меди от содержимого и сделать из нее красивую ручку. Надо сказать, что писали мы тогда деревянными ручками с железными наконечниками, в которые вставлялись перья. И ходили с чернильницами-непроливашками в мешочках и на веревочках.

Но тут еще вспомнилось, что брат трассирующими пулями, зажав их в патроне острием внутрь, как-то выжигал из досок старые гвозди. Поэтому в моих планах появилось и выжигание старых гвоздей. При этом я знал, что такая штука взорвалась у пацана с нашей улицы. У нас даже была такая игра: «Алик, покажи пузо». И Алик задирал майку или рубашонку и показывал испещренный синими шрамами живот – кусочки немецкой меди окислялись у него в теле.

Для того чтобы все мои прекрасные планы сбылись, вначале следовало детонатор подсушить. Я и поднес его к раскаленной плите. И тут же последовал взрыв. Из той же правой щеки брызнули две струйки крови – осколок буквально в двух сантиметрах от глаза прошелся под кожей. Из руки тоже хлестала кровь – второй осколок раскроил подушечку под большим пальцем. И с правой стороны живота тоже кровило – в край грудной клетки впилось еще четыре осколка, отколов кусок кости. Его потом отрежут в сороковой московской больнице, когда будут мыть мои кишки, спасая от перитонита…