Иоанн с досадой смотрел, как Боголюб восстает из-за стола, задевая его тугим животом, как тяжело топает за сыновьями к выходу, словно его, божьего посланца, тут и вовсе нет. Ничего не оставалось, как отправиться следом.

Перед теремом, на коленях и лицом в пыль, согнулся человек. С высокого крыльца была видна его грязная шея, поредевшие на темени волосы, слипшиеся от пота, да руки за спиной, скрученные веревкой.

– Поднимите! – рявкнул наместник.

Дружинники споро вздернули чужака на ноги.

– Кто таков? Что в моем городе ищешь?

Волшан собрал все терпение, которое еще оставалось, и спокойно ответил, чуть шепелявя из-за разбитой губы:

– Великого князя Мстислава избранник. На то амулет имеется. Развяжите руки – покажу.

Братцы переглянулись недоверчиво. Наместник насупился, непонятно, на кого больше серчая – на сыновей или на лгуна-оборванца, каким выглядел Волшан.

– Где?

Волшан опустил голову, указывая на рубаху, залитую кровью.

– Достань, – велел наместник старшему сыну, десятнику.

Тот потянул лапищей за тесьму и вытащил княжью печать. Чуть в ладонь ее не сгреб, да отцовский окрик вовремя его остановил. Амулет свесился поверх рубахи.

– Развяжите его и в избу ведите, – устало обронил наместник и окинул сыновей тяжелым взглядом, как дубиной огрел.

– Ты прости моих ребят. Молодые они, горячие. Может, оттого их княжья печать и не признала, – оправдывался наместник позже, когда Волшану с Нежданой дали поесть да помыться и в доме место под ночевку определили как желанным гостям.

«Дурни твои ребята», – про себя подумал Волшан, но вслух ничего не сказал. Кивнул только. Повезло, что наместник знал Мстислава лично, и слово киевского князя в Лтаве дорого стоило.

Иоанн в тереме наместника долго не задержался. Не по сердцу ему был Боголюба гость. И девка его, с глазами дикой кошки – тоже. Но больше всего не нравилась ему Мстиславова затея с пророчеством. Так и упреждал архиепископ из далекой Византии, когда приезжал к митрополиту киевскому, что сие есть грех большой и отступ от веры истинной. На дворе ему попались сыновья Боголюба – печальные и непривычно тихие. Гнев наместника был тяжел.

– А что, дети, – мягко обратился к ним Иоанн, поведя глазами – не следит ли кто? – пожурил вас отец?

– Не то слово, – вздохнул младший. – А мы дурного не хотели!

– Конечно нет! Он и мне не по нраву, гость этот. Может, амулет-то и не его вовсе?

Иоанн рисковал, роняя подобные сомнения в горячие головы сыновей Боголюба. И рисковал сильно, но что-то подсказывало, что поступает он верно и Господь сейчас, как и всегда, на его стороне. Наместник мог ошибаться, а иерей не имел на то права.

– А вдруг и правда? – встрепенулся старший. – Что нам делать, отец Иоанн?

– Я бы подслушал, о чем эти двое говорить будут, а потом уже решал, – уклончиво отозвался иерей, надеясь, что братья, как обычно, не утерпят да затеют драку. А там, глядишь, и покажет избранник княжий свое нутро.

В том, что с ним что-то неладно, Иоанн не сомневался ни минуты. И Боголюбу сказать пытался, да тот слушать не стал.

– Не, – помотал головой младший. – Отец велел на глаза не попадаться. Нам в дом хода нет, пока не остынет. Может, вы послушаете? Мы покажем, как тихо в дом пройти и уйти тихо.

Когда стемнело, Неждана застыла у окна.

– Не смей сегодня зверем обернуться, – проворчал Волшан, зевая.

– Того-то я и боюсь, – жарко зашептала она. – Как сделаться такой, как ты? Как управлять этой силой? Самой решать, когда обернуться зверем, когда человеком ходить. Самой выбирать, кого убить, кого в живых оставить?

– Эк тебя! – покачал головой Волшан. – В огне заживо погореть для начала. Пустое это. Скует цепь кузнец, она тебя и удержит, ночь перетерпи.

Он вмял кулаком подголовный валик и тут же вскочил как подброшенный – амулет на теле затрепетал будто живой. Звериная часть натуры Волшана шевельнулась, просыпаясь, заставила настороженно прислушаться. За дверью покоев кто-то стоял, стараясь дышать тише и оттого сдавленно перхая.

