♀ Золотая лопата Большого Че

Сизая капелака висела над полем низко, едва не касаясь переполненным брюшком распаханной земли.

– Дядьку Татай, зимбанёт?

Сдвинув кверху кожу на лбу, дядьку напряг третий глаз и важно изрёк:

– Таки думаю, что зимбанёт.

Галипан заулыбался, подхватил ведро и, высоко вскидывая копытца над рыхлой землёй, помчался наперерез капелаке: на такие вещи у дядьки глаз был намётан. И сейчас всё вышло, как нельзя лучше. Едва успел Галипан добежать до края поля, как сизое брюшко дрогнуло, побелело – и длинной очередью отстрелило в пашню двойную порцию зимбаней. Блаженно пыхая трубкой, Татай наблюдал, как племянник ловко выбирает их из земли, а затем бежит обратно к крыльцу – теми же длинными, грациозными прыжками, несмотря на тяжкую ношу.

«Далеко мальчик пойдёт».

– Дядьку, глянь! – Галипан с размаху выпрыгнул на террасу и плюхнул на стол ведро. – На зубы мамке хочу отдать. Как думаешь, сгодятся?

Татай завернул рукав и поглубже запустил шестерню в ведро. Зимбани были мелкие, как речной перл, такие же вытянутые, твёрдые и белые.

– Таки вполне сгодятся, – вынес он вердикт. – Врастут, как родные… Однако, времечко поджимает. После гонки разберёмся.

Галипан присмотрелся к линии горизонта и охнул: солнце миновало горный хребет и бодро карабкалось по небосклону.

Дядьку Татай завёл древнюю тарахтелку и влез в головную часть. Галипан пристроился в хвосте, зажимая ведро между коленями, чтоб не растерять драгоценную добычу. Когда тарахтелка получила инъекцию стимулятора и взмыла в небо, он зажмурился по привычке, но затем пересилил себя и вытянул шею к мембране.

Земля проплывала внизу – прекрасная, как невеста. Пашня дышала паром, словно предчувствуя дневную жару. За кромкой поля, там, где угодья переходили в подножье гор, капелака вгрызалась в камни, медленно, но верно уходя всё глубже. Галипан инстинктивно огладил блестящий бок ведра и заулыбался, представляя мамку с зубами.

Тем временем тарахтелка перестала набирать высоту и выпростала вторые крылья, чтобы перейти в бреющий полёт. А через каких-то четверть часа вдали показался посадочный гриб со множеством других тарахтелок, ползунов, грызей, и Татай уверенно повёл её на снижение.

– Глядь-ка, дядьку, там не доктор Шапут?

– Да быть того не может, – нахмурился он. – Ему уж лет под двести. Манипуляторы не гнутся, куда ему за лопатой гоняться… – Тут дядька сдвинул мембрану, высунул голову наружу и присвистнул: – Эге-ге! Таки впрямь Шапут. Я-то думаю, чей такой синий грызь, уж больно знаком.

Доктор тоже увидал его издали и принялся размахивать всеми конечностями, кроме трёх опорных, чтоб разогнать толпу в стороны и расчистить место для посадки. Татай благодарно просигналил розовой пыльцой и завёл тарахтелку на посадку. Вышло совсем мягко – ни один зимбань в ведре не звякнул.

– Здоров будь, старина! Таки выбрался на солнцепёк нынче? – шагнул с подножки дядьку и позволил себя облапить. Манипуляторы у Шапута двигались еле-еле и то и дело опадали безжизненно, как обезвоженные ростки, а кожа сморщилась. Но взгляд оставался таким же лукавым, как и пятьдесят, как и сто лет назад.

– И тебе не хворать, – трубно прогудел Шапут и ухмыльнулся: – Я бы и рад в теньке день коротать, да жизнь не велит. Старший на ярмарку укатил, у младшего свадьба… Не девиц же наших посылать сюда, право слово. А никого не пришлём от семьи – сам знаешь, что будет.

– Таки твоих девиц – хоть на войну, хоть на танцы, – отшутился Татай и оглянулся по сторонам – тихонько, чтоб никто не заметил. Третий глаз то мелькал в складке на лбу, то опять скрывался. – Народец всё тот же?

Ответить Шапут не успел.

Посадочный гриб задрожал, как в лихорадке, потеплел – и выбросил в самом центре два длинных уса с ретрансляторами на концах. Толпа хлынула в центр, унося и обмякшего Шапута, и Галипана, так и не рискнувшего отпустить драгоценное ведро, и даже дядьку Татая – только успевай уклоняться да смотри в оба, чтобы не отдавить чьи-нибудь ноги или манипуляторы, не порезаться о жвалы, не попасть под копыта или не зацепиться гребнем за хвост. А ретрансляторы уже начали вещать бесцветным андрогинным голосом:

– Братья и сёстры! В этот славный девяносто девятый день пятьсот седьмого цикла от Точки Изменения снова будет дарована вам величайшая милость Большого Че. Тот, кто первый отыщет Золотую лопату, получит особую привилегию на весь текущий цикл и первые сто дней следующего…

В толпе Татай выхватил необычно бледное и простоватое лицо с глазами проникновенной синевы, но тут же потерял его за радужным всполохом чьей-то мембраны.

