Через несколько часов после свистка рефери, возвестившего – позволю себе штамп как цитату из спортивной журналистики былых, однако не прошедших времен – об окончании в Москве календарного матча «Торпедо» в очень успешном для них сезоне, Эдуарда Стрельцова доставили в отделение милиции за драку, затеянную им в квартире незнакомых людей; представителям органов правопорядка он сумбурно сообщил, что в чужой дом ворвался, преследуя человека, оскорбившего футболиста действием на трамвайной остановке.

Но аргументы трезвых обитателей квартиры показались милиционерам убедительнее пьяных претензий Эдика.

Не успели замять эту некрасивую историю, как в январе нового года Эдуард повздорил с кем-то на станции метро «Динамо», но на этих эпизодах фельетонисту «Правды» казалось невыгодным сосредоточиваться. Пришлось бы подставить под удар советскую милицию, в обоих случаях отступившую под давлением представителей завода.

А трогать милицию и Нариньяни запрещалось – проще было врезать футбольным начальникам, не называя главных фамилий.

Дополнительный матч против польской сборной, когда решалось, кто же – наши футболисты или поляки – поедет на чемпионат мира в Швецию, назначили играть на нейтральном поле в Лейпциге.

Иванов со Стрельцовым обедали у Валиной сестры – пили, естественно, вино. Эдик, как провинциал из Перова, боялся опоздать на поезд – ехали экспрессом Москва – Берлин, – но старший товарищ его успокаивал. Иванов уверял, что на такси они успеют вовремя.

Вообще от «Автозаводской» до «Белорусской» – прямая ветка метро. Но как-то несолидно таким заслуженным людям в метро спускаться.

Не учли транспортные пробки: выскочили из машины – и бегом на платформу, а поезд только-только от нее отошел.

На платформе оставался в ожидании Вали с Эдиком начальник отдела футбола спортивного министерства, Антипёнок.

Он и сумел договориться, что поезд на разъезде под Можайском остановят. А до Можайска мчались на автомобиле.

Стрельцов в матче на первенство с «Зенитом» получил травму – и в конце второго круга за клуб свой не играл. Но в сборную включили.

И теперь ему после опоздания на экспресс не выйти на поле значило надолго остаться в штрафниках.

Эдик попросил Белаковского: «Уж вы, Олег Маркович, что- нибудь сделайте, чтобы мне только сыграть…»

Но выйти на поле оказалось мало – польские защитники уже знали Стрельцова отлично и с ним не церемонились. В самом начале, на пятой минуте, с одним из них Эдуард столкнулся в воздухе – и приземлился, конечно, неудачно: с такой травмой лучше и не прыгать было.

Но в его положении отступать нельзя – впереди Москва с неминуемыми неприятностями.

Олег Маркович, как всегда, выручил – стянул ногу эластичным бинтом. И штрафник вину кровью смыл – забил гол. А второй мяч с его подачи забил динамовец Генрих Федосов.

Тренер сборной Качалин сказал после матча: «Я не видел никогда, чтобы ты так с двумя здоровыми ногами играл, как сегодня с одной…»

Но у Нариньяни было свое мнение.

Фельетон, опубликованный в «Комсомольской правде», озаглавлен был «Звездная болезнь».

О роковом влиянии фельетониста Семена Нариньяни на судьбу Эдуарда Стрельцова я услышал от Андрея Петровича Старостина уже в середине восьмидесятых годов.

Мне тогда слова его показались отговоркой – в тот момент я ждал от Старостина подробностей обо всем случившемся с Эдиком – подробностей, которыми он, как человек вхожий в круги, для меня недоступные, несомненно располагал. Нариньяни же я считал персонажем из достаточно знакомого мне и объяснимого мира. К тому же тянуть тогда за эту нить казалось мне скучным занятием. И лень было рыться в старых газетных подшивках.

Я по своей натуре не исследователь, привык самонадеянно полагаться на собственную память и притом искренне думал, что в фельетоне, давшем ход и сегодня незабытому, но такому спорному понятию, как «звездная болезнь», вряд ли обнаружится через столько прошедших лет что-нибудь стоящее внимания.

Я ошибся: фельетон тот – весьма выразительный документ времени, без которого не понять, что предстояло заплатить за восхождение, подобное стрельцовскому, и самому Стрельцову, и обществу, его превознесшему.

