Ирина Петровна оказалась интеллигентной женщиной. Не толстой. Мне почему-то она представлялась толстой, как все российские провинциалки, живущие в частных домах. Но она оказалась приятной пожилой и на вид грустной учительницей с копной седых волос и большими серыми глазами. На вид даже избыточно интеллигентная для их дома, устроенного слишком просто, слишком по-деревенски, и это мне сразу ответило на незаданный вопрос – почему она согласилась с последней просьбой мужа.

Но вопрос я все-таки задал. Когда пригласили за стол, поставили картошку с селедкой и когда после первой рюмки у меня внутри лопнула последняя струна напряжения.

Отпустило.

И мы заговорили. Очень просто. Как будто виделись всю жизнь и всю жизнь поддерживали родственные отношения. А почему нет? Что нам теперь делить?

Поговорили про их сына (из его комнаты раздавались звуки компьютерной стрелялки). Про школу, в которой она работала. Про работу брата. Наконец, я дождался вопроса про Америку. Но о чем мне было рассказывать – не о моем же роковом выстреле? Поэтому, разговоры о себе я быстро закруглил, проинформировав, что работаю полицейским, детей у нас с Леной больше нет и быстро закруглил американскую тему. Почувствовав, что у меня нет настроения говорить о себе, они тактично не стали настаивать. И беседа вновь вернулась к их нехитрой жизни.

Вот тогда я и спросил. Не впрямую. Просто поинтересовался техническими деталями – во сколько завтра начало, где, на каком кладбище… На мой вопрос, обращенный как бы сразу ко всем, ответил не брат, ответила она, женщина с глазами, в которых не было слез, потому что они были давно выплаканы, наверное, за годы до сегодняшнего дня.

– На том конце города, – сказала Ирина Петровна. – Это дальше, чем наше кладбище, но он просил именно там, рядом с ней. В смысле, с вашей мамой.

Вместо главного вопроса я просто поднял на нее взгляд. И она ответила:

– Он давно об этом просил. Много лет. Все время. Я привыкла за годы.

Что-то опять накатило на меня. Я сглотнул, прокашлялся и, чтобы скрыть волнение, сказал:

– Гхм… А как же вы решили вопрос с документами?.. Ну, для захоронения?

Они переглянулись – брат и его мать, вдова моего отца:

– В смысле?

Я растерялся. Я не был в России уже много лет, и все могло измениться по законам и правилам. А я и тогда не слишком сильно представлял себе похоронное дело.

– Ну, не знаю, как сейчас, но раньше, по-моему, захоранивали на участок только к родственникам и супругам. А я даже не представляю, на кого оформлено… Тогда похоронами матери занимался мой двоюродный дядя – дядя Сережа, я был в армии, приехал только на похороны. А он тоже умер, и я не знаю, на кого и где документы, их надо, наверное, как-то восстанавливать. Как вам вообще разрешили? У вас есть разрешение-то, а то получится…

Я успел выпалить такое длинное и путаное объяснение только потому, что все то время, пока я говорил, они осознавали одну простую мысль. И эта мысль их удивила.

– Не дядя Сережа никакой! Занимался похоронами твоей матери отец, – сказал брат. – И документы на могилу были оформлены на него. Потому что он муж.

– Кому? – растерялся я. Не надо было мне, наверное, эту водку пить.

– Екатерине Георгиевне, твоей матери.

Какое-то время я сидел за столом, не понимая. И по моему лицу они утвердились в своей догадке: я – идиот!

– Ты не знал, что ли? Они не разводились. Твои отец и мать не оформляли развода.

Я молча потянулся за бутылкой…

Лежа ночью на пружинной кровати под ватным одеялом, я никак не мог уснуть – не столько из-за смены часового пояса, сколько из-за гудения головы в результате этого открытия.

Они не разводились. Почему?

Но отец ушел… Или мать его выгнала? Почему?

И почему никто из них мне об этом ничего не рассказывал? Потому что это только их жизнь?

Ну, ладно, отец – мы с ним виделись слишком мало для задушевных бесед. И он, конечно, понимал причину – я его не любил, поскольку был на него зол и обижен. Видимо, такому мальчику, каким рос я, был для взросления критически важен отец. Про это, кстати, мне потом говорили… Моя злость и обида за себя и за мать была вызвана нашей с ней брошенностью. Он нас променял на другую семью – получше!.. В общем, отец все эти мои чувства понимал и в долгие объяснения не вдавался. Но мать! Она-то почему не рассказывала никогда и ничего?