– Таки есть новенькие или нет? – толкнул он в бок Шапута.

– Да вроде была парочка, – сознался тот с неохотой, пожимая верхними плечами. И сощурился насмешливо: – А ты, погляжу, хочешь старый трюк провернуть?

– Отчего нет, – ухмыльнулся дядька в бороду.

И в тот самый момент кто-то на другом конце площадки заверещал тоненьким голоском:

– Вижу лопату! Лопату вижу, братцы!

Гриб ахнул в едином порыве, напыжился, встопорщился – и вся разномастная толпа, щёлкая жвалами, хлеща манипуляторами, разбухая и колыхаясь, как тесто в кадушке, выперла с площадки пологой волной и хлынула на стоянку. Затрещали тарахтелки, срываясь в низкий полёт; два грызя, прыгнув одновременно, сцепились лапами и рухнули на неповоротливый бирюзовый ползун.

– Эхма, как его! – присвистнул Татай, быстро зыркнул третьим глазом по сторонам и хлопнул Галипана по пояснице: – Эй, не зевай! Шапут, бывай, после гонки свидимся!

Продираясь сквозь толпу, Татай улучил момент – и с размаху налетел на того самого, синеглазого и бледного, человечного аж до щемления в груди:

– Что стоишь?! – завопил пронзительно прямо в безыскусно-соразмерное лицо. Бледный растерянно хлопнул ресницами. – Лопата показалась! Последним хочешь стать? А знаешь, что с последними бывает?! – вопросил он, потрясая кулаками, и тут же прянул назад, цепляясь за локоть Галипана: – Эй, племяш, не подведи! Не подведи, родненький!

Галипан – весь в матушку – тут же сообразил, что делать. Поднапряг ноги – и взвился кверху, ничуть не хуже иного грызя. Извернулся в воздухе и приземлился на четыре конечности уже у самой тарахтелки. Дядька Татай впихнул его в хвост, сам с разбегу нырнул в голову и засадил в панель двойную порцию стимулятора.

Тарахтелка побагровела, загудела – и резко взмыла в небо, стрекоча крыльями. Галипана швырнуло к прозрачной мембране; он едва успел разглядеть, как стремительно поднимается над грибом продолговатый металлический болид, а потом дядька Татай потянул за управляющий ус, и горизонт завалился на бок.

На горизонте, аккурат между двумя горами, сверкало нечто золотое, яростное, невообразимо прекрасное.

– Лопата… – обмирая, прошептал Галипан. Он сплюснул нос о мембрану, пытаясь разглядеть, прочувствовать, но тут из-под брюха тарахтелки, едва не вспарывая размякший панцирь, взмыл матёрый грызь.

Дядька Татай потянул за усы, уводя транспорт в сторону, и цыкнул сквозь зубы:

– Таки зацепил почти, ловкач… Ну-кась, съешь!

Он хлопнул по наросту на панели – и тарахтелка выплюнула густое облако едкой зелёной пыльцы. Грызь заверещал – и слепо замолотил лапами по воздуху, сбивая ближайших преследователей, а затем рухнул на вспаханное поле, увязая в земле.

– Один, два, три, – шептал Галипан, считая транспорты, падающие то тут, то там. Зимбани звякали в ведре на резких поворотах, оконная мембрана то мутнела от натуги, то вновь становилась прозрачной. – Четыре, пять, шесть…

Воздух потемнел от ядовитых облаков. Но хуже всего приходилось ползунам – мощные и неповоротливые, они не успевали уклоняться ни от обезумевших грызей, ни от бритвенно острых крыльев подбитых тарахтелок, а ветер ещё к тому же сносил пыльцу вперёд, прямо на пашню, закрывая дорогу к вожделенной цели.

Дядька Татай щипком закрепил кожу, открывая третий глаз уже полностью – не до красоты было, ох, не до красоты. Тарахтелка замедлилась, виляя меж опасных облаков. А затем впереди опять сверкнуло золотом и обещанием неизбывного счастья, и в этом сиянии Татай ясно разглядел верный путь.

– Ей-ей, держись, племяш!

Галипан едва успел вцепиться крючьями на локтях в наросты на стенах, когда тарахтелка напряглась – и распрямилась пружиной, по спирали уходя наверх, мимо облаков пыльцы, мимо ошалевших от яда транспортов…

Дышать стало полегче.

Здесь, на безопасной высоте, парило всего с пяток тарахтелок – и тот самый металлический болид, неуязвимый ни для пыльцы, ни для острых гребней.

Дядька Татай недобро ухмыльнулся.

– Ну, теперь попроще уже будет. Эй, племяш, высунь-ка наружу сигнал да начинай махать посильнее.

– А зачем? – бесхитростно спросил Галипан, нашаривая связку сигнальных грибов в самом конце хвоста.

Дядька вздохнул – хорош племяш, да молод ещё, жизни не знает, а в ответ сказал только:

– Надо.

