Глава 4. Распределение

Вместо прогнозируемых одной-двух недель просидеть в карантине мне довелось только три дня. На четвертый всем приказали строиться.

– На распределение, – пояснил Чистов. – Сегодня вы у меня последний день – вечером раскидают по отрядам.

Нас пересчитали и небольшой кучкой повели в сторону вахты.

Штаб представлял собой большой одноэтажный барак с двумя сквозными выходами. Один из них вел на плац. В левом крыле располагался кабинет начальника колонии, в правом – его замов, оперчасть, а также нарядная. В ней работали заключенные. Все остальные работники колонии были люди в форме. Нарядная – очень важный орган. С ее ведения происходят распределения рабочих мест и перемещения из отряда в отряд. Даже освобождения от работы по болезни или другим бытовым причинам тоже идут через нарядную. А потому нарядчик в зоне – человек далеко не последний. Особенно – старший нарядчик. Несмотря на то, что он тоже заключенный, должность позволяет ему многое. Фамилия старшего нарядчика была – Кутаков. О нем мы знали из рассказов Чистова, с которым тот был на довольно короткой ноге. Мустафа с Файзуллой тоже упоминали его имя, когда перечисляли самые блатные должности в зоне.

– Кутаков – бывший подполковник. Вопросов решает много, но по каждому ходит сначала к Дюжеву, – говорил Мустафа.

– Вообще-то не дай бог иметь такую фамилию, хе-хе… – продолжал Файзулла. – По-татарски «кутак» – «хуй». Вот и представь, как звучит эта фамилия! Загидов его так и называет за глаза – «подполковник Хуев»! А в глаза, что ты! – Витя… Виктор Батькович!

В штаб мы вошли гурьбой, но тихо и с чувством здорового любопытства. Казалось, никто нас здесь и не ждет, потому что битый час пришлось стоять в коридоре, разглядывая плакаты агитационного характера, рассказывающие о трудовой доблести и энтузиазме заключенных колонии. А также читать местную стенгазету и очередной номер межзоновской многотиражки под названием «За труд!». В простонародье – «Козье Знамя». Рядом располагался стенд «Передовики производства», именуемый тоже не иначе как «Доска пидоровиков». Глазеть на все это было довольно занятно. Ни лавок, ни стульев в коридоре не полагалось, поэтому приходилось слоняться до крыльца и обратно. Дальше него ступать нельзя было ни шагу, о чем все были строго предупреждены каким-то капитаном.

Поочередно открывались двери кабинетов, на которых висели таблички с указанием фамилий, званий и должностей их обитателей. Из них постоянно выходили и входили какие-то люди в форме, с папками в руках. Иногда запрыгивал штабной шнырь, так же быстро выпрыгивал и бежал в какой-нибудь барак выполнять поручения. Носился он неимоверно быстро.

– Вишь, как шустрит – аж с пробуксовкой срывается, – с ухмылкой заметил кто-то из нашей компании.

– Шустрить не будешь – в лесоцех на пилораму загонят. Там не так скакать придется, – в тон ему отвечал другой.

– Да хуй с ним, со шнырем, лишь бы нам туда не угодить, – пробурчал третий.

Мы с Собиновым стояли в стороне и хихикали над содержанием газеты.

Распределение проходило в кабинете начальника колонии, полковника Нижникова. Все его заместители, начальники производств, начальники отрядов уже сидели там. Вот-вот должны были выкликнуть нас.

Не помню, кого вызвали первым, но все с волнением ждали, когда первопроходец выйдет, чтобы узнать, какая атмосфера за дверями, о чем спрашивали. Что за мужик – «хозяин»?

С первым беседовали относительно недолго.

– В лесоцех, – понуро сообщил он, затворяя за собой дверь кабинета. – Всех, походу, туда загонят.

– Нас, скорее всего, последними заведут, – предположил Собинов, – тебя-то уж точно.

– Разницы нет никакой. Как дело откроют, обомлеют: постановление в изолятор, непризнание вины, иск сто шестьдесят шесть тысяч… Даже не сомневаюсь, что на разделку пошлют, – ответил я.

– Да подожди ты… У них смотр самодеятельности каждую весну проходит, а заниматься некому. Чистов же говорил, что комиссия из управления ездит, смотрит, в какой колонии лучше. Замполит за это башкой отвечает. Так что могут пока и в клуб хотя бы на время определить, – подбадривал Толя.

Одного за другим всех пропустили через кабинет. Остались мы вдвоем. Выглянул человек в форме и выкликнул:

– Новиков! Собинов! Заходите.