Потому ли, что сначала я был маленьким, а потом уже понял, что брошен и возненавидел, обиделся, а ей не хотелось спорить с этой детской обидой? Действительно, сложно спорить словами и логикой с чувствами!

Или…

Или она сама была виновата в их расставании? Эта мысль поразила меня. До сих пор за целую жизнь она ни разу не приходила мне в голову.

Вдруг это не он изменил и ушел, а началось с нее, и он не простил? Тогда где же тот ее избранник, из-за которого?..

В голове гудели водочные вертолеты, но сознание, как ни странно, было ясным.

Почему она не рассказала мне даже тогда, когда я вырос, стал взрослым и уже мог понять? Почему я ничего не знаю об их жизни? Они лишили меня этого знания, решив, что все случившееся – только между ними! А я? Я был недостоин этого знания? Мама! Папа!

Может быть, потому мать молчала, что не хотела видеть моих слез? Она действительно их выносить не могла и страдала, когда мне доводилось плакать, поэтому я плакать очень рано вообще перестал. А я бы, конечно, заплакал, как заплакал в самолете, поняв крайне важное – нечто сильное и глубокое их связывало всю жизнь, которую они не смогли, хотя и очень хотели, прожить вместе.

Интересно, а любил ли отец эту Ирину Петровну? Она-то многие годы знала, что он любит не ее, а мать, хотя живет с ней. Неужели ей было этого достаточно – того, что просто живет? И за это – за то, что он принес свою жизнь ей в жертву, она дорого заплатила, точнее, заплатит завтра: после смерти отдав отца той, которую он любил. Но в чем я уверен – Ирина Петровна отца точно любила. Потому и выполнит его последнюю просьбу. Ладно, и на том спасибо…

Господи, теперь я буду это нести всю жизнь, думать об этом. Надо непременно рассказать Лене, чтобы нести это вместе!.. Или не надо? А вдруг она задумается и спросит: а ты? ты меня любил, когда женился?

Нет. Пожалуй, я понесу это один. К чему рассказы, наводящие на бесполезные вопросы…

Но какая все-таки печальная история! И как грустно, что она касается моей жизни! Почему у меня в жизни все вот так? За какие грехи?

За дверью скрипнули половицы, раздался чей-то приглушенный голос. Брат. Я напрягся и прислушался.

– …Он не спросил? – Тихо задал кому-то вопрос брат. Если бы не ночная тишина, я бы его не услышал. Но тишина обостряла все звуки, а сейчас мне почему-то казалось очень важным прислушаться.

– О чем? – почти не слышно ответил голос его матери.

– Почему отец принял такое решение.

– Он все понял. Иди спи. Завтра вставать…

– Хорошо, мам… А ты будешь ходить к нему на могилу?

Я затаил дыхание, боясь прослушать ее ответ. Но ответа не было.

Забылся я только под утро. Но проснулся сразу, как только, тихонько скрипнув, приоткрылась дверь.

– Не спишь?

– Кгхм… Нет. Что, пора?

– Да. Через полчаса выходим. Мы не хотели тебя с дороги рано будить.

Я откинул одеяло и сел в кровати, потер руками лицо, словно пытаясь разгладить его от сонных морщин.

– Да. Щас. Слушай, где мой чемодан? Я вчера не успел разобрать…

Брат молча кивнул головой в сторону, в угол. Я повернул голову влево и увидел свой ярко-желтый, веселый, так сильно контрастирующий с этой деревенской комнатой, чемодан. Странно, как я его не заметил боковым зрением?

– Америка! – внушительно сказал брат, тоже глядя на это пластиковое чудо инженерной мысли на четырех двойных колесиках.

– Она, – кивнул я и встал, взглянув по привычке на наручные часы, хотя настенные часы висели прямо напротив кровати. – Щас. Да. Собираюсь.

Брат уже закрывал дверь, когда я окликнул его:

– Погоди!.. Хотел спросить, народу будет много?

– Нет, – он покачал головой. И словно поняв мою тревогу, чуть заметно улыбнулся: – Докучливых деревенских алконавтов не будет. Сам не люблю…

Их и вправду не было. У городского морга собрались несколько человек. Все влезли в один автобус. Двое коллег Ирины Петровны, трое человек с работы отца. Пара каких-то дальних родственников со стороны вдовы, двое школьных друзей моего брата, чтобы гроб нести. Кажется, все. Нет, была еще подруга братовой жены, но она оказалась совсем незаметной. У меня немного отлегло: традиционного деревенского воя не будет, меня даже не заставят говорить речь, слава богу. Еще двое суток назад я ее говорить не хотел. А сейчас просто не смог бы: казалось, в горле еще остались какие-то осколки того комка, который поселился в нем с самолета, а вчера они даже выросли, напитавшись колючими вопросами.