Одним скользящим движением Волшан метнулся к двери, и не успела Неждана оглянуться, как он уже втаскивал в слабо освещенную комнату тщедушного человечка, крепко зажимая тому рот.

– Дверь! – прошипел Волшан девке – и поволок свою жертву поближе к свету чадящей лампы.

– Вот те на! – ошарашенно пробормотал он, разглядев извивающегося и мычащего в ладонь ночного гостя. – Монах!

Тот вращал глазами, страшно выкатывая их из глазниц, елозил ногами по полу и непрерывно мычал.

– А что, монашек, по твоей вере подслушивать – не грех? – зло прошипел Волшан, пытаясь сообразить, много ли тот услышал и что им теперь делать?

Судя по тому, как яростно бился слабый телом монах, услышал он достаточно.

– Вяжи его! С постели тряпье рви и вяжи! – велел Неждане Волшан, а сам подумал, что монах, скорее всего, тишком в дом пробрался. Незаметно было, чтобы наместник его особенно привечал.

То, что, по сути, монах был прав в своем недоверии, ничего не меняло. Он был накрепко спеленат, как дите малое, да полосами льняной ткани поверх обвязан. Рот ему Волшан забил кляпом из того же льна.

Неждана так испугалась, что думать забыла о том, как не обернуться. Притиснулась к Волшану, дрожа и всхлипывая, будто девчонка обычная.

– Теперь нам ничего не поможет!

– Утри сопли-то, – вздохнул оборотень. – На рассвете цепь заберем и уйдем. Пока его хватятся да отыщут, от нас и след простынет.

Но в глубине души он вовсе не был в этом уверен.

Кузнец не подвел. Недовольно ворча и натирая красные глаза, ссыпал тугие звенья цепи Волшану в руки и показал, как хитрым замком пользоваться. Восхищенный, Волшан щедро с ним рассчитался и отметил, с каким достоинством, без жадности, принял кузнец оплату. Вздохнул, хоть напрасный был вздох. Когда-то ему хотелось жить так же – праведным трудом, не прячась по лесам, не стыдясь людей и не опасаясь. Вместо того стал он душегубом по чужим пожеланиям, скитался по свету от заказа к заказу, не спрашивая, в чем его жертва виновата и чем заслужила лютую ночную смерть… И теперь вот спасителем назначен, а в паре с ним нелюдь. Бредет к городским воротам, пряча лицо под платком.

Лтаву они покинули неспешно и только за стенами заторопились. Впереди лежала река, но ждать переправу не стали, двинулись вдоль, к лесу.

Иоанна нашли братья. Едва развязали, как он, отплевавшись, сбивчиво зашептал:

– Отец знает, что я в доме?

– Не, он и про нас не знает, – замотал головой младший. – Прознает – прибьет!

Старший мрачно кивнул, оглядывая разоренную постель.

– Что случилось? Где… эти?

– Слушайте меня, дети мои! Никакой он не княжий избранник! Нечистая сила в нем и в девке его! Изловить их надобно да отцу представить! Тогда и ваша правота подтвердится, и гнев на милость сменится!

Иоанна трясло, пересохший язык едва ворочался во рту, но мыслил он на удивление трезво. Такой случай показать ошибочность княжьего приказа! Сынкам наместника не обязательно знать, что амулет на шее беглеца настоящий – сам-то он дьяволом послан, не иначе. Вот до чего довело Киев якшанье с безбожниками-колдунами.

– Возьмите троих-пятерых воев, кому доверяете, велите молчать да бегите вослед! Торопитесь!

– А вы, отец Иоанн? – забеспокоился младший.

– Я сам до храма доберусь. Со мной Бог!

Учуяв погоню, Волшан обернулся зверем, но с Нежданы цепь не снял, как она ни молила. Были они на самой кромке леса и уйти уже не успевали. Конные догнали бы легко. Городище леса рубило много, и здесь он был редким – больше пней, чем дерев. Чувствуя, как дыбится холка, Волшан рыкнул на девку – беги, прячься – и встал мордой к погоне. За спиной захрупали сухие ветки под девкиными ногами – послушалась. Поволокла торбу с пожитками и одежей в овраг.

