Довольно скоро я убедилась, что фраубатальон – это то же жертвоприношение Молоху, но только не торжественное и публичное, как в соборе Святого Штефана, а жуткое и до предела грязное, потому что роль палачей в этой мистерии предназначалась большевикам. Перед отправкой на фронт нас остригли… Падали на пол мои золотистые локоны – и казалось, что вместе с ними под тяжелыми сапогами парикмахера гибнет, смешиваясь с грязью и мусором, моя душа… Форма, в которую нас одели, не особо подбирая размер, пахла тленом и безнадежностью – она несла в себе неистребимый отпечаток тех, кто прежде носил ее, тех, кто умер под знаком проклятья… Тяжелая, серая одежда с несмываемыми пятнами чужой крови – одежда приговоренных…

Нас выдвинули вперед перед железным клином большевиков, лишь немного подкрепив всяким сбродом, который не жалко: уголовными преступниками, пойманными дезертирами, неисправимыми нарушителями воинской дисциплины. Нам даже оружия нормального не дали, а из тех винтовок, что имелись в нашем распоряжении одна на пять человек, мы могли только поубивать друг друга. Не было среди нас и нормальных офицеров. Те «черные», что вывели фраубатальон на позицию, при первых же признаках опасности отступили в тыл, оставив дела на своих «заместителей» из нас же самих. А все потому, что всем нам в первой линии предстояло погибнуть под первым же ударом, в то время как настоящие солдаты занимали вторую полосу обороны. И, кроме того, в Германии нет и не может быть женщин-офицеров. А может, они думали, что те из нас, что останутся в живых после артиллерийского обстрела, начнут оказывать русским сопротивление – только для того, чтобы хоть немного оттянуть свой конец.

Но когда для нас настал Судный День, эти непредсказуемые русские опять все сделали по-своему. Их снаряды с мрачным бормотанием летели где-то в высоте над нашими головами и разрывались там, где заняли оборону настоящие солдаты. И от этих разрывов земля мелко дрожала у нас под ногами. И лишь немногие из этих снарядов, начиненные листовками, лопались над нашими головами – и, трепыхаясь в воздухе, с небес на землю медленно, будто первые снежинки, опускались маленькие белые листки. И в тот момент, когда все мы, сев на дно окопов, смотрели вверх, от большевистских окопов в нашу сторону в сопровождении редких цепей пехоты двинулись боевые машины такого устрашающего вида, что, казалось, их создал какой-то нечеловеческий разум. Штрафники открыли по ним огонь из всего что имели. Но в ответ раздалось только короткое «бум, бум, бум, бум» – и пулеметы в дзотах сконфужено замолчали. Это была воплощенная смерть – порожденная из тяжкого металла чтобы убивать таких как мы… Но никто из нас не вскочил и не побежал в тыл. Все мы знали, что там, позади, располагаются эсесовские расстрельные команды с пулеметами и черными жрецами, алчущих положить на алтарь новые жертвы…

Тем временем первые колышущиеся листки долетели до земли. Они усеяли окопы – какие-то беспорочно чистые в своей первозданной белизне. Мы судорожно подбирали эти листки, жадно вчитывались в них… В этих листках заключалась наша жизнь, маня нас туманной перспективой. Мы не хотели умирать! Сжимая прочитанные листовки, мы молча переглядывались, и по нашим глазам было видно, как мрачное отчаяние сменяется недоверием, а затем – отчаянной надеждой… Там, в этих листках, четким готическим шрифтом, черным по бледно-розовому, было написано:

«Пропуск в плен. Действителен по предъявлении. Солдаты вермахта, фольксштурма и фраубатальонов! Всем из вас, кто сложит оружие и добровольно перейдет на сторону антигитлеровской коалиции, гарантируется жизнь, спасение души, хорошее обращение и возвращение домой после освобождения вашей Родины. Верховный главнокомандующий СССР Иосиф Сталин и его Святейшество Папа Римский Пий XII».

