Глава четвертая

Культяпка, оставшаяся вместо мизинца, зажила на удивление быстро. Малец заметил: теперь на нем все быстро заживает: ушибы, порезы, ссадины, ожоги. Вечером спать лег, а утром – кожица розовая или легкая желтизна на месте здоровенного синячищи.

Малец спросил у Дедки: почему так?

Тот хмыкнул, но все же пояснил:

– А потому что ты теперь – немного мертвый. И вода у тебя в нутре – тоже немного мертвая. А мертвая вода, малой, она всякое телесное заживляет.

– Это что ж, я теперь, к примеру, слюной своей могу раны лечить? – оживился Малец.

Да такому цены нет. Такому лекарю только лишь в княжьих хоромах жить и горя не знать.

– Размечтался! – вернул его из грез Дедко. – Твоей мертвой воды только-только на тебя самого достанет. Да и то – на мелочь мелкую.

Малец поглядел на культю мизинчика:

– А к примеру, палец новый вырастить – это мелочь?

И схлопотал от Дедки такого леща, что с чурбака слетел.

– Даже и не думай, бестолочь! – прорычал Дедко, нависая. – Палец твой…

И вдруг махнул рукой, враз остыв:

– Да все одно пока не поймешь. Просто не думай, и все.

Зато с того дня взялся Дедко учить Мальца всерьёз. Наговорам, покону-обычаю ведуньему, сути живой и вещной.

* * *

– Вот, – сказал Дедко, наклонясь к земле. – Болботун-трава.

Он оторвал листок, протянул ученику.

Тот взял, и на лице его выразилось удивление.

– Так это ж…

– Молчи, дурень! – цыкнул ведун, да так громко, что Малец от неожиданности обронил лист.

Дедко дернул его за ухо.

– Всякий побег два имени имеет! – строго произнес он. – Одно имя для дурачков навроде тебя. Другое – тем, кто видит. То – ключ власти. К примеру, как черный люд волка кличет? – и опять дернул за ухо.

– Серый, – сказал Малец. – Пусти, больно ведь!

– Терпи. Еще как?

– Ну, бирюк. Или еще – злодеем.

– Еще?

– Разбойником… Да по-всякому зовут!

– А волком?

– Могут и волком. Токо нечасто.

– Отчего так? – Дедко упустил намятое ухо, ухмыльнулся.

– А боятся! – захихикал Малец. – Дурные. Думают, скажешь «волк» – и прибежит.

– А прибежит?

– Не! То ж не его имя!

– Ага. А ну-ка кликни мне его, быстролапого!

– Дедко, как? – воскликнул Малец. – Я ж имени не знаю!

– Знаешь же, что не «волк»!

– Ну!

– А я позову «Волк!» – и прибежит! – сказал Дедко.

– Так то – ты!

– А прибежит – не испугаешься?

– Не! Пускай он пугается! – и заявил гордо: – Я – ученик твой!

– Дурень ты! – (Малец увернулся от Дедкиных пальцев, спас ухо.) – Допреж времени с тобой говорю. Закрой варежку и запоминай. Болботун-трава. Для чего? Для лиха. Вари с приговором в собачьей крови от заката до первой звезды. Залей в след с приговором, и станет человек злой да на слово грубое скорый, да не к месту. А сие, бывает, и к смерти ведет, а уж к хуле – наверное. То для лиха. Теперь – для добра. Хочешь лешего от ульев отвести, в меду вари да с хлебом положи на пенек. Леший придет, понюхает и боле приходить не станет. Еще ежели на живот или на горло порчу навели, мешай с лунным цветом да золой да с простым приговором «помянись-оборотись, прямо да навыворотись» по телу разотри. И порча на другого перейдет.

– Дедко! – перебил Малец. – Разве ж это – доброе? Всё ты мне про нехорошее, про порчу да чары злые. А как попросту людей лечить да помогать им безвредно – никогда.

– А ты што ж, лечить удумал? – сощурился ведун.

– Да не то чтобы… Ты ж лечишь! – нашелся Малец.

– Ха! Ты сперва шесть личин смени да семь сил накопи.

– Это как? – озадачился Малец.

