2

Разнять спорщиков (они мило враждовали с самого начала поездки) по силам было лишь Варе. Она обхватила Нарышкина за миг до того, как он успел скинуть с головы полотенце, и повела его вслепую, как бы с мешком на голове, по тропинке вдоль берега.

– Бодливые барашки! Ни на минуту нельзя оставить, – ворчала Варя.

– Куда ты меня ведёшь?

– Похищение! Похищение!

Ответно и в Нарышкине взбурлила игривость – на свой лад. Одним движением он накрыл полотенцем Варю и в образовавшейся палатке на двоих полез к ней под кофточку. Варю передёрнуло:

– Какой ты холодный!

– Сейчас я докажу тебе обратное!

Она отбивалась:

– Андрюшенька! Милый! Это какое-то садо-мазо получается. Не надо, прошу тебя…

Полотенце превратилось в ширму, когда Нарышкин вздумал отжимать трусы. Его обнажённое тело, ещё с весны несколько раз протянутое сквозь трубы соляриев, доведённое до кондиции молочной бронзовости в стиле публичных медийных политических фигурантов его уровня, сейчас, насыщенное травяным настоем лесной реки в свете первозданного полуденного солнца, представляло собой нечто будто бы даже съедобное – последний элемент в наборе искусов для первобытной Евы. А для Вари на этом берегу реки со странным незапоминающимся названием этот физический Нарышкин стал вдруг посторонним – просто мужским ню на хорошем снимке на каком-нибудь вернисаже.

Когда-то приводящие её в трепет и возбуждающие глубинные, вулканические желания узлы косых мышц живота «Мартышкина», его твёрдокаменные на ощупь фасции на бёдрах (для написания серии медицинских статей Варя в своё время прошла краткий курс медсестры) сейчас не только не вводили её в трепет, но навевали скуку.

Он прыгал на одной ноге, тряс перед ней внушительным «хозяйством», а её в ступор вводила мысль о своём равнодушии к этим дикарским пляскам.

Она чувствовала, что с ней что-то произошло, и пока что она не могла сформулировать ничего более внятного, как мысли о завершении какого-то периода единения между ними.

И – о, какой ужас! – он, в трусах и с полотенцем на плечах шагая рядом с ней к заправке, щёлкнул по корочке планшетника у неё в руке и, говоря о последних изменениях в сценарии, словно эту её смутную мысль озвучил:

– Сено! Огонь! Ну да! Любовь сгорает, только пепел по ветру летит… Понимаешь, символ слишком открытый… Тоньше надо, тоньше.

– Ну, куда же ещё тоньше, Дюшенька (слышалось как душенька)? Ну, хочешь – тучка на груди утёса-великана? Хризантемы в саду, которые давно уж отцвели? Старый дуб на пути княза Болконского в имение Ростовых…

– Знаешь, не надо меня провоцировать на тест о символах утраченной любви. Хочешь побороться? Загибай пальчики, а лучше записывай как на студенческом семинаре… Тетрадь открыта? Карандаш в руке? Поехали. Символами угасающей любви в мировом искусстве являются… Лебедь. Мечеть Тадж-Махал. Факел в руке Купидона. Мотылёк. Тающий снег. Увядающая червона рута… А ты, подруга, для нашего фильма что-нибудь новенькое придумай. Сроку тебе – десять минут.

Он насильно вытянул из руки Вари планшетник и, сев на скамью, воскликнул:

– Ого! Здесь уже вай фай ловит!

Она попыталась заглянуть в экран, чтобы удостовериться.

– Без подсказок! Думай! – потребовал он.

– И кровать, на которой мы любили… – процитировала Варя, сдерживая слёзы.

– Старо! – отрезал он.

– Ну, нет больше у него никаких таких символов! – дрожащим голосом, подсмаркиваясь и ёжась от внутреннего оледенения, прошептала Варя. – У него (Бродского. – А. Л.) какие-то сплошные медитации…

Это слышали все.

Тема захватила.

Стали высказывать каждый своё об убывающей любви.

С разбитым хрустальным бокалом сравнила такую утрату Вита Анатольевна…

«В этом есть что-то от осеннего похолодания», – сказала Гела Карловна…

«Как в страшном сне – горная дорога, жмёшь на педаль тормоза, а машина юзом, юзом», – донёсся из-под капота голос Вячеслава Ильича, проверявшего щупом масло в моторе.

А Тоха бросил походя:

– Печалити!..

3

Во всеобщем молчании разбрелись кто куда.

За столиком придорожного кафе в прохладе кондиционера устроились Варя с Нарышкиным.

– Ого! А в Дублине сейчас дождь!

