Нормы канонического права, касающиеся церковного имущества и зафиксированные в деяниях Вселенских и местных соборов, также заслуживают бережного к себе отношения и не предусматривают буквального понимания. При их анализе становится очевидно, что они касаются прежде всего собственности «епархиальных управлений», которой непосредственно и управлял епископ, а не общинных кафоликонов и домашних церквей. Халкидонский собор (451) своим 26-м правилом запрещает епископу единоличное распоряжение имуществом и требует назначения эконома, «дабы домостроительство церковное не без свидетелей было, а имущество бы не расточалось». Этим, естественно, опровергаются расхожие толкования 38-го и 41-го апостольских правил (середина IV в.), настаивающие на исключительном и безотчетном распоряжении епископа «церковными вещами». Более того, 11-е правило VII Вселенского собора предполагает введение «внешнего управления» в епархиальной экономике, если местный епископ отказывается назначить сюда независимого эконома. 24-е правило Антиохийского собора (341) также предполагает соборное заведование епархиальным имуществом, которое было бы прозрачно для клира.

2-е правило свт. Кирилла Александрийского († 444), которое якобы утверждает, что от епископа «нельзя требовать отчета в расходе церковных доходов и приношений», оказывается приложимым лишь к личным епископским доходам. При этом 41-е апостольское правило касается лишь права епископа распоряжаться приношениями мирян на содержание духовенства, которые должны быть честно распределены между клириками. Речь не идет о распоряжении имуществами общин.

Отчуждение церковной собственности допускается не только 38-м апостольским правилом, которое запрещает лишь имущественные злоупотребления, но и рядом других канонов. 12-е правило VII Вселенского собора, включая в себя 26-е правило Карфагенского собора (419), не столько запрещает отчуждение епархиальных и монастырских земель, объявляя такие сделки юридически ничтожными, сколько предполагает сохранение за Церковью права владения ими при передаче третьим лицам прав пользования и распоряжения. Такая передача может быть осуществлена в случае неэффективности собственно церковного хозяйствования на этих землях. 26-е и 33-е правила Карфагенского собора предписывают производить отчуждение собственности после обсуждения этого вопроса на окружном соборе или экстраординарном совещании клириков. Именно об этом говорит 15-е правило Анкирского собора (314), объявляющее недействительными все сделки с церковным имуществом, сделанные пресвитером в отсутствие своего епископа. Речь, естественно, идет о кафедральном храме – kiriakon.

24-е правило IV Вселенского собора и 49-й канон V–VI, или Трулльского, собора (692) запрещают отчуждение монастырского недвижимого имущества и превращение его в «мирские жилища». Но этот запрет носит условный характер. Сохраняя право владения, Церковь может найти этому имуществу иного пользователя в соответствии со своими интересами. Толкования на эти правила допускают, что существование в монастырском ансамбле музея-заповедника, как это сложилось в современной России, при соблюдении ряда условий, может восприниматься церковным сознанием как абсолютно нормальное ^[8].

Монастырское имущество становится предметом определения 1-го и 7-го правил «Двукратного» собора в Константинополе (861), при этом особенно оговаривается сфера действенности ктиторского права. Создание таких частных монастырей, как и отчуждение принадлежавшего им имущества, допускается лишь с воли епископа. Само имущество, движимое и недвижимое, должно вноситься в книгу (brebio enkatanrafeste), которой надлежит храниться в епархиальном архиве. Канон не уничтожает совершенно воли ктитора в распоряжении церковным имуществом, что подтверждается и толкованием этого правила Феодором Вальсомоном (XII в.), но предупреждает ктиторское своеволие епископским авторитетом. В этих правилах прослеживаются начатки системы контроля над церковным имуществам путем его фиксации в инвентарной описи.

Нельзя не заметить, что большинство норм относится к вопросам церковной недвижимости, однако богослужебное имущество Церкви подчиняется тем же правилам. 73-е апостольское правило, воскрешая в памяти Валтасаров пир, запрещает частное употребление в быту освященных сосудов, однако не исключает отчуждение их в церковных благотворительных целях. Развитие этой нормы в 10-м правиле «Двукратного» собора также запрещает лишь использование литургических предметов в домашнем быту (eis oikeian xrisin), а не возможное употребление их к пользе Церкви, «освященное» общественными, но не обязательно богослужебными целями. Точно так же запрещение иподиаконам касаться литургических сосудов, произнесенное 21-м правилом Лаодикийского собора, касается лишь времени совершения евхаристии и предшествующих священнодействий, а не является запретом абсолютного характера. В этом же ключе должно пониматься и запрещение мирянам входить в алтарь – исторически оно распространялось лишь на принесение даров протесиса-проскомидии непосредственно к алтарю, но со временем в общественном сознании получило абсолютное значение.

