Что-то слышится родное… Такова наша сказка, где человеку может быть родным и побратим-человек, и серый волк, и мышка-норушка, и ветер с месяцем или звёздами. «Так не бывает?» (Обычный в науке и в научном атеизме довод: например, «природа на самом деле не имеет разума и души»; или – «бога на самом деле нет».) И все подобное, таким образом – предрассудки? Что ж – а вдруг такое когда-то и вправду было; по Боратынскому (привожу по памяти) —

 
предрассудок, он обломок
древней правды: храм упал
и руин его потомок
языка не разгадал.
 

Значит, спешить с развенчиваниями не стоит. К такому мнению высокой и трезвой классики о народном, к радости Пушкина над вечными образцами неписьменного слова присоединился бы, впрочем, каждый: «там русский дух, там Русью пахнет». Разве что у Бабы Яги свое особое мнение. Это и определило дальнейшую судьбу наследия; даже ее отдельные изгибы, даже в её устроении известные надломы и перегибы (запрещала же ведь Надежда Константиновна удалого «Конька-Горбунка» за прославление, как объявлялось, глупости и невежества в лице героя сказки, опять же Ивана); а возможно, и гораздо худшее.

Разве не примечателен здесь вклад нашего радио и телевидения? Чем чаще слышишь или видишь там «что-то… родное», тем ясней выигрыш у «страусят» и «паучат», в новейшем сказочном жанре способных подменить журавушек и мышку-норушку, ягненочка и лошадку: разница огромна, последствия не поддаются калькуляции, но огромны. Это дорога правильная; живая вода должна течь вперед; изгибы есть, но ей не надо изламывать русло и загонять ее в пески. Дорога, все больше дающая простор народному искусству слова, народному фильму-сказке, народной музыке, – верная. Это уже явно не «массовые средства». (Если учесть, что такой оборот речи пришел из зарубежной философии культуры, из тамошней печати, то в нем самом оба слова совершенно точны: рыночный культ массы, рыночный же культ средства для затемнения целей.) Но как не вяжутся с этим речением народные идеалы, которыми так дорожат наша журналистика, радио, книжная печать! «Без друзей меня чуть-чуть, а с друзьями много» – это, конечно, говорок, любопытный для таки трезвого языковеда.

Но право же: «добрая подружка», «подруга дней моих суровых», с песней ли про девицу, с песней ли про синицу, с чистой ли русской речью и чистой совестью, – спутники понадежней. Разве зря Пушкин съездил в Михайловское после Кишинева и Одессы? Чем больше ребенок будет с детства слышать родное, тем меньше он восприимчив к «кривлялкам», тем меньше опасений, что он станет и останется навсегда «радиомалышом» или «труляленком». Нет, в зрелом возрасте он лишь в еще большем объеме примет под свою ответственность будто бы и бесписьменную, но грамотную и коренную народную память. А как же иначе взять под свою ответственность сказочную птицу-тройку, как иначе не допустить ужимания и усыхания, как это случилось с шагреневой кожей, родного нашему поэту лукоморья? Древние тридцать витязей прекрасных и их добрый дядька Черномор нас за такие просчёты не похвалили бы. И от того, что юный русский согласится с Достоевским относительно «Ах, вы, сени, мои сени» (тот заметил: «…поэт не ниже Пушкина»), не станет же для него Пушкин ниже, чем был. Станет ниже лишь то, что этого заслуживает.

Не так давно мы заслушали, по телевидению же, на интернациональном вечере поэзии, литературные мечтания Андрея Андреевича Вознесенского: хорошо, если б явился в нашу поэзию этакий сказочный соловей-разбойник и защелкал, засвистал на тысячу ладов.

Новатор-разбойник? Если по народному разумению, то судьба его предрешена. Если соловей повзрослеет – не годами, а совестью – и потому покается, – то опять ясно: его наверняка заклюют вновь явленные жестокие соловьята. Но все же странный, право, сам выбор образца-идеала. Так или иначе, а старинному дозору богатырей на рубеже правды и лжи расхолаживаться нет оснований.

* * *

Урок добру молодцу, красной девице: не пей, если заповедано, из козьего копытца (козленочком станешь), не заглядывай в преисподнюю, не бахвалься молодечеством, слушайся отца-матушку и голоса матери сырой земли; урок и особям и силам совсем иного рода – такова сказка. Со всяческими ворогами честному люду, с нечистью и нежитью, с кознодеями и извергами, с завистниками и супостатами она расправляется круто. Укорот она дает им лихой и безоговорочный, порою беспощадный, и так что иной раз этому даже подивишься. Кого обварит смолой, кому переломит руки-ноги и крылья-перья, кого пошлет-таки и в тартарары, заморозит ледяным дыханием или высечет… Сказка и за словом в карман не лезет, и в суде наперсникам разврата она скора и спора. Впрочем, а что тут, собственно, робеть и закрываться печаткою? Злодею и хищнику воздается поделом, воздается образцово:

 
Ты сер, а я, приятель, сед,
И волчью вашу я давно натуру знаю,
И потому обычай мой —
С волками иначе не делать мировой,
Как снявши шкуру с них долой —
 

не со сказочных ли скрижалей взял свое «кредо» крыловский басенный заступник народного дела, наш уже чисто и вполне исторический герой? И тут же выпустил на волка гончих стаю. Нет, педагогичная формула «добро побеждает зло», которая пытается ухватить зерно и сущность нашей сказки в их самом-самом общем и сжатом виде – она верна и удачна во всем, кроме разве что некоторой своей кисейной жеманности: своей салонности, мы бы сказали. Как тогда выразиться точнее и хлеще о народном, бойком духе самой сказки, – или как выразиться об этом прямо в духе той же сказки, которая не терпит идейно-нравственных редактур, хотя нравственностью и добром она же буквально дышит и пышет?

Добро и удача приходят к тому, кто боек и хваток, кто неутомим и сметлив, не чурается черного труда, открыт душой, предан в любви и братском чувстве и деятельно честен. Бог-то бог, да сам не будь плох; добро сказки – оно, как удачно кем-то обозначено, еще и оснащено добрыми крестьянскими кулаками; оно не чахлая белоручка-барышня; добрый молодец, подвижница Аленушка, крошечка-хаврошечка, мастерица-невеста или какой-нибудь незаможний младший сын, обделенный сперва судьбою Иван Меньшой – разумом большой, они не ждут у моря погоды. Хвать судьбу за гриву и не плошай! О, сказка умеет злодею и прощать – то есть судить вполне «по-християнски»; хотя родилась сказка еще когда-когда, в добиблейские времена, она врожденно знакома с сердечной и возвышенной благодатью, не преминет она и проявить щедрую милость к падшему. Однако и на расправу она, мы уже говорили, весьма крута. Иной раз оторопеешь. А добавьте сюда еще и не столь редкую в сказке и совершенно непрописную, неблагочинную скабрезность, которую несколько уклончиво называют «пикантной нескромностью». Что с этим делать, как быть?

Как оно есть у народа-сказителя, так оно и должно быть. Или вам известно что-нибудь более путное и дельное?

Впрочем, что там ссылаться на «мы уже говорили». Умные люди высказались об этом еще много раньше; и перечитать, проверить их честные размышления о нравственном мире нашей сказки сегодня совершенно нелишне.

* * *

«Я недостаточно знаю русские народные сказки, чтобы судить о том, очень ли силен в них элемент жестокости, – пишет, например, Александр Блок (это ноябрь 1915 года). – Что она в них содержится в той или иной мере, во всяком случае, несомненно». И вот наш тонкий, воздушный поэт благостных снов, женских духов и туманов разворачивает бестрепетно-правдивую мысль, достойную воспроизведения целиком.

О тех сказках, где жестоки только подробности, не составляющие сути дела, говорить нечего. Стоит подумать о тех сказках, в которых заключена «жестокость для жестокости», так сказать.

Всякая сентиментальность и по отношению к этим сказкам, по-моему, может только повредить. Нельзя ни на минуту забывать о том, прежде всего, что сказки – не так называемое «индивидуалистическое» творчество, что, следовательно, жестокость в них не есть проявление только «безумной прихоти певца», но имеет глубокие корни.

Во-вторых, нельзя забывать о том, что век наш – «железный» и что всякая сентиментальность по отношению к детям в наше время есть великий грех, потому что может развить в них бездеятельность, апатичность, неприспособленность к жизни, следовательно, сделать из них несчастных, безвольных людей.

В-третьих, и в главных, нельзя забывать, что нашим детям предстоит в ближайшем будущем входить во все более тесное общение с народом, потому что будущее России лежит в еле еще тронутых силах народных масс и подземных богатств; песенка всяких уютных «привилегированных» заведений спета, уж поздно рассуждать о том, что их «на наш век хватит». Дети наши пойдут в технические школы по преимуществу и рано соприкоснутся поэтому с так называемым невежеством, темнотой, цинизмом, жестокостью и т. п.

Имея все это в виду, надо по мере сил объяснять детям все «народное»; на родителях лежит громадная ответственность; если нельзя требовать с них творчества (как нельзя вообще требовать с человека таланта, если бог его обделил талантом), то надо требовать по крайней мере честности; чтобы не закрывали глаз на действительность. Право, если перестать всячески белоручничать, многое «неприглядное» объяснится и окажется на вольном воздухе гораздо более приглядным, чем казалось в четырех стенах.

Все дело, конечно, в мере: нечего совать детям непременно все русские сказки; если не умеете объяснить в них совсем ничего, не давайте злобных и жестоких; но если умеете хоть немного, откройте в этой жестокости хоть ее несчастную, униженную сторону; если же умеете больше, покажите в ней творческое, откройте сторону могучей силы и воли, которая только не знает способа применить себя и «переливается по жилочкам».