Мы вошли. Поздоровались. Напротив двери за большим столом сидел начальник колонии. Слева вдоль окон – остальные участники комиссии. Справа, вдоль глухой стены стояли в ряд стулья, на которые нам велено было присаживаться.

Начальник колонии показался человеком исключительно приятной и волевой внешности. Мужчина лет сорока пяти, улыбчивый, с ясными голубыми глазами и очень цепким, пронзительным взглядом. Надо сказать, улыбка ему шла. Из рассказов он представлялся мне немного другим. Среди присутствующих сразу узнал его заместителя Дюжева, которого никогда в глаза не видел, но по описаниям Файзуллы и Мустафы распознал безошибочно. Вот что значит глаз художника.

Дюжев сидел, ехидненько ухмыляясь. На вид это был добродушный толстячок, более подходящий на должность швейцара из пивного бара, нежели на начальника режима. Форма его тоже была не совсем гладкой. А может, просто сидела на нем из-за его нескладных форм как с чужого плеча.

В полную противоположность Дюжеву сидящий на третьем стуле от него замполит Филаретов был строен и подтянут. Форма на нем сидела безукоризненно. По всему было видно, что он действительно замполит.

Нижников очень приветливо поздоровался и, вероятно, не зная, как правильно начать, произнес приветствие, чередуя фразы мудреной приговоркой. Как мы поняли через несколько минут, приговорка была неотъемлемой частью его речи и заменяла собой невысказанные вслух мысли.

– Ну, здравствуйте, вот так само дело ебиомать… Прибыли, вот так это дело?..

Произносил он это добавление так же просто и естественно, как люди произносят, сами того не замечая, слова-паразиты – «как бы» или «короче».

Как впоследствии выяснилось, от интонации, с которой он произносил приговорку, и зависело любое его решение. Если зловещим тоном, а далее все остальное приветливо, то все равно в конце объявлял о водворении в карцер. И наоборот. Приветливое «это само дело ебиомать…», несмотря на последующий разнос, наставления и предупреждения, заканчивалось поощрением или благодарностью. При всем при этом человек он был неординарный и в некотором роде даже уникальный, хотя бывал порой жестким и даже жестоким.

Приговорка была фирменным «лейблом», и в лагере иногда его потихонечку передразнивали. Полностью произносил он ее только в особых случаях. «Вот так это дело, само дело ебиомать…» В разговоре же в качестве связующего звена применял в сокращенном варианте – «самдел ебиоть…» Но что более всего удивительно – только в разговоре с заключенными или работниками колонии – не важно, женщины это были или мужчины. Даже в присутствии прокурорских чинов и вышестоящего начальства. И никогда – в присутствии родственников, приехавших на свидание, или других вольных лиц, не имеющих отношения к колонии.

– Вы вдвоем прибыли? А третий где? – спросил он, перелистывая личное дело.

– В тюрьме остался. Его, наверное, на другую зону отправят, – ответил Толя.

– Так… профессии какие есть? Если есть, пусть родственники, вот так само дело, документы пришлют.

– Да какие профессии: я – музыкант, он – директор, – улыбнулся я.

– Это не профессии. Здесь – не профессии. У вас ведь иск, так? Погашать как будете? Что-то погасили уже?.. Статья с конфискацией?.. Так… Ага, понятно, – бормотал он себе под нос, листая дело, – так…самдел ебиоть…вину не признаете? Так?

– Так.

– Конечно, не признают, хе-хе. Конечно, ничего погашать не хотят. Чтоб такой иск гасить, надо работенку высокооплачиваемую иметь. У нас тут где самые высокие заработки? – мелко посмеиваясь, вмешался в разговор Дюжев. Все это время он сидел молча и внимательнейшим образом, улыбаясь, разглядывал нас обоих.

– Кажется, на разделке? Или в лесоцехе? – картинно повернулся он к сидящему рядом майору добродушного вида с проседью на висках. Майор улыбнулся и молча кивнул.

– Вот, начальник производства, майор Пентегов, вас устроит на самые высокооплачиваемые должности, – продолжал ехидничать Дюжев.

– Да мы, в общем-то, на теплые места и не рассчитываем. Куда поставите – там и хорошо. Нам везде хорошо, – в тон Дюжеву ответил я.

– Было хорошо, – поправил Дюжев.

Повисла глупая пауза.

Первым ее нарушил Нижников:

– Ну, вот так это само дело ебиомать… У нас тут производство большое. Летом – сплав. Зимой – разделка. Лесоцеха свои. Пилим, само дело… Погрузка в вагоны. По всей стране. Вот так, ебиоть, отправляем.

