Глава вторая

На улице в вечернем воздухе стояла морось. Этакая питерская предновогодняя морось, облепляющая лицо, губы, веки, забирающаяся за шиворот и путающаяся в волосах. Привычная любому, кто решил остаться в этом городе жить.

Мы перешли по мосту через Обводный канал, свернули с Лиговского и направились мимо диспансера, туда, где в глубине и тесноте бывших доходных домов пряталась медицинская клиника для своих.

Шкловский старался не всхлипывать, плелся чуть позади, бережно прижимая поврежденную руку к груди. Редкие прохожие от него шарахались, а я невозмутимо, но громко комментировал:

– Гранату решил распилить, ишь молодец!

Или:

– Ну зачем руку-то в клетку к медведю сунул? Дурачок, что ли, совсем?

А еще:

– Ай да Шкловский, ай да сукин сын!

Сам же тем временем проверял социальные сети и перекрестные ссылки на закрытые записи стрима. Трансляция удалась, люди комментировали, делились эмоциями, фантазиями, грезами. На нашем сервере подгружалась статистика, и она радовала. Антон Ильич будет доволен.

Под ногами чавкал снег, Шкловский поскуливал и то и дело поправлял сползающие с переносицы очки.

На Обводном, как всегда, разгулялся ветер. Мы свернули в улочки, когда раздался звонок от Ильича.

– Тысяча комментариев за двадцать минут! – радостно выпалил я в трубку. – Иду на премию в этом месяце!

– Голову тебе оторвать, Любимов! – огрызнулся Ильич, и от его сиплого голоса как будто стало еще холоднее вокруг. – Я наблюдал за трансляцией. Два пальца Шкловского – это слишком дорого за простенькую операцию.

– Три пальца. Вы Коммунального видели? Я таких года три не встречал в Питере. Как будто грез нажрался от пуза. Хорошо, что не отхватил руку по локоть.

Ильич тяжело вздохнул, потом сказал:

– После Мусорщика сразу ко мне.

Мы как раз подошли к арке между домов. Шкловский нерешительно остановился. Я взял его за плечи, подтолкнул в овальную темноту. Зашуршали полы коричневого плаща. Со спины Шкловский напоминал какого-нибудь профессора астрофизики: длинный, сутулый. Не хватало кожаного портфеля и залысины.

Обычный человек прошел бы арку, ничего не заметив. Ну, округлые стены под слоями оранжевой краски, граффити и надписи вроде «Горшок жив». Ну, под потолком две тусклые лампочки, которые как будто сжирают свет. Ну, сразу за аркой вытянутые окна старого дома. Человек не увидит главного: в арке справа есть дверь. Она сливается с цветом стены, не имеет ручки, а на уровне глаз темнеет крохотный глазок. Если включить телефонный фонарик и посветить в определенном месте, то можно увидеть табличку с надписью аккуратным белым шрифтом на красном фоне: «Клиника доктора Горклого. Все виды услуг».

Туда-то нам и надо.

Я постучал, глядя аккурат в глазок. Спустя полминуты дверь со скрипом отворилась, из темноты выглянуло небритое пожилое лицо, сверкнуло глазами с вертикальными вытянутыми зрачками.

– Любимов, опять ты? – спросило лицо, дохнув смесью сигарет и перегара, а затем, посмотрев мне за плечо, издало грустный смешок. – Заходите. Не скажу, что всегда рад.

Обладателя лица называли Мусорщиком. Я протиснулся мимо него, кивнув на напарника:

– Это Шкловский, новенький. Меньше трех часов на смене, а уже влип, представляешь?

Мусорщика я, честно говоря, побаивался. Никто не знал, откуда он появился, почему здесь работает и в каких отношениях с нашим Клубом. Антон Ильич на мои расспросы только отмахивался, мол, знать необязательно, человек работает, и ладно.