Ниже шел текст на русском языке, предназначенный для солдат большевиков, который, собственно, мог означать все что угодно, вплоть до распоряжения расстрелять предъявителя на месте или сжечь его живьем как пособника Сатаны. Но на это уже никто не обращал внимания. Надежда расцветала в наших сердцах, укрепляясь и пуская все новые ростки. Правда, немного странно было видеть рядом имена большевистского вождя и Папы Римского… Но почему-то именно это воодушевляло больше всего.

Сложно сказать, кто из нас первый полез из окопа, зажав в руке смятый листок бумаги. Я сама вдруг обнаружила, что бегу по полю навстречу русским, вопя что-то вроде: «Спасите меня, спасите!»

Кажется, в спину по нам стреляли штрафники, в воздухе посвистывали пули, а некоторые из моих товарок болезненно вскрикивали, получая ранения. Но вот веско и решительно несколько раз бухнули большие русские пушки, грохнули взрывы – и стрельба прекратилась. Умеют же люди сразу объяснить серьезность своих намерений. Оглянувшись, я увидела, что последние уцелевшие штрафники, побросав оружие, тоже вылезли из окопов. Видимо, русские убили всех непримиримых, предавших душу злу, а эти тоже желают сохранить свои жизни и получить Господне прощение. По мере приближения к русским цепям и их боевым машинам, ожидавшим нас стоя на месте, я стала различать, что это не простые солдаты их Красной Армии, а элитная штурмовая пехота. Об этом свидетельствовали массивные шаровидные шлемы, а также бочкообразные панцири-нагрудники с надетыми поверх них жилетами, имеющими бесчисленное количество карманов, ну и множество иного оружия и снаряжения, которое едва ли будут выдавать простым солдатам.

Мой Франк погиб еще до того, как на Восточном фронте появились эти берсерки – насколько бесстрашные, настолько же и беспощадные, не берущие в плен немецких солдат, – но у моей подруги Урсулы супруг по имени Ганс даже дрался с русскими штурмовиками в рукопашной, и при этом чудом остался жив. Те бросили его, приняв за мертвого, и отступили, выполнив свое задание. Немецкие солдаты, отбив то место, отправили Ганса в госпиталь, а командование наградило его за участие в рукопашной схватке с русскими штурмовиками. Он даже приезжал к жене в отпуск и хвастался новенькой медалью из темной бронзы. От него-то я и знаю о внешности русских штурмовиков, их храбрости и свирепости. Ганс погиб позже – кажется, при авиационном налете, но сейчас это неважно… Поняв, с кем мы имеем дело, я даже замедлила шаг, но с изумлением заметила, что стволы оружия у этих людей направлены куда угодно – в небо или землю – но только не на нас.

– Ком, ком! – кричали они, делая приглашающие жесты и ободряя этим колеблющихся.

Их лица, раскрашенные диагональными черными полосами, как у индейцев на тропе войны, являли собой образец дикарской свирепости, но почему-то мне казалось, что они нам сочувствуют и даже жалеют. Да и в самом деле мы, должно быть, выглядели смехотворными карикатурами на солдат. А что еще можно подумать о наголо бритых женщинах, в большинстве своем без головных уборов, которые мы потеряли пока бежали, а также в мятой и грязной форме не по размеру, один раз уже явно снимали с трупов?

Мое внимание привлек молодой офицер: он наблюдал за нами, по пояс высунувшись из люка боевой машины. Если бы не русская форма, его можно было бы принять за чистокровного арийца. Мужественное выражение породистого лица и решимость во взоре… Его взгляд на мгновение пересекся с моим, а потом он что-то крикнул своим солдатам по-русски, взмахом руки указав в восточном направлении. Не знаю почему, но этот большевистский офицер запал мне в память. А ведь он ничем не напоминал моего покойного мужа. Может быть, он стал для меня символом нашего спасения? А может быть, он так запомнился мне потому, что был совсем не похож на тот собирательный образ русских, который я прежде рисовала в своем воображении. А возможно, тут имело место и то, и другое… Но было в его лице нечто такое… одухотворенность, что ли… словно печать Всевышнего лежала на нем, осиянном незримым ореолом…