Вот задача, на которую стоит потратить силы; потому что Россия явно требует уже не чиновников, а граждан; а ближайшее будущее России требует граждан-техников и граждан-инженеров; а в какой мере не хватает инженерам и техникам «творческой интуиции», нам показывает печальная действительность; а какое великое возрождение, т. е. сдвиг всех сил, нам предстоит, и до какой степени техника и художественное творчество немыслимы друг без друга (техне по-гречески – искусство), мы скоро увидим, ибо, если мы только выправимся после этого потопа, нам предстоит перенестись как на крыльях в эпоху великого возрождения, проходящего под знаком мужественности и воли.

* * *

Не забудьте перенести это блоковское представление о мере и такте, о бесстрашии, мужестве и прямоте, о вреде трусоватой уклончивости также и в область раздумий о сказке дерзостно-похабной, о ее месте в мире взрослого и в мире ребенка; но что «ребенка» – о ее месте и роли в мире и судьбе вашего собственного ребенка. Не забудьте, выбирая нужную меру и здесь, осознать нечто чрезвычайно важное художественно, чисто художественно: да, в подобной сказке, при всей ее симпатичной лихости – ведь нет в ней все же столь необходимой для искусства одной-единственной черты: тайны, глубины и загадки. Ибо какая загадка в области чресел? (Кстати, нет в этих «заветных» сказках и приписанных им когда-то «революцьонной демократiей» безбожия, антикрепостничества и т. п.: чресла безыдейны и выбирают себе в предмет посягательства что попа, что попадью, что попову дочку, что любую сударыню-барыню совершенно наобум Лазаря. Они озоруют, и все тут.) И вот тогда – тогда пожалуйста: подбирайте домашнее чтение своим детям, исходя из того, какими вы хотите их видеть – какими девицами и женами-невестами, какими женихами-молодцами и мужьями-семьянинами. Однако же не забудьте и о гораздо большем в словах Блока: чуть не за сто лет до нас он задумался, как неотменима народная сказка, смелая своим подходом к жизни, как она неотменима в условиях невиданных испытаний лишеньями и бедами, перед чем народы и человечество стоят, очевидно, всегда. Любая народная сказка учит бесстрашию и удали; в любой нашей народной сказке – наш родной народ, хотя бы и с его, пардон, недочетами и шалостями.

* * *

Народное, жизненно-огнедышащее, лихое, удалое, несгибаемое, трудовое, непостное и непресное, глубочайше природное и изобильно детородное, простодушно-мощное и благородное, неисчерпаемо загадочное, всемирно ко всему братское, земное и незаемное, чудесно-прелестное, сочное и непорочное, сверхлитературно-прочное, вольное и крылатое, непрописное и неканцелярское – все это извечное и, подчеркнем еще раз, народно человечное и разумное в силу сверхнаучной таинственности бытия и будущего; все это, загодя данное нам нашей сказкой, совершенно неотменимо и сегодня, и в будущем.

* * *

Русских сказок безмерно больше, чем их когда-то собрал подвижник Александр Афанасьев. Однако безмерно же богато и то, что собрано им – как богат народный опыт, как бездонна и загадочна глубина природы, как всесодержательна жизнь в родственном союзе и сотрудничестве с естеством. Ковер-самолет, Крылатый корабль, Сивка-Бурка и Конек-горбунок ничуть не дальше от нашего – а мы его знали воочию – пролетанья над морями и землями в зрелом ХХ веке, чем самая строгая наука, которая обеспечила эти головокружительные и судьбоносные для всего мира полеты: обеспечила «непосредственно» и чисто интеллектуально-инженерно. Воздать А.Н. Афанасьеву должное – это стать его вдумчивым, верным читателем. (Редкое дело: фольклор – искусство, в принципе, бесписьменное, он есть творчество анонимно-безавторское; однако в случае трехтомника «Народных русских сказок», которому сейчас почти полтораста лет, без благодарного упоминания имени его составителя не обойтись.) И возможно, возможно еще большее: из читателя афанасьевских сказок стать усердным сказывателем их – своим детям, своим внукам, их сверстникам-друзьям. Говорят, что это практика уходящая; но вы же, например, читаете малышам и отрокам наизусть «Песнь о вещем Олеге»? Тогда начните подобное и тут – хотя бы с «Курочки-рябы» и с «Колобка». Начав так, постепенно втянетесь и полюбите это занятие. Итог же очень соблазнителен: оздоровление всего нарождающегося народа чистым русским словом и заключенным в нем умом-разумом.

А вдруг кто-то, тоже воспитанный под сказку, благодаря вам обогатит весь мир каким-нибудь, не слабее пушкинского, шедевром?

Читаете вы детям не по книге – хотя из книги взяли и выучили – также и про наше Лукоморье? Его самое время под занавес упомянуть.

 
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
 
 
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою-Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух… там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
 

Вот он и вопрос о Лукоморье. Почему оно? Да потому, что воспето Пушкиным вслед за народом-сказителем, потому что земной рай, потому что край нашенский, потому что сокровищница и скатерть-самобранка ума-разума и диво-красот.

С. Небольсин