Первым вылетел десятник на давешнем рыжем коне и тут же едва не свалился на землю – распаленный конь при виде Волшана вздыбился, заржал, размахивая в воздухе передними ногами. Хороший конь. Такой и прибить может.

Вслед и еще трое подтянулись, вместе с другим братом. Там кони поплоше оказались – захрапели, заплясали. Двоих воев сразу опрокинули, одного вороной верхом унес в сторону реки.

– Га! – хлестанул рыжего десятник, напирая на ощерившегося Волшана.

Умный конь близко не шел, крутился вокруг. Волшан-то ненамного меньше его и страшен! У десятника лицо побелело от ужаса, но отступить перед младшим братом он не мог, пытался мечом до волкодлака дотянуться, а рука ходуном ходила. Младший с земли поднялся, меч из руки в руку перекидывает, в глазах – огонь. Не то смелый, не то глупый совсем. Волшан крутанулся волчком, отгоняя коня, да зарычал дико, аж самому страшно стало. На деревьях листья задрожали, у коня шкура пошла передергиваться. Взбрыкнул он как следует, десятник оземь грохнулся, а конь стреканул резвым галопом в сторону дома.

Оказавшись лицом к Волшановой оскаленной морде, братья сникли. Воинственный пыл куда-то подевался. Убивать их не хотелось, и не стоило. От остальных дружинников и следа не осталось. Волшан замер. Зверь мешал думать – он был голоден и зол. Мотнув башкой, Волшан прыгнул…

Расцарапанные и безоружные, сыновья наместника добрались до городских стен далеко за полдень. И никогда никому не признались, что приключилось с ними в то утро.

* * *

Они снова двигались вдоль дороги, не показываясь, но и не заходя далеко в чащу. Неждана молчала, хмурясь и покусывая губы, но не жаловалась. Волшан ее не жалел – шел привычным шагом, в меру широким, в меру скорым. Что делать с девкой в Киеве он так и не придумал, и ее присутствие тяготило все больше.

В полдень напились из холодного ручья и доели остатки козьего сыра, которого не хватило, чтобы насытиться ни ему, ни ей. Голодный и злой, Волшан обернулся к отставшей на пару шагов Неждане:

– Зря идешь. Там с тобой нянькаться не станут. Разом прихлопнут.

– Тебя, думаешь, не прихлопнут? – огрызнулась она.

– Говорил уже. На мне княжий знак…

– Сильно он тебе помог в Лтаве?

– Мстиславов знак, дура. Мстислав в Киеве сидит, – сердито отрезал Волшан.

Упрямая девка много дней ничего не желала слушать. Прицепилась хуже репья. И амулет на нее не серчал, постукивал по пузу, прикидывался обычным серебряным кругляшом.

– Скоро ночь. Обернемся, поохотимся. Ближе к Киеву уже не получится.

Она обрадованно подпрыгнула, сразу забыв про усталость. Двумя руками выпростала цепь из-за пазухи, и та легла поверх платья железным ожерельем.

– Дура ты, – вздохнул Волшан, осматриваясь в густеющих сумерках.

Заметил впереди прогалину и направился прямо к ней, не оглядываясь на отстающую Неждану.

Темнота упала резко. Волшан успел ступить на поляну, слабо серебрившуюся лунным светом по траве, когда боковым зрением увидел за Явью Навь. Там, в стране смерти, кто-то стоял, поджидая. Он догадывался кто.

Она была бы так же красива, как десять лет назад, если бы не несло от нее мертвечиной за версту да глаза, прежде сиявшие веселыми огоньками, не горели теперь угольно-черной злобой.

Вышагнула за грань Нави, будто и не было этой преграды, и встала перед Волшаном во плоти. Амулет заледенел, предупреждая об опасности, волчье чутье наружу рванулось – не то растерзать мавку, не то для того, чтобы бежать сподручнее было, а Волшан застыл на месте как громом пораженный.

– Здравствуй, любимый, – сладким голосом пропела мавка Ждана. – Не рад?

– Чему радоваться? – выдавил Волшан, едва шевеля языком.

– Ну, как же? Свиделись наконец. После стольких лет.

За спиной вскрикнула Неждана, послышалась возня и звериный рык, но он не оборачивался. Подумал, что убивать свою они не станут.

– С чем пришла? – спросил Волшан, мысленно примериваясь, как бы половчее успеть обернуться да мавку отправить, откуда пришла.