В интернете о Мусорщике писали крипипасты в разных пабликах – от Пикабу до Бездны Шендерова – и все эти истории были одинаковыми, как шерстяные носки. Говорили, что Мусорщик был маньяком-расчленителем (а кем же еще в Питере, да?) и убил за несколько лет двадцать человек. Жертв выбирал у станций метро, любил одиноких девушек, как правило тех, кто приезжал в город в поисках вдохновений и муз. В арке на Обводном он создал себе неприметную каморку, куда уводил жертв и там убивал с особой жестокостью. Любимым делом Мусорщика было копаться в мозгах. Я так и представлял себе, как он сидит на полу, в луже крови, перед бездыханным телом; болгарка валяется рядом, как и отпиленный верх черепа; пальцы запускает в мозги, вырывает кусочки, разглядывает, пытаясь найти что-то…

Опять же, из крипипаст следовало, что в чьих-то мозгах он прикоснулся к Изнанке и провалился в нее, как нож сквозь масло. Долго бродил по улочкам потустороннего Питера, знакомился с обитателями, а потом вернулся обратно изменившийся. Изнаночный то есть. Теперь он не просто убивал девушек и копошился в их мозгах, а забирал себе их мысли, мечты, фантазии, вдохновение… И я был уверен, что не пожирал, как мы, а коллекционировал. Записывал, например, на кинопленку, сделанную из человеческой кожи, и воспроизводил на специальном аппарате одинокими тихими ночами.

Мы прошли по темному узкому коридору, плавно уходящему вниз, и оказались в небольшом помещении, где в одном углу под ультрафиолетовой лампой рос небольшого размера фикус, а напротив находилась старая дверь, обитая дерматином с ржавыми шляпками декоративных гвоздей.

Открыв ее, Мусорщик жестом пригласил войти. За дверью под белым светом расположилась операционная. Я был там раз пять за последние полгода и мог не заходя описать, что находилось внутри. Во-первых, операционный стол, укрытый простыней. Во-вторых, много разных медицинских предметов, названий которых я не знал, но предназначение легко угадывал: резать, пилить, ампутировать, зажимать кровеносные сосуды, отсасывать кровь и другую жидкость, перевязывать, фиксировать, выковыривать, вытягивать, сдирать, счищать, надрывать.

Шкловский, заглянув в дверной проем, тяжело сглотнул и попятился.

– Это обязательная процедура? – спросил он.

Мусорщик вперил в меня мрачный взгляд из-под седых бровей.

– Вариантов не много, – сказал я, приобнимая Шкловского за плечи. – Или ты остаешься без пальцев, то есть калекой. Или заходишь внутрь.

– Без пальцев можно прожить, я думаю. Не велика потеря.

Шкловский сомневался и даже немного упирался. Тогда я обошел его, задрал рукава куртки и рубашки на левой руке и продемонстрировал длинный тонкий шрам от локтя до запястья.

– Видишь? Четыре года назад. Разлом двадцать один дробь семь. То есть «Колумбарий». Несколько писак хоррора собрались в одном баре на Гороховой, выпили хорошенько и начали фонтанировать грезами о некоем монстре с рогами лося и туловищем бегемота. А поскольку писак было много, грезы у них были сильными, разрыв образовался почти сразу же. Чудовищное зрелище, скажу я тебе. Писателей разбросало по всему центру, а эта аномальная тварина рогатая бегала потом по Апрашке и пугала людей. Я к ней сунулся с иглами, налегке, – думал, тупая животина. А знаешь, что оказалось? Они ей придумали разум. Разум, Шкловский! Она меня заманила в торговые ряды, к китайцам или казахам, спряталась за одеждой и потом выскочила… Помню, как рога подцепили за ребра, а потом я летел, летел долго и уныло. Сто раз молитву успел прочитать. «Отце наш, Иже еси» и вот это вот все. Разрыв был по всему центру города. Задолбались сшивать потом. Сан Саныч со своей бригадой выкатил двойной тариф.

– А рука? – спросил увлекшийся рассказом Шкловский.

– Это я неудачно приземлился. На колючую проволоку со стороны Гостинки. Разодрал к чертям до мяса. Еле добрался до господина Мусорщика. Вот он меня и перештопал заново. Считай, жизнь спас.

– Господа в Париже, – хмуро напомнил Мусорщик. – Ну вы еще долго болтать будете, как две базарные дамы? У меня клиенты.