Людям нынешнего поколения невозможно представить себе, что значил для всей дальнейшей судьбы советского человека любого ранга в то время фельетон о нем.

Тем более опубликованный в центральной газете. Органом казни Эдика с пропагандистским умыслом избрали «Комсомолку», редактируемую зятем Хрущева Алексеем Аджубеем: она пользовалась максимальным читательским доверием за те либеральные нотки, которые в «правде» для молодежи проскальзывали с ведома коварно дальнозоркого начальства.

Да еще написанной фельетонистом № 1 – Нариньяни умел высмеивать и унижать популярных людей.

А толпа такие расправы обожает.

Страна не просто знала своих героев, но и знала, как веселее с ними расправляться.

Сегодня, когда во всех газетах пишут что угодно и про кого угодно без ощутимых последствий, не вообразить, что одной критической строчки в газете достаточно было для лишения человека тепла и воды. Жизнь официально критикуемого человека в Советском Союзе немедленно становилась просто невыносимой, какую бы величину он ни представлял.

Нариньяни был особенно страшен в сороковые годы. Но и во времена «хрущевской оттепели», когда он расправлялся со Стрельцовым, пощады попавшему под фельетон ждать не приходилось.

Вот, кстати, вам и подтверждение тогдашней значимости двадцатилетнего футболиста Стрельцова. Даже Нариньяни не смог с первого раза поставить на нем крест.

Фельетон тех времен вносил в жестокость наказания эдакую развлекательность. Но, пожалуй, в смехе, вызванном остроумием фельетониста-киллера (как сказали бы теперь), беспощадности было больше, чем в гневе без юмора.

От нас во все прежние времена требовали еще и бодрости, когда приглашали посмотреть на казнь инакомыслящих.

Мы, по замыслу властей, смеясь расставались с людьми, в чью вину должны были поверить газетчикам на слово.

Вот как изощрялся тов. Нариньяни, «по протоколу», «прямо в глаза», говоря о «вконец испорченном» Стрельцове: «Эдуарду Стрельцову всего двадцать лет, а он ходит уже в „неисправимых“. Не с пеленок же Эдик такой плохой? Нет, не с пеленок. Всего три года назад был чистым, честным пареньком. Он не курил, не пил. Краснел, если тренер делал ему замечание. И вдруг все переменилось. Эдик курит, пьет, дебоширит. Милый мальчик зазнался. Уже не тренер „Торпедо“ дает ему указания, а он понукает тренера».

Нариньяни был мастером прилипавшего к людям слова.

И не свидетельство ли его специфического таланта сам факт внедрения в советский и, к сожалению, в постсоветский обиход наименования открытой фельетонистом болезни?

Кого только из одаренных людей не подозревали в мифической «звездной болезни», как в самой что ни на есть дурной!

А во времена советской тотальной уравниловки на всех уровнях, во времена действительной и подразумеваемой униформы, во времена казарменных правил поведения на каждом общественном этаже главную угрозу – социалистическому обществу и строю – видели, судя по литературе и кинофильмам, в зазнайстве, в отрыве от коллектива. Власть боялась чьей-либо самостоятельности – и клеймила даже невиннейшие ее проявления.

Распинавший Стрельцова Нариньяни не переставал быть рьяным футбольным болельщиком и дружил с известными футболистами: с Бесковым и другими. Думаю, что для футбольного мира пристрастие его к московскому «Динамо» не оставалось в секрете.

А может быть, принимая во внимание особенности времени, не надо ничему удивляться?

В избранной для себя манере злой Нариньяни старался выглядеть вроде как удрученно-добродушным, что ему великолепно удавалось. Из досконально известной ему реальности (в случае со Стрельцовым – реальности спортивной жизни) он выбирал лишь то, что работало на версию, покорявшую эмоционального советского читателя, информированного тогда крайне скупо. И совершенно, как я уже говорил, не склонного подвергать сомнению прочитанное на газетном листе. Хотя написанное пером если и отличалось от вырубленного топором, то скорее в худшую сторону.