– Ой, какой ты стал! – изобразила она обиду. – Ну, раз хочешь сразу о деле, будь по-твоему. Сними медальку да поверни назад, любимый. Там дед Славко один совсем, помнишь? Тогда мы и его не тронем, и эту твою, – мавка кивком указала Волшану за спину, – в живых оставим. Обещаю. И сам ты тогда уцелеешь, а нет, – голос изменился, теперь она зашипела змеей, – так я тебя давно на этой стороне дожидаюсь.

– Грозишь ты смело, – недобро прищурился Волшан. – А так ли смело поступишь, если все-таки «нет»? С чего вдруг столько чести, да мне одному? И деда Славко вспомнила, и волкодлачкой грозишь, будто она не твоего рода-племени?

– Волша-ан, – кошкой мурлыкнула мавка, – и ты – того же племени, как бы не представлялся особенным. Задурил Славко тебе голову, но ведь я-то поправила, разве нет? С чего тебе за людишек биться? Ты их прежде не жалел, и они тебя не пожалеют – помнишь ли о том?

Она томно повела мертвенно-белыми плечами, и тонкая ткань бесстыжего платья соскользнула к ногам, оставив Ждану совершенно нагой. Залитая мертвящим светом луны, покачивая бедрами, она медленно двинулась вкруг Волшана, не сводя темных глаз с амулета.

– Сними его, брось. Не обнять мне тебя, не приголубить! Неужто не хочешь всё исправить, люб мой? – шептала мавка, и от ее шепота Волшана как молнией пробило желание.

Амулет горел холодным огнем, но Волшан словно спал – и чувствовал боль, и не чувствовал. Мысль о близости с мавкой была и мерзостна, и сладка. И чем дольше она напевала похабные слова, тем более желанной становилась. Почудилось, что перед ним и впрямь его Ждана. Живая, не растерзанная им же десять лет назад, в самую первую, неловкую и страстную, ночь любви.

– Молчи, Ждана, молчи, – одними губами прошептал Волшан, а рука как чужая сама к тесемке амулета потянулась…

Опомнившись, он задохнулся, рванул ворот рубахи, но тесьма попала под пальцы и лопнула. Княжий амулет и волохов оберег упали в траву, проскользнув под распоясанной рубахой.

На него налетели и спереди, и сзади. Мавка, сбросив морок, враз пострашнела, воткнула Волшану в лицо кривые когти. Со спины навалился кто-то тяжелый, смрадно дохнул в затылок, и на шее сомкнулись чьи-то зубы. Волшан замычал от боли. Пытаясь вывернуться, рухнул на колени, утягивая за собой визжащую хуже пилы мавку и того, кто громко сопел, стремясь оторвать ему голову.

Оборот был мучительным. Чужие зубы душили на манер Збыниной цепи, но им не доставало захвата. Его зверь был в ярости от боли, а Волшан – от унижения. Взревев, он поднялся на задние лапы, стряхнув мавку и выворачиваясь из огромной раззявленной пасти. Кто-то громадный, не волк и не медведь, почти черный, с глазами-угольями – бросился снова, рыча и щелкая зубами. На границе зрения оборачивалась Неждана, и ее мучительный стон тоже превращался в утробный рык.

Два зверя сцепились в клубок. По сторонам летели клочья шерсти, траву окропляла кровь, черная в лунном свете. Мавка, которой Волшан снес половину лица ударом лапы, страшно хохотала, легко отпрыгивая в сторону от грызущихся и закидывая голову назад так сильно, как никакому живому существу не закинуть.

Волшан слабел. Свирепый противник прокусил ему переднюю лапу, выдрав изрядный кусок плоти. Рана начала стягиваться, но он исхитрился по новой рвануть в том же месте.

Боль и зуд во всем теле сводили с ума, а звериная красная ярость почти заставила Волшана забыть себя самого…

– Стой! – внезапно скомандовала мавка.

Распаленный черный зверь повиновался не сразу, но все же повиновался. Придавил Волшана к земле, и он покорился, используя момент передышки. Может быть, кровь успеет остановиться?

– Зря ты меня не послушал, Волшан, – снова запела мавка.