Он придвинул к ней свой стул, чтобы смотреть вместе, вынудил её впериться в картинку с веб-камеры в реальном времени (или хотя бы изобразить смотрение) – на бар в далёком Дублине в старинном квартале с блестящей от дождя брусчаткой, слушать речь проходящих дублинцев, доносящуюся из бара песню, кажется группы «Zombie», и Варю – дитя интернет-культуры – уже совершенно не удивляло, что она, сидя на автозаправке в двухстах километрах от Москвы, словно в большую подзорную трубу видит жизнь человеческую в городе на острове в Ирладском море, слышит певца в баре, разбирает слова: «It’s the same old theme since 1916» («Это та же старая история со времён 1916 года» – песня о ирландском восстании столетней давности).

Как бы в одно ухо Вари влетал Дублин, а в другое – гомон сидящих в кафе потных замученных водителей российской глубинки, парней в шортах и майках с надписями «Остров наш!», «Русские не сдаются», «С нами Бог» и девиц – «Брюнетки правят миром», «Сексом дружбу не испортишь», «Я фея!»…

Она видела, как двери бара в Дублине для её взора медленно перекрывал пивовоз, нагруженный сверкающими бочками, похожими на снаряды крупнокалиберной гаубицы, – и в то же время свет в окне этого кафе «Которосль» застил подъезжающий фургон Ространса.

Под веб-камерой на перекрёстке Дублина девушка кричала кому-то напутственно:

– Meet in the evening!^[5]

А от кассы в кафе доносилось:

– Сто солярки и титьку кваса…

Если что и удивило Варю, так это то, как умилённо вглядывался в экран планшетника Нарышкин, топал ногой в такт тамошней песне и глубоко, порывисто вздыхал.

Варю словно током ударило: «Господи! Может, у него там кто-то остался!»

– Вот снимем фильм и поедем в Ирландию! – провозгласил он как о деле решённом.

– Это, пожалуйста, без меня! – вырвалось у Вари.

– Ну, не на пээмжэ, а так – на месяцок.

– Не нажился ещё там?

– По ихнему пиву соскучился.

– В Москве же полно этих «темплов». Кстати, как переводится этот «тэмпл бар»?

– Храм пьянства… Пивная часовня… Выпивка – это и в самом деле у ирландцев как вторая религия…

– Будто у нас этого добра мало…

– Это угол Флит-стрит и Тэмпл-лэйн, – указал он на видео в планшетнике, и лицо его опять расплылось в мечтательной улыбке. – Видишь, какие камни в тротуаре. Им тысяча лет!

– Сходи поностальгируй на Красную площадь, там тоже брусчатка.

– А эти узкие улочки, тротуар без поребриков, чтобы машины могли спокойно разъехаться… А эти люди… Представляешь, там все мужики под два метра!

– И все такие же рыжие…

– Кстати – точно! Я там за своего бы сошёл на сто процентов, если бы не акцент… Никак не мог избавиться. И по левой стороне ездил тоже не вполне уверенно…

4

В это время недалеко от бензозаправки «Которосль» на солнечной поляне среди молодых прозрачных ёлок собирали шершавые земляничные ягоды Вита Анатольевна и Гела Карловна. В своей длительной нагнутости и округлости женщины напоминали два расписных воздушных шара.

– Заметь, Гелочка, – доносилось из-под одного мини-монгольфьера, – как ловко мы сложены для собирательства. Попой кверху – это наше! Ни один мужик не пересилит нас в наклонке. Они чуть что – сразу вприсядку, а то и на коленки. Тело женщины – это совершенная, абсолютно самодостаточная форма человеческого организма на планете Земля. Мужчина – результат какой-то родовой травмы. Ой! А как они бесятся, если заговоришь с ними об этом!

Неведомыми путями мысль театральной собирательницы пришла к такому выводу:

– Знаешь, если бы Варя была моей дочкой, я бы ни за что не разрешила ей… с этим.

– У неё уже времени не осталось выбирать, капризничать. Ребёночка хочется. Да и я – двумя руками. Запах младенца – самый лучший в мире.

– Ах-ах-ах! Эта милая детская отрыжка! Этот поносик!.. Мастит!..

– Ребёночек – это хорошо. А лучше два или три.

– Лучше ни одного!..

Некоторое время они молчали, и в Геле Карловне неожиданно поднялась из глубин сознания её психиатрическая суть, о которой она и думать забыла в последние годы, наполнив душу милой сердцу эзотерикой.

– Синдром эмоционального выгорания, – непроизвольно произнесла она вполголоса.

– Что ты сказала? – переспросила Вита Анатольевна.

– У тебя синдром одиночества.