Тем временем боевые машины взревели как раненые звери и двинулись вперед, а русские солдаты стали повторять жест своего командира, указывая нам путь в тыл. И при этом нам не выделили никакого конвоя. Да и вправду, куда бы мы могли деться – здесь, в русских тылах, одетые в форму вермахта? А если мы ее снимем, то и вовсе останемся голышом, что еще хуже – несколько тысяч голых немецких женщин в окружении многократно большего количества русских солдат… Стоило оглядеться по сторонам – и становилось понятно, что русские спасли не только наш фраубатальон, но и другие, справа и слева, где происходило то же, что и с нами. Большое количество безоружных людей, одетых в немецкую форму, понуро брели в русский тыл, по дороге сбиваясь в нестройные колонны.

Я последний раз оглянулась на того русского, но успела лишь заметить, как он скрылся в люке своей машины. Вел он своих солдат как раз туда, где стоял эсесовский заслон с пулеметами и находились жрецы Нечистого. Представляю, как удивятся эти людоеды в черном, когда вместо перепуганных молящих о спасении женщин на их позиции выйдут тяжелые боевые машины и цепи железнобоких русских берсеркеров… Очевидно, так и вышло. В скором времени с той стороны донеслось гулкое буханье пушечных выстрелов, резких даже на фоне общей канонады, а также стрекот пулеметных очередей, которые, впрочем, быстро замолкли. Я поняла, что убийцы человеков не могли долго противостоять ярости русской штурмовой пехоты, поддержанной большими пушками, а потому бежали или были убиты.

Мы шли вдоль дороги и вскоре увидели шагающие навстречу колонны русских солдат. Вот тут, как я понимаю, были обычные солдаты их Красной Армии. Одетые в форму цвета хаки, они шагали молча, сосредоточено гладя перед собой, а над ними, будто живая, колебалась щетина штыков. И в звуке их четких шагов слышалось грозное торжество грядущей победы над врагом… Они явно торопились вслед за штурмовиками, чтобы подкрепить их в неистовом натиске на немецкую оборону. И только некоторые (вероятно, самые молодые) что-то кричали в нашу сторону, но не злое, а скорее веселое и насмешливое; остальные же шагали вперед в мрачной сосредоточенности людей, которым предстоит самое важное дело их жизни. Русских солдат было много, очень много. Они не только стеной поднимались из окопов, по дороге из русского тыла подходили другие колонны. А позади пехоты, по обе стороны дороги под маскировочными сетями ровными рядами стояло большое количество панцеров и боевых машин. И даже такой дилетантке как я становилось ясно, что германской обороне не устоять. Пройдет еще совсем немного времени – и от куска шагреневой кожи по имени Германия будет отрезан еще один лоскут.

Вскоре навстречу нам выехали несколько всадников в фуражках с синими околышами – они и составили не столько конвой, сколько провожатых, приведя нас туда, где русские собирались решить нашу судьбу. На лагерь военнопленных это место походило мало. Всего один ряд колючей проволоки окружал большой луг, где рядами стояли большие армейские палатки; большое количество полевых кухонь дымило своими трубами. А где же вышки с пулеметами, виселицы для устрашения непокорных? Мы с удивлением озирались по сторонам – всего этого не было и в помине. Жених моей тети Эммы служил в охране концлагеря и рассказывал, как должно выглядеть такое место. Теперь, наверное, он проклят, тело его гниет в безымянной могиле, а душа горит в аду, ибо он был убежденный нацист, и мне было очень неприятно с ним общаться. Здесь все было совершенно не так! Солдат с оружием было совсем немного, а большую часть персонала составляли женщины в русской военной форме, а также католические монахини в своих черно-белых одеяниях и чернорясые священники, отблескивающие чисто выбритыми тонзурами.