Шкловский таки вошел. Я тут же плюхнулся на стул у стены и принялся проверять лайки и комментарии. Любители хоррора щедро одаривали нас эмоциями. Хорошая все же штука – стрим. Помноженные на человеческое любопытство и тягу к наблюдению за насилием, стримы приносили нам львиную долю нужных эмоций.

Краем глаза заметил, как Мусорщик укладывает Шкловского на операционный стол, а сам подкатывает столик с инструментами. Шкловский держался молодцом. Я думал, что он потеряет сознание еще на улице, и тогда бы пришлось тащить его на себе. Но он до сих пор что-то негромко бормотал про северное сияние и планетарное излучение. Бредил, видимо.

Мусорщик деловито удалился, потом вернулся с небольшим кожаным чемоданчиком. Раскрыв его перед Шкловским, сказал:

– Выбирайте. Есть женские, есть черные, мясистые, тонкие, есть музыканта, слесаря, военного, есть совсем юные или, наоборот, пожилые. Какие удобно?

Речь шла о пальцах. Где-то в недрах операционной Мусорщик почти наверняка точно так же хранил другие части тел, на выбор. И мозги юных дам.

Телефон в моих руках завибрировал. Звонила милая, ненаглядная Маша.

– Снова начудил? – спросила она, едва я нажал соединение. – Видела стрим. И почему снова в твою смену? Целый месяц ничего в городе не происходило, а стоило тебе из отпуска выйти, как оказался у разрыва. Медом, что ли, намазано?

– Машенька, – проворковал я в ответ. – Ну не сердись, золотце. Совпадение. Откуда же я знал? Я, между прочим, кефиру себе купил, булочку. Думал, посижу сутки, книжку почитаю. У меня вон напарник новый, его обучать надо…

Что-то оглушительно взвизгнуло – это Мусорщик включил ручную минициркулярку. Шкловский дернулся на операционном столе, но Мусорщик ухватил его за горло пятерней и плотно прижал. Окровавленная кисть Шкловского металась из стороны в сторону.

– Что у тебя там происходит?

– Да так… – Я прикрыл трубку ладонью. – Напарник не очень удачно справился. Ты бы видела этот разрыв! Огромный, насыщенный. Будто люди сто лет только об этой коммуналке думали, копили мечты, грезы и эмоции, а потом – бац! – и выплеснули наружу.

– Ох, Любимов. Любишь приврать…

Шкловский заверещал тонким голоском, когда бешено крутящееся лезвие впилось ему в обрубки пальцев. Белый кафельный пол густо усеяли капли крови.

– Люблю тебя, дорогая! – прикрикнул я, косясь на трясущегося Шкловского.

Мусорщик, лицо которого тоже было в крови, действовал профессионально и невозмутимо. Он достал из чемоданчика скрюченный палец, затем из-за уха вынул иголку с заправленной нитью.

– Я тебе список покупок сброшу на завтра, – сказала Маша. – Туалетная бумага закончилась, авокадо нужен. Мандарины и все для оливье. Хочу заранее подготовиться, чтобы в очередях не стоять.

Шкловский снова заорал, когда толстая игла вошла в обрубки его пальцев.

– Тишь, тишь, – ворковал Мусорщик, хлопая ладонью по вспотевшему лбу Шкловского.

Методы у врача были своеобразные. На этом моменте я таки вышел в коридор к фикусу.

– Видала, сколько лайков и комментариев?

– Еще бы. Я же говорю, любишь вляпываться в разное. – Маша все еще ворчала, но интонации были уже мягкими, податливыми.

– Все ради тебя, – сказал я. – К Новому году готовлюсь, видишь? Соберу эмоций пару банок, трехлитровых, на все праздники хватит.

– Не обещай, если не уверен, что выполнишь, – отозвалась Маша с теплотой. – Ладно, Любимов, я побежала. Целую, люблю, жди список. Без зеленого горошка домой можешь не возвращаться. И никакой жирной пищи, помнишь?

– Помню, дорогая!

Маша отключилась. Из-за двери операционной все еще доносились крики и скрежет металла по кости. Мусорщик подравнивал новые пальцы.