Из шести машинописных страничек своего печально знаменитого фельетона Нариньяни две с лишним уделил эпизоду с опозданием Иванова и Стрельцова на берлинский экспресс: «И вдруг в самых дверях вокзала неожиданная встреча. И кто бы вы думали? Центр нападения, а с ним рядом правый полусредний (в годы борьбы с космополитизмом иностранные термины вроде „бек“, „инсайд“ строжайше не рекомендовались в печати – и Нариньяни от правдистского обыкновения не захотел отказываться и во времена послаблений. – А. Н.), оба живехоньки и оба пьяны. Оказывается, дружки перед отъездом зашли в ресторан (фельетонист и ресторан дофантазировал, чтобы Иванов со Стрельцовым не вышли из образа представителей „золотой молодежи“, раз они так себя ведут. – А. Н.) за посошком на дорогу.

– Честное слово, Валентин Панфилович (В. Антипёнок – начальник отдела футбола Комитета физкультуры и спорта), мы хотели выпить только по одной, а нам преподнесли по второй.

Ах, с каким удовольствием Валентин Панфилович взял бы да по-отцовски отлупил бы сейчас обоих дружков (в праве чиновника „лупить“ великих футболистов Нариньяни, а вслед за ним читающая советская публика не сомневается ни секунды – до разговоров о правах человека еще вечность. – А. Н.). И вместо того, чтобы взяться за ремень, он сажает загулявших молодцов в машину и мчится по шоссе в погоню за поездом. Полтора часа бешеной гонки, и в конце концов у Можайска автомашина обгоняет поезд. А тут обнаруживается новая беда: скорый поезд в Можайске не останавливается. Валентин Панфилович бежит к дежурному:

– Дорогой, сделай исключение.

А у „дорогого“ от удивления брови лезут вверх к лысине! Антипёнок звонит диспетчеру дороги: „Притормозите, Христа ради, хоть на секунду. Мне только втолкнуть в вагон центра нападения“. (По ходу написания фельетона Нариньяни, видимо, решил, что купать в дерьме сразу двоих могут и не захотеть, а Стрельцов добыча для сатирика полакомее, и тянущий на дно груз удобнее привязать к его ногам. – А. Н.) Но диспетчеру нет дела ни до центра нападения, ни до начальника отдела футбола. Как быть? Поезд приближается, он вот-вот проскочит станцию. И тогда начальник отдела звонит в Министерство путей сообщения: к одному замминистра, к другому. И один из замминистров, вняв этой просьбе, отдает в Можайск из ряда вон выходящий приказ: замедлить ход поезда у пристанционной платформы. И вот машинист кладет руку на тормоз и два друга хватаются за поручни…»

К изложенному вроде бы не придерешься. Но, перед тем как разделить возмущение фельетониста и читателей, хотелось бы спросить-напомнить: в каком государстве происходили события? Почему вдруг при безусловной полицейской строгости головы с плеч пьяных молодых людей не полетели прямо на перроне? (Что наверняка случилось бы с представителями любой другой профессии, кроме никогда в ту пору не произносимой вслух: футбольной.)

Нариньяни пытается представить – и статус издания ему это разрешает – спортивных командиров незадачливыми няньками при зарвавшихся юных разгильдяях, этим разгильдяям потакающими.

И вот уже занесен меч выводов автора: «Пусть талант, пусть забил. Но зачем было Всесоюзному комитету спешить с присвоением почетного звания (заслуженного мастера спорта)? У нас и в других областях, кроме спорта, есть талантливые люди – в музыке, живописи, пении, науке. Но ни Шостаковичу, ни Хачатуряну, ни Туполеву, ни Улановой, ни Рихтеру, ни Долухановой не присваивали званий в девятнадцать лет. Футболиста нужно награждать не за дюжину мячей, забитых в одно лето, а за устойчивые спортивные показатели, не только за то, что сам хорошо играет, но за передачу опыта товарищам. Почетное звание нужно завоевать, заслужить, выстрадать подвижническим трудом в спорте. А от легких наград наступает быстрое насыщение.

– Я всего уже достиг, – хвастливо заявляет центр нападения, – все испытал, изведал. Я ел даже салат за 87 рублей 50 копеек».

Насчет наград строгий Нариньяни высказался по-своему: сделал вид, что не знает о награждении Стрельцова орденом. Обсуждать – или тем более осуждать действия правительства, награждающего футболиста, – никакой газете не дозволялось.