И вообще, тут царила какая-то особая атмосфера – после мрачных дьяволопоклоннических эманаций, которые владели нами довольно долгое время, мы ощутили ее особенно остро; от этого пьянящего чувства кружилась голова и подгибались колени. Здесь было как-то уютно. Жизнь вновь предстала перед нами во всем своем великолепии: с блеском солнца, с пением птиц, с шелестом трав… Мы как будто чудом выбрались из мрачного сырого склепа, в котором уже готовились умереть так и не увидев света. С наслаждением я вглядывалась в лица здешних людей – и все они казались мне похожими на ангелов. Наверное, я была под воздействием некоторой эйфории, но все равно я знала, что мне, как и всем прочим, отныне ничего не угрожает.

Когда наш фраубатальон (точнее то, что им было совсем недавно), ввели внутрь и выстроили на плацу, к нам вышли двое: русский командир, на вид и жесткий и суровый, с горящим взглядом, и полненький живчик падре, перебирающий в руках деревянные четки. Эти двое представляли такой контраст друг с другом, что это не могло не вызывать замешательства. Впрочем, тут прослеживалась некоторая аналогия с теми листовками, где стояли две подписи, которые трудно было воспринимать вместе. Однако это производило своеобразный и довольно сильный эффект: то, что русские, известные прежде своим отрицанием Бога, ныне действуют заодно со служителями Церкви, вызывало безоговорочное доверие.

Начал священник. Медленно пройдя вдоль нашего строя и оглядев каждую из нас ласковым взглядом голубых глаз, на хорошем немецком языке он произнес:

– Мои возлюбленные сестры… Меня зовут отец Павел, и я ваш персональный куратор на все время вашего нахождения в этом чистилище. И ничему не удивляйтесь: Святой Престол подписал с господином Сталиным обширный конкордат, по которому мы помогаем большевикам, а большевики помогают нам. Вы у нас первые, но далеко не последние; у следующих будут другие опекуны, а вы – моя персональная забота. Наша задача – не наказать вас и не подвергнуть мучениям, а лишь очистить ваши души от скверны, чтобы в дальнейшем вы стали полезными членами общества. Впрочем, мы с вами еще побеседуем – как на исповедях, так и просто, как говорится, вне моих служебных обязанностей. А сейчас вас ждет баня, медицинский осмотр и сытный обед. Всего наилучшего, мои дорогие фрау и фройляйн; как я уже говорил, мы с вами еще увидимся…

Вот так, с удивительного сообщения о большевистско-католическом союзе, началась моя новая жизнь в фраулагере Шопрон-один…

15 июня 1943 года. 23:55. Москва, Кремль, кабинет Верховного Главнокомандующего.

Присутствуют:

Верховный Главнокомандующий – Иосиф Виссарионович Сталин;

Начальник генерального штаба – генерал-полковник Александр Михайлович Василевский;

Специальный консультант Верховного Главнокомандующего – комиссар госбезопасности третьего ранга Нина Викторовна Антонова.

Когда Василевский пришел к Верховному делать ежедневный доклад об итогах дня, тот беседовал с комиссаром госбезопасности Антоновой о перспективах советско-американских отношений и концепции будущего Совладения. Убедившись, что разгром Германии состоится в обозримой перспективе, Сталин прилагал все больше усилий к тому, чтобы потом, когда умолкнут пушки, не осталось каких-либо недоделанных дел, за которые ему будет потом безумно стыдно. Прежде чем переходить к разбору полетов на Дальнем Востоке, следовало основательно прибраться в садике перед европейским фасадом Советского Союза. Испанию, Португалию, Британию и даже Ирландию необходимо наставить на путь истинный и сделать надежными членами советского блока на европейском направлении. Это необходимо для того, чтобы в случае если американская элита все же сумеет вывести свою страну на курс противостояния с системой социализма, у нее не нашлось ни одного серьезного плацдарма, способного представлять военную угрозу Советской Европе. И опасность развития событий в таком направлении сохраняется.