Итак, единственное условие при распоряжении церковным имуществом – это его общественное служение, одобренное волей церковной общины, исходящей из осознания интересов христианской миссии, и авторизованное епископом. Естественно, что составленные в эпоху поздней античности и раннего Средневековья правила не предполагали существования в составе церковного имущества «объектов культурного наследия». Однако святоотеческое приложение канонических норм к современной ситуации в полной мере допускает возможность того, что общинные права пользования и распоряжения памятниками культуры, в том числе и богослужебного характера, могут быть ограничены. При этом может претерпеть эволюцию и функциональное использование богослужебных предметов – они могут быть изъяты из литургической практики в связи с общественной потребностью, «освящающей» их новое употребление уже в качестве музейного экспоната. В конце концов, сохранение культурного наследия служит к пользе Церкви. В то же время каждодневная и суетная эксплуатация реликвии под предлогом «удовлетворения религиозных потребностей» в целях обеспечения рентабельности «приходской экономики», ведущая к искажению и разрушению материального тела святыни, служит Церкви лишь во вред.

Хранение и экспонирование памятников церковной старины в государственных музеях оказывается формой христианского свидетельства, проповеди и популяризации церковной культуры. Единственно, что для этого нужно, – осознанный церковный выбор и партнерские отношения с обществом и государством, связанные с отсутствием принуждения по отношению к Церкви. В этих условиях формируется новое восприятие секуляризации, согласно которому она не приносит вреда церковной миссии, если ее последствия, пусть и вторичные по своему характеру, позитивны в широком смысле^[9].

Такой подход сродни разделению «гробокопательства» на «простительное» и «непростительное», которое содержится в 7-м правиле свт. Григория Нисского и, по сути, в 10-м правиле свт. Василия Великого и в 43-м правиле патриарха Иоанна Постника. Раскапывающие могилы «для хищения», т. е. с целью личного обогащения, однозначно подпадают под осуждение. Однако тот, кто использует могильные камни «на нечто лучшее и общеполезнейшее», прощается. Как и в истории с «объектами культурного наследия», эти каноны не предполагают существования такой академической науки, как археология. Но их современное толкование однозначно оправдывает археолога, занимающегося изучением погребального обряда для «лучшего» понимания истории в «общеполезнейших» целях, и осуждает «черных археологов», работающих на рынок. Главное – цель и разборчивость в средствах ее достижения.

* * *

Ситуация, подобная той, что мы только что наблюдали в Византии, была характерна и для Древней Руси. Соборный строй здесь не прижился с самого начала. Однако это не исключало, а как раз предполагало активную роль как общинного, так и вотчинного права в церковной жизни, избрании духовенства и распоряжении церковным имуществом в X–XVIII вв. Существование вотчинных церквей хорошо прослеживается и на Руси. Летописи и акты X–XIV вв. упоминают представителей духовенства, более связанного с сильными мира сего – древнерусским княжьем и боярством, чем со своим епископом. Пресвитер упоминается при княгине Ольге в 957 г., «свой презвутер» был у князя Бориса в 1015 г., в белозерском походе Яна Вышатича в 1071 г. сопровождает «попин Янев», убитый волхвами. Совершенно уникально сообщение Новгородской летописи под 1136 г. о венчании князя Святослава Ольговича в Новгороде «своими попы», поскольку архиепископ Нифонт запретил городскому духовенству венчать князя.

Немаловажно, что «Русская правда», древнейший правовой памятник эпохи христианской Руси 1015–1030 гг., не знает ни духовенства, ни монашества как отдельных независимых групп населения. На них распространялись те же юридические нормы, которыми характеризовалась деятельность древнерусских «мужей», если, конечно, они не принадлежали к социально зависимым категориям населения. Лишь со временем, в XII в., в результате усилий церковной иерархии и княжеской власти, появилось «Правило о церковных людях», выводившее древнерусский клир за рамки существующей схемы социальных отношений ^[10].

В связи с этими социально-политическими особенностями структуры древнерусского общества строилась и внутренняя структура Церкви на Руси. Это не была приходская система в современном смысле этого слова. Впервые термин «приход» был упомянут в письменных источниках лишь в 1485 г. ^[11] Тогда рязанский князь Иван Васильевич создал в Переславле новый храм в честь свт. Иоанна Златоуста и «назначил» к нему прихожан по профессионально-территориальному признаку: это были слободы «сребреников» и «пищальников», которые и составили новообразованную церковную единицу, названную «приход». Источники XVI в., в том числе писцовые книги по Новгороду Великому, хорошо демонстрируют, как планомерно и сознательно создавалась приходская система в городах Московской Руси взамен исторически сложившихся церковно-общественных отношений.

Здесь действовал хорошо отработанный имперский принцип «разделяй и властвуй»: к старинным церквам назначались новые прихожане, а духовенство, ранее проживавшее бок о бок со своими пасомыми, целенаправленно сселялось на городские дворы возле храмов; так создавались ставшие впоследствии привычными прицерковные слободки. Клир окончательно оформлялся в одно из сословий царства Московского, параллельно тому, как его граждане превращались в подданных. Однако окончательное становление приходской системы как явления социального конформизма может быть отнесено только к XVII в.