– А так. Одна у тебя есть. Та, что от страху. Да только одна. Вторую получишь в срок, однако толку она тебе не прибавит. Сперва разума наберись. Пусть людишки под тобой походят. Пусть все злые их обвычки твоими станут. Пути властей и пути холопьи познай. А не то не лечить станешь, а мучить. Да сам не заметишь.

– А не врешь ли ты мне, Дедко? – и приготовился увернуться от оплеухи.

Однако ведун не ударил. Поглядел одобрительно и согласился:

– Вру.

У Мальца аж челюсть отвисла: не ожидал такого ответа.

– А потому вру, – продолжал Дедко, – что ты дурень. Ну-ко, скажи мне приговор, чтоб кабан поле попортил.

Малец задумался, затем начал не слишком уверенно:

– Зверь-зверь-клыкан-веперь-каменнобок-иди-на-лужок-с-лужка-на-дорожку-с-дорожки…

– Побежал! – насмешливо перебил Дедко. – Ток не к тебе, а свиней гонять иль в болото – спать! Голос, голос делай! Силы у тебя в наговоре – сколь у комара в грудке. Давай снова…

А на следующий день они отправились в город.

Стража на воротах сначала удивилась: старец оборванный, кудлатый, дикой бородой по глаза заросший, но не из жрецов. Знаков бога нет.

Зато оберегов всяких – на рынке за седьмицу не распродашь.

А с ним – мальчишка. В справной одежке, добрых сапожках, личко умытое, шапочка алая, власы льняные, чистые. Думалось сразу: может, дед при мальце – холоп услужный?

Однако слишком властно лежала на плече мальчишки клешнястая лапа с пальцами-корнями. Не по-холопьи. А кто тогда? Может, на продажу мальца ведет, потому и приодел?

Пока отроки привратные думали, старший подошел:

– Пропустить!

Гридень-десятник. Сам. Да еще главу склонил, уважение проявляя. Знает, видать.

Дедко тоже кивнул. С достоинством.

Малец не особо удивился. Вои к Дедке приходили, и не единожды. С подарками, с просьбами, за помощью.

– Сначала поснедаем горячего, потом – на рынок. Купим кой-чего.

Малец в городе – в первый раз. Дивился всему. Стенам вокруг повыше медвежьего роста, домам, заборам, тесноте, толпе людской, что спешит не пойми куда.

Дедке, впрочем, дорогу уступали. Кто – сразу, кто – помедлив. А вот псы за заборами брехать начинали пуще. Не нравился им Дедко.

Вышли на площадь. Ну как площадь… Иной огород попросторней будет. Зато за ней дом знатный. Большой, в два этажа, и этот второй – выше ограды. А еще выше – башенка деревянная, а на башенке – вой в сверкающем шлеме. И вниз не смотрит, только вдаль.

Малец так загляделся, что едва на конское яблоко не наступил. Дедко поддёрнул, спас сапожки.

Сам-то ведун уверенно шагал. Как по лесу своему. Гордо вышагивал. Посторонился только раз, всадника пропуская.

Но этому всаднику все дорогу давали.

– Посыл княжий, – пояснил Дедко Мальцу. – К наместнику нашему приезжал. – Кивок на дом с башней, что выглядывал из-за частокола: – Всё, пришли. Сейчас горячего похлебаем, домашнего мясца поедим, попьём сладкого.

Изба была просторная и вонючая. Однако сквозь вонь пробивалось и хорошее: едой пахло.

Дедко выбрал стол почище, уселся на лавку, хлопнул по ней ладонью. Это Мальцу, чтоб сел рядом.

Напротив два мужа, по виду из смердов-селян, хлебали из миски уху. Чинно, по очереди. Покосились на Дедку и задвигали ложками побыстрее.

Дедко вынул из чехла ножик, простой, не ведунский, и трижды стукнул рукоятью о столешницу.

Подошел парень. Босой, в серой рубахе и таких же серых портах. Видно, из холопов.

– Меда, – потребовал Дедко. – Хорошего. Ухи той же, что эти, – кивок на смердов, – едят, чесноку покидай побольше. Поросенка такого, – Дедко отмерил ладонями примерно локоть. – Овощей пареных, хлебушка, только чтоб мягкий, из печи. А там поглядим. Ну что встал, бегом!

– А заплатить чем есть, старый? – нахально спросил холоп.