И еще неувязка: апеллируя к именам Шостаковича, Улановой, Рихтера, фельетонист проболтался, что осознает общезначимость стрельцовского дарования. А то бы стали у нас нянчиться с талантами меньшими, чем у Иванова и Стрельцова. Да и по совести ли попрекать голодавшего в военные и послевоенные годы мальчика, лакомившегося жмыхом, ценой салата, который позволил он себе на заработанные нелегким – знал же Нариньяни кое-что про футбол от своих друзей – трудом деньги?

Своими рассуждениями о поощрениях сотрудник центральной газеты вполне мог обеспокоить начальство – сигнализировать о непорядке.

И, как у нас водилось, наверху забеспокоились: не почувствуют ли себя отличившиеся спортсмены излишне самостоятельными, независимыми от администрации. Награды в СССР положено было воспринимать как аванс. И не забывать, что у Родины (подразумевалось, конечно, ее начальство) орденоносцы в вечном долгу.

«Закручивать гайки» в нашей стране всегда считалось делом своевременным.

И в паузе между Олимпиадами наверху посчитали не лишним «подтянуть» возомнивших о себе спортсменов.

Вряд ли Семен Нариньяни стал бы отрицать, что получил «госзаказ». Тем более в те времена для золотого партийного пера это не могло не составить чести. Я бы даже заметил: фельетон написан с несколько меньшим разоблачительным пафосом, чем можно было бы ожидать.

Нет, «оттепель» в тоне разоблачения положительно сказывалась. А потом не верю, чтобы болельщик Нариньяни не восхищался Стрельцовым. Он и в фельетоне не отрицает, что до выпитой рюмки это был «милый славный парень». Такое признание от газетчика, с воодушевлением творящего злое дело, дорогого стоит.

Конечно, никакой заместитель министра не взял бы на себя ответственность за остановку поезда, не обратись к нему представители футбола – жанра, курируемого соответствующими отделами ЦК партии. Кто из номенклатурных работников не знал, что значат для престижа государства победы или поражения на международной арене.

И заместителя министра, давшего «добро» на торможение поезда и потому невольно ставшего партнером Эдуарда Стрельцова, смело можно причислить к организаторам победы над поляками.

Я вряд ли поступаю корректно, анализируя работу нанятого газетного сатирика с позиций сегодняшнего, всем нам разрешенного, свободомыслия. Не сомневаюсь, что, будь сегодня Нариньяни жив, он над многими посылами своего фельетона прилюдно же и посмеялся бы, набрав очки в другом направлении, – возможно, набрался бы и мужества рассказать, какие же именно из конъюнктурных соображений толкали его на тот или иной выпад, убийственно жалящий юного Эдика.

Сегодня я рассматриваю рабский труд фельетониста как примету времени, в некоторых аспектах не самого худшего для нашей многострадальной страны.

Повторяю, что Нариньяни – мастер. И в написанном им нет ни одной безобидной строчки – каждая умело заминирована.

Конечно, изощренный «правдист» прекрасно знал, что людей посвященных и причастных он своим фельетоном ни в чем не убедит. Но он вполне сознательно и цинично обращался к непосвященной в спортивные дела массе, будил в толпе обывательский протест, не сомневаясь ни на мгновение, что критически заряженное им против привилегированных молодых людей быдло сметет и запугает несогласного с журналистом и его газетой знатока.

Как правило, в фельетоне Нариньяни оперирует фактами. Но до чего же нечистоплотен он бывал в их толковании!

В сороковые годы тем же Нариньяни был написан добрый, можно сказать, лирический фельетон «Приют одиннадцати», посвященный милым чудакам-болельщикам (один из них, если не ошибаюсь, всеми уважаемый профессор), которые немного стесняются своей несолидной страсти к футбольной игре.

Но здесь, в «Звездной болезни», он обращается к агрессивной сути тех граждан, которые склонны требовать от спортсмена, а не любить его. Талант, как считалось в советском обществе, обязан служить этому обществу во сто крат усерднее, чем бездарность.

Иначе никто бы не простил таланту того, что он существует, то есть выделяется из общего ряда?

В ходу было выражение: «У народа в долгу». Талант – получалось – не народ.

Кого тогда, интересно, считало народом идеологическое руководство, постоянно говорившее от имени народа?

Себя же с ним командиры тоже не отождествляли, поскольку в своем кругу обычно говаривалось: народ нас не поймет.

Кого – нас?

Ставило ли наше государство когда-нибудь своей целью делать из больших спортсменов образцовых – согласно навязанной советскому обществу морали – граждан, воспитывая их соответственно?