Вот почему логически правильные следствия из главного теоретического постулата П. Сорокина, пусть и гипотетические, выглядят явной натяжкой. Приведу пример. «Если бы действительно акты кары стали падать, а акты награды расти, – пишет он, – то по существу дела никакого значительного изменения не произошло бы: рост наград означал бы тот же рост кар, но выраженный не прямо, но косвенно»^[13]. В. В. Сапов комментирует это так: «Сорокин пишет в сослагательном наклонении, подчёркивая тем самым нереальность ситуации. Мы в такой «нереальной» ситуации жили совсем в общем-то недавно, только понять не могли, какой социальный смысл имеет эта безудержная страсть к наградам и орденам. Теперь понятно: когда один провозглашается трижды, четырежды, пятижды (!) героем, то тем самым трижды, четырежды, пятижды подчёркивается ничтожество всех остальных»^[14].

Чисто умозрительно понятно: в определённых обстоятельствах наградой может быть ненаказание (или более мягкое наказание) и, наоборот, карой может быть ненаграждение (или награждение наградой боле низкого достоинства). Известно, к примеру, что мягкое воспитание детей отличается от жёсткого как раз тем, что в нём наказанием является отказ в поощрении. Однако то, что «рост наград» означает «косвенный» «рост кар» (и наоборот) просто не согласуется со здравым смыслом – в реальной жизни кары либо есть, либо их нет. Соответствует ли «косвенная кара» или рост кар в косвенном выражении чему-то конкретному в реальной действительности, автор не уточняет, об этом можно только догадываться. Что же касается интерпретации В. В. Сапова, то она, с нашей точки зрения, носит скорей саркастический характер. У некоторых представителей правящих кругов СССР «безудержная страсть к наградам и орденам» имела мотивом банальное человеческое тщеславие. От него, слава Богу, никто не пострадал, а стремление престарелых людей возвеличить себя путём награждений как собственное унижение не воспринимал никто, кроме разве их завистников из ближайшего окружения.

Идея внутреннего единства «кнута и пряника», их необходимой функциональной взаимосвязи по принципу взаимодополнительности напрашивается сама собой, когда речь идёт о государственном устройстве, основанном на принципе единоначалия. П. Сорокин работал над своей книгой в Российской империи, в монархическом государстве, которое только после 17 октября 1905 г. («Высочайший Манифест Об усовершенствовании государственного порядка») перестало быть абсолютной монархией. Уголовное же и наградное право к началу Первой мировой войны оставалось в России в сущности таким же, каким было и раньше. Так, российская наградная система, описанная в «Своде законов Российской империи» (1892 г.) сохранилась к тому времени почти без изменений и имела явно выраженный абсолютистско-монархический феодально-сословный характер. Соседние и западные державы, на которые ориентировался молодой социолог – Германия, Австро-Венгрия, Великобритания, Италия, Испания, Бельгия и др. – в большинстве своём также были монархиями и империями. Формально-республиканское устройство Франции не могло изменить того существенного фактического обстоятельства, что государство в ней жёстко централизовано. Так что, конечно, была своя логика у идеи внутреннего единства «кнута и пряника» по принципу функционального взаимодополнения – ведь П. Сорокин развил её вслед за Т. Гоббсом и другими политическими философами, опиравшимися на социально-исторический опыт управления в условиях расцвета абсолютизма в эпоху Нового времени.

Между тем, XIX и тем более ХХ века принесли с собой новый социально-исторический опыт, осмысление которого не могло не вести к радикальной переоценке этой идеи. Думается, однако, что и в удельном княжестве даже у самого памятливого и всемогущего князя всегда было много забот и хлопот, так что его правая рука (с кнутом) зачастую не ведала, что делает левая (с пряником), и наоборот. Что уж говорить о абсолютных монархиях и империях, где, выражаясь образно, голову и живые руки государя-императора постепенно всё больше заменяют протезы в форме многотысячного бюрократического аппарата, объективно необходимого для управления провинциальными властями на больших территориях. Так что относительная автономность пенальной и премиальной систем, если они вообще не изначальны, то появляются с самых ранних исторических времён. Что же касается нового опыта ХХ века в его первой половине (авторитарные и тоталитарные режимы) и тем более второй (переход к массовым демократиям, ускорение глобализации), то, с нашей точки зрения, он лишь увеличил реальный разрыв между пенальной и премиальной системами, сделав их автономность ещё более явной.

В советский период отечественной истории на формирование и развитие наградного права определяющее влияние оказала господствовавшая в это время политическая идеология, марксизм-ленинизм. Тотальный политически-идеологический контроль проникал во все сферы человеческой общественной деятельности, прежде всего – в сферу права. Марксистско-ленинская идеология не только повлияла на писанное право, утвержденное в законах, но и на особенности самого правосознания советских людей, сделав так называемую «двойную мораль» массовым социально-психологическим явлением. Влияние политической идеологии на основные формы общественного поведения и морали в условиях тоталитарного государства П. Сорокин вообще не проблематизировал. В 1913-1914 гг. возникновение этого исторически нового феномена, как и феномена «тотальной мобилизации» (Э. Юнгер), стирающей традиционные границы между войной и миром, не допускало даже его богатое социологическое воображение.