«Почему же они не развелись, если по какой-то причине решили расстаться или кто-то один из них решил, а второму ничего не оставалось, кроме как подчиниться? – думал я, покачиваясь в автобусе, с покорным спокойствием преодолевавшем рытвины городской окраины. – Может быть, каждый из них думал, что это не навсегда? Рассматривали нерасторжение брака как запасной аэродром, как шанс на возврат? Или… Или они, зная бюрократические каноны родины, негласно рассчитывали как раз на этот, сегодняшний вариант?»

Когда автобус, кренясь, заезжал в кладбищенские ворота, мне вдруг стало неловко за могилу матери. Конечно, меня нет в стране уже много лет, и за могилой ухаживать некому, но в каком она виде? И вдруг понял – в хорошем! За ней ухаживал отец. А теперь будет ухаживать за их общей могилой она, его вдова. Учительница Ирина Петровна, отдавая долги, станет аккуратно смотреть за обеими могилами, пока жива. А потом сама уйдет – на другое кладбище, ближе к дому. Потому что он так хотел. А она сделает так – и уже начала делать – как хотел он.

По каким-то причинам – или моя мать не простила отцу случайной измены, или это он ей не простил, или у него родился ребенок на стороне – но отец ушел к этой Ирине Петровне. И той хватило ее собственной невзаимной любви к отцу, чтобы жить и поддерживать их фактический брак. Причем хватило настолько с запасом, чтобы похоронить своего любимого рядом с той, которую он всю жизнь любил и обездолил ради жизни с сероглазой учительницей. И меня, кстати, тоже обездолил! Надеюсь, стоящая рядом со мной женщина с огромными открытыми глазами, которые не отрываясь смотрят на гроб, понимает, какую жертву людьми и собой принес отец ради нее.

Папа. Бедный мой папа. Я ни разу в жизни даже не обнял его…

Меня никто не заставлял ни словом, ни взглядом ничего говорить – ни на кладбище, ни потом, на поминках, которые проходили почему-то дома у той самой незаметной подруги жены моего брата. Я не понял, почему, но спрашивать не стал. Видимо, так было всем удобнее по какой-то причине. Мне казалось, что поминки будут в ресторане, но это случилось именно дома, как в давние советские времена. Наверное, в Москве так уже не делают, а снимают кафе и рестораны. Но провинция как всегда отстает… Однако так даже лучше, менее казенно и более спокойно.

На поминках никто не плакал. Сначала обменивались дежурными репликами, потом чуть громче начали без чоканья вспоминать какие-то эпизоды из его жизни, а я жадно слушал – мне теперь стала интересна жизнь отца, которую я всю пропустил – частично по своей вине. Я старался представить ее полнее по тем крохотным обрывкам, которые хватал сейчас и жадно впитывал.

Я должен был его простить, а не пестовать эгоистичную обиду. У меня не было отца в детстве. И я по дурости так и не обрел его в юности и даже во взрослом возрасте. Господи, какой же я был дурак! Я мог бы за эти 15 лет свозить его в Америку – показать Нью-Йорк, Пальчиковые озера, Ниагару, затем бы мы вернулись через Пенсильванию, я бы провез его своими разведанными маршрутами через малопосещаемые туристами поселения амишей. Он бы удивлялся, глядя на их повозки, на их детей, на их дурацкие педальные самокаты. Он бы говорил мне… Говорил бы что-нибудь, без разницы, что! А я бы ему отвечал.

Я бы купил ему что-то из того, что делают амиши в своих мастерских. Часы. Напольные часы, например. Он бы, конечно, отказывался, говоря, что дорого и везти неудобно. Но я бы купил все равно. Мы бы вместе их упаковали, предварительно разобрав, и тщательно заворачивая каждую деталь в пупырчатую полиэтиленовую пленку. И я бы, конечно, оплатил ему билеты и перевозку негабаритного груза, если надо. У него бы сейчас стояли дома эти часы. И я бы их тут встретил. И отец всем своим гостям, пока был жив, их бы показывал, специально заведя в ту комнату, где я сегодня спал, и говорил: видал, какие, сын подарил, из Америки вез, не хотел брать, амиши делают…

Но их нет, этих часов. И ничего нет. Я упустил все. И теперь этого уже не вернешь. Я просто потерял кусок жизни, разменяв на детскую обиду. Просрал.

