Маруся

«Летят гуси, летят гуси…» – напевал Чистюхин. Других слов из народной песни он не помнил. А слово «гуси» рифмовалось со словом «Маруся».

«Ах, Маруся! Ах, Маруся!» – пела душа.

В его жизни недавно появилась девушка. Маруся! Появилась – громко сказать: случилось так, что он ошибся телефонным номером, и ему ответил приятный девичий голосок: «Маруся. Слушаю вас». Потом позвонил ещё раз и ещё раз. И вот уже неделю он, мужчина за сорок, озадачен ею.

И что он знает про девушку? Ту малость, что сама рассказала: двадцати лет от роду, студентка, и всё. Но нет, он знает самое главное: она – кореянка, рост полтора метра и вес сорок четыре кэгэ. Он представил её миндалевидные глаза, раскосые и с влажным блеском. Статуэтка! Представил её учтивую манеру ведения беседы, и сердце от радости зашлось. И вдруг неожиданно для себя он пропел совершенно новые слова:

 
Ах, Маруся, где ты, где ты?
Над землёй мой зов летит.
 

Было воскресенье. Чистюхин сидел в потёртом плюшевом кресле и предавался мечтам. Появились сомнения. Если она кореянка, то почему Маруся? Хотя мало ли корейцев живёт в России с давних пор? Многие родились здесь, и имена у них – русские, а языка корейского не знают. А как хорошо она разговаривает по-русски! И какая вежливая! Нет, что ни говори, а восточная девушка, где бы она ни родилась, сохраняет свою особую натуру. Это у них в крови. Покорность, услужливость, почитание культа предков.

И в очередной раз захотелось позвонить далёкой, неизвестной, но уже любимой им Марусе. Набрал номер, но на том конце никто не отвечал. В этот день всё у него валилось из рук. Теперь он и думать не мог ни о чём, кроме как об этой загадочной восточной девушке. Звонил ещё несколько раз, и ничего. Молчание.

«Куда она подевалась? Всегда отвечала», – волновался Чистюхин.

Вечером телефон был всё время занят.

«То не отвечает, то телефон занят», – Чистюхин разволновался.

Наконец ответил приятный женский голос:

– Салон «Афродита». Слушаю вас.

– Какой салон?! Я звоню Марусе.

– Одну минутку.

– Да! Маруся. Слушаю.

– Маруся, это я, Кирилл. Здравствуйте.

После продолжительной паузы последовал ответ:

– Кирилл, что вы хотели?

– Маруся, я хотел бы встретиться.

– Я согласна.

– Завтра в восемь вечера. Пойдёте в кино со мной?

– Что? В кино?! Вы шутите. Приходите к нам. Я зарезервирую время.

И Маруся назвала адрес салона чёрт знает на какой окраине Москвы.

Чистюхин был в недоумении, слушая короткие гудки. Что за салон? И почему раньше не говорила, что работает в салоне?

Со школьных лет Чистюхин был влюбчивым. Уже в первом классе он мечтал о пухленькой девочке Любе. Белокурая, с двумя косичками и с огромными голубыми глазами. Он постоянно думал о ней. И даже тетрадку для рисования подарил. Но однажды увидел, как Любочка, чавкая, уплетает котлетку в буфете. И любовь закончилась. На смену пришла длинноногая и худосочная Настя из параллельного десятого класса. Он долгое время пялился на Настю, боясь к ней приблизиться и сказать хотя бы слово. Весь класс знал о тайной любви Кирилла, и это длилось до тех пор, пока как-то они не остались вдвоём под мостом во время грозы. Настя вдруг прижалась к нему и стала мелко и часто дышать. И эта любовь закончилась ничем. Потом были другие женщины, но к сорока годам он так и не женился. Он был зациклен на возвышенной и чистой любви и платонически мечтал о чистом божестве в образе женщины.