Она была страшна, с бескровным лоскутом кожи, свисавшим со щеки, с побелевшими, мертвыми глазами и с длинным древком копья в далеко отставленной руке. Наконечник – узкий и острый – тускло блестел серебром. Волшан прикрыл глаза, не в силах усмехнуться. Да и нечему было. Пусть не действовало на него серебро и нежить старалась зря, вот только наконечник копья, оставленный в сердце, не позволит ране затянуться. Бессмертны только боги, а Волшан даже и не человек, где уж ему…

При виде серебра нелюдь ослабил хватку, словно отступить собирался. Но не отступил. Волшан спружинился, почувствовал, как изо всех ран хлынула кровь, и снова распластался на траве. «Ну и где твой Семаргл, дед Славко?» – взвыл мысленно.

Бесшумно, словно призрак, над их головами пролетела светлая тень и врезалась в мавку, повалив ее на землю.

Мавкин визг и рычание обернувшейся Нежданы слились в ужасный хор. В Волшана словно ушат огня плеснули – таким нестерпимым стал зуд, но и сил откуда ни возьмись прибавилось втрое. Одним рывком отшвырнув с себя нелюдь, он бросился в атаку. И не зверь, и не человек – вдвое страшнее обоих. Когти, зубы, мощное тело и человеческое сердце, жаждущее жизни…

Вцепился в горло, чувствуя, как пасть заливает чужая кровь, и рванул что было сил. Что-то хрупнуло под клыками, щедро плеснуло горячим, потянулось на лопающихся жилах… Зверь беззвучно повалился на траву, едва не подмяв Волшана, и задергался в агонии.

Припадая на все лапы сразу, Волшан подошел к распростертой на земле мавке. Подойдя, обернулся человеком. Слишком велико было желание зверя растерзать ее обезглавленное тело. Ноги подкашивались, а руки тряслись, как у столетнего деда, но он нашел в себе силы добрести и до Нежданы. Она обернулась, умирая. Свернулась в клубочек, обняла древко копья, глубоко засевшего в груди серебряным острием. Рядом валялась оторванная голова мавки, длинные локоны по траве разметались. Волшан опустился на траву рядом с обнаженной девушкой и моргнул – глаза едко щипало. Неждане хватило одного прыжка, чтобы оторвать мавке голову и поймать в грудь копье, не ей предназначенное.

Вспомнилось, что богам приносят жертвы. И, пожертвовав, не сокрушаются… По своей ли воле явилась мавка или кому-то и впрямь не хочется допустить Волшана в Киев, но выбор Нежданы лишил его последних сомнений. До Лысой Горы оставался день пути.

Шатаясь и сбивая босые ноги о корни деревьев, Волшан попытался отыскать в траве свою котомку и потерянный амулет. Зуд в теле был такой, словно его живьем в огонь сунули, левая рука висела плетью и продолжала кровить выше локтя. Там не хватало изрядного куска мяса. Волшан ощерился в сторону темной меховой кучи и сплюнул. Показалось, что в зубах застряла чужая шерсть – он выдрал нежити кусок глотки вместе с хребтиной.

Что-то блеснуло на земле, и Волшан резко нагнулся. Темные стволы дубов качнулись в сторону, в глазах засияли звезды, и он завалился в холодную траву лицом вниз, ничего больше не чувствуя.

Десятник вел дозорный отряд, змейкой петляя вдоль тракта, то углубляясь в лес, то выходя к са́мой дороге. Таких неспокойных времен не помнили даже древние деды, а потому князь Мстислав повелел все подходы к Киеву охранять особо. С десятником было пятеро конных дружинников, закаленных в битвах и проверенных в застольях. Тишину раннего утра нарушали лишь редкие птичьи трели да позвякивание железа в удилах… Двигались скрытно, неспешно, но стоило в очередной раз углубиться в лес, огибая небольшой овражек, как кони встрепенулись все разом, захрапели и заплясали под всадниками. Десятник сгреб поводья, осаживая коня так, что тот едва не затоптал собственный хвост. Подав дозору знак остановиться, он спешился, кинул повод одному из дружинников, а сам, пригнувшись, двинулся туда, куда косились кони. Они продолжали крутиться под воями, заложив уши, храпя и выкатывая глаза так, что показались белки.

Было отчего им храпеть да плясать! Такого он еще не видывал. Под тенью больших дубов, на травяной поляне, валялись три обнаженных мертвых тела и туша громадного зверя… У безголовой женщины кожа была серой как пепел, а когти на растопыренных пальцах вспахали землю как плуг. «Нежить», – вздрогнул десятник.