Рядовой же церковный союз в древнерусскую эпоху совпадал с существующими подразделениями социально-политической организации общества. Прежде всего они были представлены княжеским двором и его дружиной, городской сотней, боярской вотчиной и сельской общиной. В источниках сохранились названия изначальных форм низовой церковной организации в Древней Руси. Так, в Уставе князя Ярослава Мудрого о митрополичьих судах XII–XIV вв. говорится, что каждый иерей должен выполнять свою миссию в рамках округа, называемого в разных редакциях «предел – переезд – уезд» ^[12]. Однако это название – перевод-калька с греческого языка, аналог византийской практики, уже предусматривающей строгое деление на церковные округа по территориальному, а не по социальному признаку. Одновременно с церковным «уездом» памятники Средневековья упоминают и «покаяльную семью» XII–XV вв., сформировавшуюся вокруг священника и не зависящую от территориальных границ ^[13]. Одна из бед сегодняшней церковной общины – это отсутствие историзма в восприятии христианской жизни, попытка не только навязать христианам прошлого собственные представления, комплексы и суеверия, но и возродить на этой зыбкой и субъективной основе, выдаваемой за Священное Предание, церковную традицию.

На основе вотчинного и общинного права в Древней Руси формировалась и церковная собственность ^[14] Исследования П. В. Знаменского, М. М. Богословского, А. А. Папкова и других показали, что христианская и сельская община являлись тождественными организациями, а духовенство рассматривалось крестьянами как «земские выборные люди» ^[15]. Соотношение прав епископа, клира и общины выражалось в договорной форме. Община в лице старосты заключала «порядную запись» со священником на совершение богослужений и пастырское окормление, а такие вещи, как строительство новой церкви в XVII в., происходили по челобитью общины на имя архиерея на основе епископской благословенной грамоты. Особой формой землевладения было землевладение монастырское как общинная собственность, возникшая преимущественно на основе дарений ^[16]. Формулы дарения предполагали, что вклад XV в. делался в собственность конкретной корпорации – «дома-ойкоса» – «в дом святого Спаса, в дом святой Богородицы, в дом святого Николы». При этом особо оговаривался состав этого дома: «игумену и всей братии, и хто по нем будет игуменом». Иногда подчеркивалось, что земля дается в «общину» или «общежительство». Собственность передавалась «во веки» или «в одерень» – термин, связанный с клятвой на дерне и также предполагавший вечное владение. Позднее понятие «дома» перемещается в конец формулы: «святому Спасу, игумену и чернецам в дом», что создавало неверное впечатление передачи собственности непосредственно Богу.

Сохранившиеся акты касаются не только земельных угодий. Уникальна грамота архиепископа Новгородского Феофила 1473 г., доказывающая, что на храмы в Древней Руси распространялись те же правовые нормы, как и на любую другую недвижимость. Судя по всему, владыка «вложил» в Никольский Вяжищский монастырь церковь свт. Николая в Шуньге, предварительно выкупив храм у одного из новгородских бояр. Важно отметить, что секуляризация, т. е. отчуждение церковного имущества в общественно полезных целях, была известна и в Древней Руси. Так, в 1391 г. новгородцы взяли 5000 серебра «с полатей святой Софии, скопления владычня Алексеева», и на эти деньги построили «костры» – оборонительные башни Окольного земляного города ^[17]. Таким образом, все недвижимое, движимое и богослужебное имущество Церкви передавалось в собственность общине или институции, а право пользования и распоряжения – конкретным лицам, представляющим эту общину «здесь и сейчас».

В XVII в. параллельно с централизацией государственного управления происходит и централизация управления церковной собственностью, замыкающаяся на личность царя и великого князя. Это было связано как с неоправданно значимой ролью, каковой русский православный менталитет наградил личность монарха в жизни Церкви, так и с унаследованием царем ктиторских прав многочисленных Рюриковичей и репрессированных бояр. В особенной степени это касалось иконного убранства и литургических предметов, дефицит которых в разоренных Смутным временем храмах ощущался особенно остро. Из «стоящих без пения», «запустелых» и «бесприходных» церквей целые ризницы и иконостасы в 1620-е гг. передавались более счастливым соседям во «временное хранение». В 1625 г. в Александро-Свирский монастырь по царскому указу игуменом Феодоритом были перевезены 38 икон из пустующих храмов Новгорода, в частности образа из кремлевской церкви свв. Иоакима и Анны, хранившиеся в Софийском соборе. Особенно подчеркивался временный и ответственный характер их выдачи: «а как тех образов государь спросит и… игумену Феодориту с братией или хто в монастыре иный игумен и братья будут… те образы отдать, где им государь велит» ^[18]. В 1643 г. царская грамота требует «сыскать» все богослужебное имущество, розданное из Иверского монастыря по другим обителям. В 1697 г. по указу митрополита Новгородского Евфимия иконостас из Никольской церкви в Неревском конце Новгорода был передан в храм св. Ильи Пророка на Славне «с роспиской».