Вертя в пальцах карандаш, Вождь внимательно слушал комиссара госбезопасности третьего ранга Антонову.

– Американский оголтелый антикоммунизм – это не только сенаторы Трумен и Маккарти, – в частности, говорила она, – а также безудержные милитаристы генерал Макартур и адмирал Форрестол. Это даже не владельцы крупных корпораций, опасающиеся за свое существование. Американский антикоммунизм – это сама так называемая «американская мечта», в соответствии с которой каждый бедняк надеется успешно вывернуться и, разбогатев, стать миллиардером, новым Рокфеллером или Морганом. Там это действительно возможно – когда открываются новые отрасли. Крупные корпорации в таком случае оказываются слишком неповоротливыми; нагнуться «за копеечкой» им мешает чувство собственной важности, так что шустрые талантливые мальчики, сумевшие ухватить золотую нить, действуя в условиях рыночного вакуума, имеют шанс построить свои крупные корпорации. Но в этих тараканьих бегах – один победитель на миллион участников, остальным остается довольствоваться разбитым корытом.

– Вы имеете в виду этого, как его, Стива Джобса? – спросил Вождь, который все больше времени тратил на изучение истории альтернативного будущего.

– Стив Джобс, как и Билл Гейтс, только «иаркие» представители того типа людей, который и подпитывает эту самую «американскую мечту», – пояснила Антонова. – Один в начале карьеры сам паял и работал отверткой, собирая свои первые компьютеры, другой сам писал программы, ставшие истоком для мировой компьютеризации. Но не стоит забывать, что их успех оплачен беспощадной неоколониальной эксплуатацией отсталых стран Азии, Африки и Латинской Америки…

– Если верить вашей истории, то основным донором американской экономики оказались страны Европы, – хмыкнул вождь. – А иначе как могло случиться, что Советский Союз, действуя своими силами, вышел на довоенные уровни производства к пятидесятому году (то есть за пять лет), а вот «облагодетельствованной» планом Маршалла Европе такого результата удалось добиться только к шестьдесят пятому – то есть за двадцать лет. Срок, получается, в четыре раза больший, чем потребовался советской экономике. Выходит, основная часть выигрыша от плана Маршалла досталась самим американцам?

– Средства по плану Маршалла предоставлялись европейским странам в кредит и обставлялись политическими условиями, – сказала Антонова. – А такая «помощь» называется уже по-другому.

– Вот именно, – подтвердил Верховный, – много ли возьмешь с нищих вчерашних колоний, а вот Европа – это совсем другое дело. Но Европу мы теперь сами будем и ужинать, и танцевать. Да и восстанавливать там теперь особо нечего – ведь не было американских бомбежек, в вашем прошлом в труху разбивших все от Гавра до Варшавы. Но я о другом. Сможет ли Америка стать такой же «великой», как в вашем мире, если в качестве кормового ресурса ей оставить только ее собственный задний двор, то есть Латинскую Америку, а на Европу или, скажем, на Азию с Африкой заставить только облизываться?

– Вот тут вы, товарищ Сталин, правы, – согласилась Антонова, – в таких условиях американцам не поможет никакой гений Рузвельта. Правда, Совладение предусматривает свободное движение товаров, людей и капиталов, но это совсем не то, что хотелось бы капитанам американского бизнеса. На кредитование под политические уступки вы не пойдете. Оправившаяся от войны, европейская промышленность сможет производить товары не хуже чем американская, и в достаточных количествах. При этом при свободе перемещения людей между двумя системами американские инженеры и рабочие, едва настанет очередной кризис, быстро сбегут в Советский Союз, ибо при отсутствии непосредственной военной угрозы развиваться в социально-экономическом плане он будет быстрее Соединенных Штатов. Кстати, хотела бы спросить: получив контроль над европейскими странами имеющими колониальные системы, вы собираетесь давать колониям независимость или намерены подвергнуть их советизации вместе с их Метрополиями?