А еще я мог бы свозить его в Вашингтон. Или, лучше, в круиз по Карибам. Он же никогда не был в круизах. Да что отец вообще видел в жизни, кроме этой Твери? Он вообще в командировки ездил куда-то?..

Он мог бы увидеть острова, океан. Ему этой поездки хватило бы на всю жизнь, он бы вспоминал ее потом годами. Он бы удивлялся каютам лайнера. Я бы взял круиз на одном из самых больших судов. Какие-нибудь горящие путевки – чтобы и не слишком дорого, и с балконом в каюте.

И может быть, тогда к концу второй или даже третьей недели путешествия отец бы рассказал, что у них случилось с матерью. И я, покачав головой, ответил бы:

– Да… История…

Или сказал бы что-нибудь другое, мужское. И, наверное, положил руку ему на плечо. Своему отцу.

Но нет у меня теперь отца. Я его пропустил…

А он, как выясняется, был веселым и добрым – вон какие хорошие случаи про него рассказывают. Я их все запомню! Я их всасываю как губка. И представляю себе в деталях, которые потом непроизвольно ярко досочиню – так, как будто я сам все это видел, как будто у меня был отец. Чтобы у меня осталось хотя бы это. Виртуальные крошки. Как бы жизнь как бы отца. Несколько кусочков… Говорите, рассказывайте, вспоминайте!.. А я еще раздумывал, оставаться мне на поминки или сразу ехать в Москву, идиот!

Каким-то вторым восприятием я замечал на себе осторожные взгляды присутствующих – в большинстве, конечно, брата и его жены, они ловили мои реакции – не захочу ли и я вдруг что-то сказать. Хотя знали, конечно, что сказать мне нечего, а по моему лицу понимали, что мне от этого сейчас плохо.

В какой-то момент глаза защипало. Я встал из-за стола. И молча вышел из дома в сентябрь. Сел на грубую серую лавку под окном. Молодое золото листьев уже бросалось вниз – сначала самые храбрые и уставшие от жизни, они постепенно, по одному выстилали траву. Тут уже осенью все дышит! А у нас там еще вовсю лето… Впрочем, и здесь до настоящих оголяющих деревья листопадов было не слишком близко.

Краем глаза увидел движение слева – это за мной вышел на улицу брат – и торопливо смахнул с глаз соленое, чтобы он не увидел. Сергей сел рядом. Господи, только разговоров по душам и всяких утешений мне сейчас не хватало!.. Но у него хватило понимания молчать.

И мы просто сидели рядом.

Даже не могу сказать, сколько это продолжалось, минут пять, наверное, вряд ли больше. Но за эти пять минут он мне стал братом больше, чем был им за всю прошлую жизнь. Конечно, это ненадолго. Вскоре планета разведет нас по полушариям. И его не будет. Никогда уже больше.

Что же он сделал со своей жизнью, мой отец? И с моей, получается, тоже… Сидя на этой серой лавке с трещиной посередине и анализируя ход своей жизненной кривой, я все больше понимал, что, если бы не какой-то, быть может, полуслучайный эпизод, который развел моего отца и мою мать, моя жизнь сложилась бы совсем, совсем по-другому! И нью-йоркский полицейский не сидел бы в таком диком для него месте. А сидел бы вместо него совсем другой Я – с известным и единственным гражданством, с неизвестной мне женой и неизвестными мне детьми.

Они бы у меня были, дети! Двое или трое. А вот человека, сидящего сейчас слева от меня, не было бы. И вихрастого пацана, игравшего вчера в своей комнате на компьютере, не было бы. Но были бы другие люди! Ирина Петровна нашла бы себе мужа, наверное, а не стала отнимать чужого. А главное – сложилось бы у меня!

Папа! Что же ты наделал? Или это она – мать? Или Ирина Петровна, высохшая, седая и неплачущая? Кто из вас так переформатировал мою жизнь, что превратил меня в охотника на террористов, не самого удачного в профессиональной жизни и совсем неудачного в жизни личной? Мне даже скачок в другое полушарие и старательная попытка начать жизнь с нуля не сильно помогли. Ведь внутри-то я не изменился, потащив в другую страну все свои внутренние переломы.

Брат слева прокашлялся. Я повернул голову.

– Ты это… Когда обратно? В свою Америку?