Так, основной принцип социализма гласил: «от каждого по способностям – каждому по труду»; между тем в практике «реального социализма» со стороны управляющих нередко действовал мобилизационный принцип: «если можешь – значит должен», со стороны управляемых, наоборот, демобилизационный: «за видимость зарплаты – видимость работы». Три отличительные особенности «услужного» акта, по П. Сорокину, не выдерживают проверки на универсальность, будучи примерены к социально-этическим реалиям тоталитарного, позднее авторитарного советского государства. Да, они очевидны с точки зрения здравого смысла, однако здравый смысл как раз и становится первой жертвой двойной морали и «тотальной мобилизации». Настоящий подвиг мог в СССР противоречить субъективным переживаниям долженствования; мог быть не добровольным, а «добровольно-принудительным»; в особо напряженные моменты истории, которые требовали от граждан предельной (тотальной) мобилизации физических и психических сил, он даже мог не быть «сверхнормальным» (примеры массового героизма советских людей во время Великой Отечественной войны).

Рассматривая власть как социальный феномен, Н. Луман также приходит к выводу, что наказания (негативные санкции власти) и поощрения (позитивные санкции власти) при видимости их симметрии и автоматизма взаимосвязи существенно между собой различаются, поэтому не могут быть рассмотрены теоретически в качестве некоего единства. «Несмотря на свою логическую симметрию, – пишет он, – негативные и позитивные санкции различаются в своих предпосылках и следствиях столь существенно, что дифференциация и спецификация коммуникативных средств не может пройти мимо этого различия»^[15]. Констатируя этот, на его взгляд, очевидный факт, Н. Луман считает возможным рассматривать действие негативных санкций в отдельности от действия позитивных.

Тем не менее, отдельные положения первой большой работы П. Сорокина, если очистить их от эклектических философско-методологических наслоений и социального утопизма, с нашей точки зрения, верны и не утратили своей актуальности. Это относится к понятию услужного, или рекомендуемого, акта. По сути дела, речь идёт о понятии социального действия, как его понимал М. Вебер, но с теми тремя существенными оговорками-условиями, которые составляют отличительные особенности «подвига». Такие социальные действия мы называем социально-значимыми. Да, новые исторические реалии «военного коммунизма», «тотальной мобилизации», «реального социализма» поставили под вопрос понятия «должное», «сверхнормальное», «добровольное», с точки зрения их смыслового содержания. Но с формально-социологической точки зрения, выделенные П. Сорокиным три критерия услужного, или рекомендуемого, акта остались в силе, поскольку указанные выше реалии сами не могут претендовать на статус нормальности и тем более нормативности, а воспринимаются скорее как социально-исторические аномалии. Вполне адекватно, с нашей точки зрения, и представление П. Сорокина о реакции на услужные акты со стороны социального окружения, т. е. о восприятии социально-значимых действий другими людьми, в первую очередь учредителем награды^[16].

Важно и в основном правильно (хотя и с некоторыми оговорками, см. ниже) понимание им «социального явления», а также его понятие «социального символизма». Верно наблюдение П. Сорокина, что для однозначной оценки обществом состава услужных, или рекомендуемых, действий как именно подвига (а, скажем, не преступления) необходима относительная гомогенность морального сознания членов этого общества. Правда, в действительности таковая не всегда возможна, а подчас и не всегда желаема, поэтому было бы ошибкой исходить из неё как из некоего нормативного солидаристского идеала. С реально-политических позиций, да и с точки зрения реализма вообще необходим и достаточен всего лишь морально-политический консенсус между награждающим и награждаемым. Представлять дело так, будто оба они непременно являются, должны быть или не могут не быть служителями социальной справедливости, образцами добродетели и гуманизма, – значит игнорировать колоссальный массив реально-исторических фактов, утратить чувство реальности.

П. Сорокин положил немало усилий на то, чтобы доказать: социология морали сама не должна морализировать, утверждая некие нормы, оценки, ценности, провозглашая некие ценностно окрашенные идеалы. Хотя его аргументация в силу некоторого смешения понятий и не безупречна (на что обратил внимание В. М. Чернов), в принципе, он в этом пункте абсолютно прав. Позитивизм как стремление к научной объективности в изучении социальных явлений и процессов, необходим и востребован. Однако, поскольку в основу своей доктрины П. Сорокин положил идеалистический образ человека и соответствующий ему утопический социально-прогрессистский идеал, постольку ему самому не удалось вполне избежать субъективизма как в самом подходе к теме, так и к её содержанию.

Научный объективизм в социологическом исследовании награды возможен и реально достижим, если награду рассматривать как относительно независимый социальный феномен, не ограничиваясь лишь «формами общественного поведения и морали». Предметом исследования в таком случае должно быть не поведение людей, тем более не их психологически переживаемые поведенческие акты, но прежде всего факты правосознания, запечатленные в документах наградного права – в указах, законодательно утвержденных кодексах (положениях), постановлениях правительства, статутах орденов, положениях о медалях и почетных званиях, инструкциях и т. п. Их можно назвать также документированными фактами общественного правосознания и выражения государственной воли. Современный подход приводит к выводу, что подвиги и награды необходимо рассматривать не только отдельно преступлений от наказаний, но и прежде всего как элементы наградных систем.