Дедко, не вставая, ухватил его за штаны спереди. Холоп охнул, глаза у него выпучились. Малец ему посочувствовал: хват у Дедки, как у кузнечных клещей.

– Хочешь, я твоему хозяину делом заплачу? Охолощу раба одного наглого забесплатно. Хочешь?

– Не-не-не… – заблеял холоп. – Отпустите, господин! Помилуйте! Всё сей миг будет!

– То-то, – пробурчал Дедко, разжимая пальцы. – Все не надо. Поросенок спешки не любит. Ну-ка стой! – крикнул он попятившемуся холопу. – Вижу, мысль у тебя дурная появилась. Так ты ее забудь. Сгадишь как пищу или питье наше, я проведаю и накажу. Пшел!

Холоп убежал. Смерды заработали ложками еще быстрее.

Принесли мед в большом глиняном кувшине и две деревянные кружки.

Малец раньше никогда не пробовал хмельной мед. Думал, он слаще.

Потом принесли хлебушек. Горячий. И котелок с ухой, в которой ложка стояла, столько в ней было крупы, овощей и жирной баранины.

Дедко на уху особо не налегал, уступив первенство Мальцу. Как позже оказалось: ждал поросенка.

Смерды ушли, но больше к ним за стол никто не садился. Впрочем, и людей в харчевне было немного.

Поросенка Малец сначала учуял, а потом увидал. Его несли на большом деревянном блюде. Поджаристый, сочащийся жирком, пропитавшим лепешку, на которую был уложен, нашпигованный чесноком и ароматными травками, поросенок был прекрасен.

Малец пожалел, что так туго набил живот ухой…

– Мы вовремя! – удаленным громом пророкотало над ними.

Стукнули прислоненные к скамье щиты, грохнули положенные на столешницу мечи в ножнах. Напротив Дедки и Мальца уселись двое.

Один тут же ухватил кувшин с медом, глотнул, скривился и выплюнул мед на пол.

– Эй ты, смерд! Пива неси!

Выговор у него был гавкающий, чужеземный. И лицо тоже плохое. Грубое, злое, заросшее снизу рыжей, заплетенной в две косицы бородой.

Другой, такой же могучий, злой и бородатый, ухватил грязной лапищей поросенка, вгрызся в него крепкими зубами, с хрустом перекусил поросенков хребет, оторвал половину, протянул первому, а сам, отхватив поросенков румяный окорочок, вовсю заработал челюстями, уставившись на Дедку взглядом, который недвусмысленно говорил: ну, скажи что-нибудь! Дай мне повод!

– Нурман, – проскрипел Дедко. – Жадный и глупый. И храбрый.

– Да, старик, так меня зовут, – согласился нурман невнятно, поскольку рот его был занят. – Свен Храбрый. Ты назвал меня глупым, но я тебя прощу, если пиво будет не хуже, чем это мясцо. А если ты, старик, заплатишь за всё, что мы с братом съедим и выпьем, то я даже оставлю тебе твою никчемную жизнь.

Малец испугался. Этот вой выглядел страшнее любого другого из виденных Мальцом. Страшнее тех, что приезжали к Дедке за пособничеством. Малец как-то сразу почуял: этот убивает так же просто, как Малец ест. Только быстрее.

– Ты назвал мне свое имя, – раздельно произнес Дедко, и Малец понял, что ведун ничуть не испуган. Напротив, он в ярости. – Ты назвал его сам, добровольно. Это значит, что ты еще глупее, чем я подумал, когда увидел, как ты ешь собственную смерть.

– Что ты знаешь о смерти, старик? – Нурман захохотал. Ошметки поросенка полетели у него изо рта. – Я сплю с ней в обнимку, – он похлопал по ножнам. – Я…

– …собственную мучительную смерть, – перебил Дедко без угрозы, скорее задумчиво. – Чувствуешь боль в желудке? Пока еще слабую, но уже к вечеру она станет нестерпимой. К этому времени ты уже выблюешь то, что сожрал, но это не поможет.

Нурман глянул на Дедку. Иначе, чем прежде. Остановил взгляд на руке беспалой, потом – на оберегах… Перестал жевать, замер, будто прислушиваясь к чему.

– Болит, – проговорил он почти жалобно.

И, отшвырнув недоеденный кусок, взревел:

– Ты отравил мою пищу!

И заругался по-своему.