Далее он стал рассказывать о производстве, о нормах, о трудовых подвигах и местных «стахановцах», которые ударным трудом заслужили досрочное освобождение и вместо того, чтобы «прохлаждаться здесь до звонка, ушли, вот так само дело ебиомать, досрочно…».

Потом говорил Пентегов. Следом – замполит Филаретов. За ним – еще кто-то. И так, в незаметно для всех потеплевшей атмосфере пришли к самой важной теме – клубу. И что представляет собой этот клуб в понимании лагерной администрации.

– Самодеятельность у нас, вот так это дело, хорошая. Вокально-инструментальный ансамбль есть, хор, народные инструменты, само дело… Но только тем, кто уже поработал на производстве год-два… Зарекомендовал себя с хорошей стороны. Доказал трудом, вот так это дело ебиоть…

Нижников обвел глазами всех присутствующих.

– Правильно я говорю?

Присутствующие закивали. Дюжев сидел неподвижно, с той же ухмылкой, сложив руки в области пупа.

– А песни, эти, которые ты пел на магнитофон, вот так это само дело, – не те песни. Надо русские народные, трудовые, а не то что, ебиоть, в ресторанах там или где… А здесь это – нет…

– Нет, почему же, можно, здесь тоже поют. Вон, в изоляторе. Еще как поют, хе-хе, – заметил Дюжев. – Пожалуйста, пой. Каждой песне – свое место.

– В общем, так, – после нескольких незначительных вопросов ко мне и к Собинову начал подводить итог Нижников, – для начала определяем вас на разделку в 101-ю бригаду. Вот сидит ваш начальник отряда – капитан Грибанов, прошу любить и жаловать, как говорится, вот так это дело. – Повернувшись лицом к капитану, он хлопнул ладонью по столу.

– Принимай обоих. Парни здоровые, на разделке такие нужны. Поработают, мускулы накачают… так это дело… А потом можно и про клуб подумать. И работу другую, понимаешь, вот так это дело, само дело ебиомать.

Нижников приподнялся над столом. Все поняли – разговор окончен. Распределение тоже. Мы встали.

– Все понятно. Разрешите идти?

– В коридоре подождите. Нечего по зоне шляться. В карантин вас отведут, – вдогонку приказным тоном проговорил Дюжев.

– Так… Никуда не выходить. Ждите в коридоре, – первый раз за все время подал голос Грибанов.

Мы вышли на крыльцо и закурили.

– Ну, шило… Так я и знал. Как минимум полгода придется стреляться на этой ебаной разделке, – мрачно изрек Собинов.

– А как тебе начальник отряда? – спросил я.

– Как шавка подлаивает Дюжеву. По виду – недалекий. Мне так кажется. Но рыть землю сейчас начнет всеми копытами – хозяин дал добро.

– Хорошо хоть, вместе в один отряд, так полегче все же. Хоть общаться будем по-человечьи. Чувствую, Грибанову это не очень понравилось. Будут нас разбивать, наверное.

– Вряд ли. Если бы хотели – могли это сделать прямо сейчас, – выпустил дым Толя. – Вряд ли. А отрядник? Отрядник, как хозяин скажет, так и сделает. Надо к Нижникову подход искать.

– А Дюжев? Уматный тип. Как слон непробиваемый. И сам себе на уме. Правильно его тут «Дермантиновая жопа» называют! хе-хе…

– Да все они тут… Вот, бля, зверинец, вот попали… Кого тут только нет, и каждая блядь – начальник! Подожди, еще другие не проявились. Может, как проявятся, так и Дюжев благодетелем покажется.

Мы докурили и вернулись в штаб. Вышел Грибанов и нырнул в какой-то кабинет, бросив на ходу:

– Быстро в карантин. После проверки – в 10-й отряд. Завхоз придет за вами. Идите, идите, собирайте вещи.

И мы пошли.

Первый вопрос Чистова по нашему возвращению был:

– Ну что, куда? На прямые работы?

– В 101-ю.

– Так я и знал. Думал, еще, может, посмотрят на то, что вы в институте учились, что ты на гитаре играешь… Ясно. Значит, из управления цинканули. А может, хозяин сам так решил. Ну да ладно, давай чайку попьем, а то вечером вас уже в 101-ю загонят.

Мы пошли собирать вещи. Потом посидели за чаем.

– Если что, заходите, не стесняйтесь, всегда рад, – с этими словами Чистов проводил нас до крыльца.