На следующий день он не пошёл в конструкторское бюро, где служил. Взял отгул. С утра погладил выходной костюм, а чёрный галстук с вековечным затёртым узлом развязал и постирал. Взял томик Анны Ахматовой и перечитал стихотворение «Любовь», повторяя наизусть полюбившуюся строфу:

 
То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует…
 

Подошёл к зеркалу и оценивающе осмотрел свое отражение: выше среднего роста, остроносый, лоб высокий, серые, глубоко посаженные глаза, седина незаметна на фоне русых волос. Не красавец, но и не уродина. И возраст нормальный: всего на двадцать лет старше Маруси.

Ровно в восемь вечера Чистюхин приехал по указанному Марусей адресу. Над входом висел рекламный щит с улыбающейся прекрасной дамой, выходящей из моря. И надпись «Салон красоты „Афродита“. Работает круглосуточно».

«Вот в чём дело – красоту наводит», – отлегло от сердца.

Открылась дверь, и широкоплечий парень в модном костюме с чёрной бабочкой вежливо спросил:

– Вы по записи?

– Я, собственно, к Марусе. Мы договаривались.

– Значит, по записи. Ваше имя?

Прошли в уютный холл, обвешанный фотографиями голых красавиц. Парень сверил имя Кирилла по компьютеру и предложил рюмку коньяку.

– А Маруся где?

– Подождите минут пять. Она приводит себя в порядок.

И действительно, скоро из боковой двери вышла миниатюрная кореянка, а может быть, японка или китаянка. Именно такая, какой её представлял Чистюхин: красивая, учтивая, улыбчивая, с потупленным взглядом. О Небеса! Так не бывает. Он почувствовал, как сердце бешено заколотилось, – это была любовь с первого звонка, с первого взгляда!

Из стоящего на полке магнитофона лилась тихая восточная музыка. На душе стало покойно.

Но вдруг с грохотом открылась входная дверь, и в салон ворвался милицейский спецназ. Чистюхина и администратора уложили на пол. Рядом разместили ещё нескольких мужчин, вытащенных из других комнат. Марусю и полуодетых плачущих девиц посадили на пол отдельно.

Лежащий невдалеке от Чистюхина верзила, похожий на таджика, всё время икал, что раздражало до невозможности.

«Пусть арестуют, пусть побьют и отпустят, но лишь бы не слышать этого иканья».

Некто в маске с автоматом ткнул ботинком Чистюхину под бок:

– Давай паспорт! Лежать! Я сам возьму!

– Я, собственно… У меня свидание.

– Конечно, свидание! В бардаке! Теперь это называется свидание. Придурок.

Чистюхина стали обыскивать. Он лежал, задыхаясь от стыда и обиды.

Всех погрузили в милицейский автобус и отвезли в отделение милиции, где посадили в так называемый обезьянник. Толстый и неприятно пахнущий таджик продолжал икать. Впоследствии у него нашли бумажный пакетик с наркотиками и задержали. Остальных, включая Чистюхина и кое-кого из размалёванных девок, выпустили. Марусю, или по паспорту Чен Гы – китаянку, содержательницу притона, а с ней нескольких подружек, китайских подданных, тоже задержали.

Он вышел из отделения милиции и поплёлся к трамвайной остановке. Было холодно. Зима только начиналась. Небо затянули сплошные тучи. Дул промозглый ветер. По бесснежным улицам ветер гнал обрывки бумаги, целлофановые пакеты, пожухлые листья, пыль. Он еле успел на трамвай, видимо, последний. В трамвае было две пары: пожилой забулдыга с женщиной и сидящие на переднем сиденье парень с девушкой, слившиеся в поцелуе.

– Гадость, гадость! Маруся, Афродита! Какие имена поганят! – шептал Чистюхин сквозь слёзы. – Всё – гадость. Жизнь – гадость.

С ненавистью посмотрел на целующуюся парочку: парень русоволосый, а девушка восточного типа. «Ишь, разбирает их. Страсти восточные. Скоро все мы будем с раскосыми глазами».

На конечной трамвайной остановке все вышли. Подвыпивший парень продолжал тискать хихикающую смуглую девицу.

– Свиньи! – громко крикнул Чистюхин.

Парень оторвался от девицы и удивлённо посмотрел на него:

– Что ты сказал? Это ты мне?

Забулдыга с женщиной остановились и молча стали смотреть.