От встречного ветра на высоте гриб разгорелся мгновенно. Дядька Татай лениво кружил прямо под плотной группой тарахтелок, не рискующих разлетаться по сторонам и выпускать из виду болид. А потом, когда внизу что-то утробно заурчало – потянул вдруг за ус, резко отбрасывая тарахтелку назад.

И в тот же миг из облака пыльцы вынырнул синий грызь, безумный, как капелака весной – ощетинившийся, со вздыбленными гребнями на лапах. С размаху он врезался в косяк тарахтелок, кого протаранив, кого задев по косой – и начал медленно опадать вниз, выпуская один страховочный пузырь за другим.

– Это что ж, доктор Шапут? – обомлел от удивления Галипан и стиснул ведро так, что оно заскрежетало и смялось.

– Кто ж ещё, – заулыбался Татай. – Ай, хитрец, не подвёл-таки… Крепкий старикан, эхма! – и отсалютовал розовым облаком.

Шапут высунул сквозь мембрану обмякший манипулятор и махнул – мол, свои люди сочтёмся…

И сейчас, когда небо почти расчистилось, а ядовитая пыльца осталась далеко позади, Галипан осознал, как близко вдруг стали горы. Золотой блеск затмевал солнце, и в желудке начинало сладко жечь и дёргать, как от слишком острого супа.

– Она… – благоговейно выдохнул Галипан.

– Она, родимая! – хмыкнул Татай. – Надо поднапрячься чуток да завалиться… Кабы не пролететь…

На последней прямой болид, единственный транспорт, что остался в воздухе после самоубийственной атаки Шапутова грызя, начал ускоряться. Татай вколол в панель финальную порцию стимулятора, и тарахтелка, из последних сил стрекоча крыльями, принялась увиваться вокруг металлических боков, сбивая болид с курса.

– Врёшь… – скрежетал зубами Татай. – Не уйдёшь… Эхма!

А величественная лопата сияла уже совсем рядом, за грядой высоких, острых каменных шпилей, способных пропороть даже металл. Болид нёсся уже параллельно с тарахтелкой, то обгоняя, то отставая вновь; дядька Татай хохотал до хрипу, и третий глаз его наливался зловещей краснотой.

– Врёшь! Не уйдёшь! Куда, куда заворачиваешь!

Когда до шпилей оставалось секунды три полёта, Татай поднырнул под металлическое брюхо болида, пытаясь сбить человечка с курса… и вдруг из едва заметных отверстий в блестящей обшивке вырвалось облако нестерпимого жара.

Тарахтелка завизжала и принялась заваливаться – прямо на острые скалы внизу.

А болид, вырвавшись вперёд, с размаху влетел в золотое, невообразимо прекрасное сияние.

…У Галипана дыхание сбилось от восхищения.

– Дядьку Татай… Вир-ту-оз-но!

Тот в ответ лишь засмеялся смущённо и потёр нарост на панели, выпуская холодящую голубоватую пыльцу. Тарахтелка с сильным ожогами едва дотянула до площадки и без сил рухнула на камни.

Болид стоял там же, в трёх прыжках впереди. А синеглазый человечек в универсальном костюме сидел на земле, обнимая померкшую золотую лопату; сейчас она уже не казалась такой прекрасной.

Андрогинный голос вещал:

– …одержавший победу в гонке честно и по закону, награждается высшим даром Большого Че – золотой лопатой и получает право обрабатывать земли Большого Че, не получая никакой платы, каждый день, в течение года. Отказ от награды влечёт за собой…

Человек беспомощно щурился и повторял тихо:

– Как же так… А моя земля? Мои исследования? Когда я теперь успею…

– А никогда, – сочувственно цокнул языком дядька Татай и хлопнул несчастливца по плечу. – Но ты не боись, народ пособит. Мы всегда победителям помогаем. Как-нибудь год протянешь. И не гляди на меня честными глазищами. Таки тем, кто не участвует или плохо в гонке старается, наказание ещё хуже.

Белесоватая кожа человечка стала ещё бледнее.

– Получается, выбора нет?

– Почему же нет? – удивился Татай. – Первым приходить – невелика наука. Учись приходить вторым. Какие твои годы-то… – и захромал обратно к тарахтелке, на ходу закрывая кожей третий глаз.

А Галипан остался переминаться с копыта на копыто. Почему-то ему было страшно жалко этого человечка, такого соразмерного, но абсолютно беспомощного. Ни жвал, ни манипуляторов, ни даже ног сильных…

Наконец он решился – и запустил руку в заветное ведро.

– На, – сунул Галипан ошалевшему человечку целую горсть мелких, ровных, перламутрово блестящих зимбаней. – Сунь в рот, мигом врастут. Мозг-то штука сложная, его не сразу отрастишь. Начни пока что с зубов.

И, осчастливленный собственной щедростью, он длинными прыжками помчался нагонять дядьку Татая.

Отборные зимбани погромыхивали в ведре.

«Мамка будет довольна», – подумал Галипан и улыбнулся.