– Тебе, тебе! Тискаетесь на виду у всех. Свиньи!

И он с ожесточением плюнул под ноги парню. Тот, резко развернувшись, пружинисто, как это делают каратисты, ударил Чистюхина ногой в горло. В последний миг своей жизни Чистюхин ясно увидел Марусю – она учтиво улыбалась, зазывая его в салон «Афродита». За дверью струился свет, чистый и нежный восточный свет. В лучах восходящего солнца, словно в сетке, беспомощно трепыхались гуси с утками – столкнулись две стаи, летели пух и перья, ломались крылья, и стояла тишина.

Голые женщины, или Необычные способности Ивана Голощепкина

В воскресенье Иван Голощепкин проснулся от криков пастуха: «Струля, назад! А-а, холера! Куда прёшь, оторва?!»

Затем послышался хлёсткий хлопок кнутом. Голощепкин встал и недовольно закрыл форточку – отгородился от шума коровьего стада, возвращающегося с пастбища к обеденной дойке.

«Расшумелся на всё село. Показывает усердие», – подумал о пастухе Новодворском и снова забрался в кровать.

Голощепкин любил поспать с утра. А куда спешить? В селе по воскресеньям не работают. Праздник. Грех работать. А в будний день жена всегда найдёт работу: ты бы воды принёс, ты бы дров нарубил, ты бы, ты бы… «Тыбик» – одним словом, так в деревне его и прозвали. Чуть что – позовите Тыбика, скажите Тыбику… Безотказный Иван всем помогал. И все этим пользовались, начиная от собственной жены и заканчивая Кузьмичом, председателем колхоза. Колхоза давно нет, есть акционерное общество – сельскохозяйственное предприятие на арендованной земле у своих же селян, а директора Кузьмича по привычке продолжают звать председателем.

Настенные ходики отбили одиннадцать. Жены не было. Видимо, на праздничную службу в церковь пошла. Тамара набожная. Церковные праздники чтит, посты соблюдает, но это ей не мешает ни за что ни про что пилить мужа. Словно пила в неумелых руках мучает крепкое дубовое бревно: шуму много, а толку никакого. Голощепкина ворчание жены особенно не задевало.

В комнате было сумрачно. Мокрая осень – радости мало. За окном моросил нудный дождь, лениво и безостановочно.

Голощепкин услышал всё тот же противный перестук мелких дождинок по карнизу, под который он уснул вчера вечером.

«Ничего не меняется, – подумал он, засыпая. – То моросит, то дождит. Каждый год одно и то же. Слякотная и мерзкая осень. Никуда не пойдёшь. Эх, взять бы удочку да к речке, как летом бывало. А так – целый день маяться».

Загрохотала на веранде дверь. Жена, видимо, вернулась.

«Пришла из церкви, а гремит, словно в клубе на танцах была», – подумал неприязненно.

Тамарка, как её в глаза и за глаза зовут в селе, всё делает громко и шумно. Даже Ивана женила на себе с шумом: пошёл провожать после танцев в клубе, прощаясь у калитки, хотел в щёчку чмокнуть, так она тут же и прилипла к нему: зацеловала. А назавтра всё село знало, что Тамарка замуж за Ивана выходит.

– Как можно столько спать?! Бока не пролежал? Сходил бы в магазин, хлеба нет.

– Не ворчи с утра. Сейчас встану, – не открывая глаза, ответил супружнице.

– Глазки-то открой! Смотри, новую хустку я купила у Матрёны. Муж привёз из города. Но ей не лычит. А мне всё лычит.

В селе живёт немало выходцев из Украины. Отсюда и много украинских слов: хустка – платок, лычит – идёт, значит, к лицу наряд. Голощепкин нехотя посмотрел на жену и от увиденного снова закрыл глаза и даже рукой прикрылся. Перед ним стояла голая Тамарка.

«Может, сплю?» – подумал с опаской.

– Что жмуришься? Не нравится? Или денег пожалел? – вскрикнула Тамарка, да и ещё ногой притопнула.

– Да нет… Я ничего. То есть хорошо, – промямлил Голощепкин.