– Ой, Гелочка, вот только не надо ко мне со своей медициной. Обыкновенная бабская история. Мама со мной хотела аборт сделать, но папа её уломал – ему спасибо, а маму я долго понять не могла, пока сама не залетела. На втором курсе в массовке снималась в экспедиции на Волге. На неделю дали командировочные. В каком-то амбаре поселили нас человек двадцать девок и парней за перегородкой. Я теперь даже не помню, как фильм назывался. Круглосуточное веселье – это тебе не главная роль какая-нибудь с заламыванием рук, с полным перевоплощением, – сплошное дуракаваляние, всем по двадцать, лето, река, восходы-закаты. На стогу сена под звёздами трах-тарарах! И готово. Он не то чтобы испугался, а сразу – давай поженимся. Такой был благородный, совестливый по молодости лет. А мне замуж совсем не хотелось. Вот тогда я маму и простила. А потом поняла ещё, и почему у нас с ней холодные отношения были всю жизнь. У меня тоже двое сыновей, и я с обоими рассорилась. Так, перезваниваемся иногда. Потому что оба – из-под палки. По настоянию мужей. Они прямо загорались: рожай! А мне не хотелось. Особенно второго, когда уже знала, какая это каторга. Я через забор прыгала, отвар пижмы литрами пила… Вот есть изнасилование первичное – я так его называю, – когда ты мужика не желаешь. И есть вторичное – когда не желаешь рожать, а приходится… Ну, у всех, конечно, по-разному. Сколько девок с нашего курса, вот так же залетев, потом стали примерными бабами: дом, семья, кухня, дети, муж… Легко расстались с мечтами об артистической славе. А мне мама с детства вбивала в голову, что я суперталантливая и весь мир будет у моих ног. Спонсировала меня, стимулировала всячески. А мою старшую сестру всегда за дурочку держала, мол, серая мышка. И вот в результате эта серая мышка нарожала детей, теперь у неё чуть не десяток внуков, она страшно довольна своей жизнью, но вот в чём вопрос, Гелочка: почему же я-то отнюдь не несчастлива, живя сама по себе? Знаешь, если меня никто не достаёт, в том числе и мои любимые сыночки, то я просто на седьмом небе. Вот сейчас, например. Жру землянику горстями. Еду в хорошей компании с лучшей подругой. Да пошли вы все!.. Мужику ведь что надо? Поесть да переспать. Даже, будь они неладны, утончённые натуры из среды так называемых наших деятелей искусств на поверку оказываются грубиянами и эгоистами. И через одного – извращенцы. Второй муж, знаешь, он оператором у Лиханова был, – так вот, он предлагал мне спать втроём с моей подругой. Да пошёл он!.. Десять минут секса я с любым вполне могла вытерпеть, а душевность находила только с женщинами. Второго сына я растила, после развода, вместе с Таней Н., которая у Борисова в этой комедии дурацкой, название забыла, главную роль играла, – потому что ребёнку нужна только нежность, только нежность! Но когда он подрос до четырнадцати, Тане стало опасно с ним. На том наша семья и закончилась. А в семнадцать лет он уже начал скандалы закатывать насчёт размена квартиры. Чуть не каждый день приводил новую девку. Свободу ему подавай! Повёрнутый оказался на этом деле. А теперь один живёт как сыч. Плешивый, седой, злой. А второй сын, наоборот, четырежды женат. У него там куча детей, то бишь моих внуков, а я их знать не знаю…

Послышался гудок «Малевича». Воздушные шары на земляничной поляне сдулись и опали. Женщины выпрямились и пошли на зов. Неудержимо артистичная Вита Анатольевна намазала щёки ягодным соком и, уже занеся одну ногу на порог салона, в оглядку сказала Геле Карловне в завершение монолога:

– Женщин я понимаю со всех сторон, а вот педиков терпеть не могу! Фу!

И, по-клоунски показав язык помогавшему ей Нарышкину, скрылась во мраке «Малевича».

5

Смотреть в окно, наслаждаться дорожными видами, получать удовольствие от стремительного перенесения тела в пространстве и только – этого мало было Варе.

В вагоне, в самолете, машине она любила читать, тогда образы текстов наполнялись дополнительным художественным полётным эффектом, чувствовалось тоньше, полнее и глубже, как и сейчас, когда она листала и наклеивала зелёные стикеры на странички томика стихов прототипа героя её сценария и в недоумении вскидывала брови и пожимала плечами.

«Где же тут любовь? Ни строчки про любовь в её настоящем понимании.

Всё опосредовано, загромождено отвлечёнными образами, ритмами, рифмами.

Ну, не лирик он! Есть только жалкие крохи какие-то…»

Варя зажмурилась и представила Марию (артистка Т. Панова в её фильме о Бродском). Вот она входит в избу изгнанника, обречённо садится на скамью у окна, а он (артист И. Глебов) расхаживает перед ней в фуфайке, громко стуча кирзовыми сапогами, с вечной сигаретой во рту.

Она: Мне кажется, ты слышишь не то, что я говорю, а только мой голос.

Он: Ты имеешь в виду голос сердца?

Она: Если бы!

Он: Слышу, милая! Слышу и его! Однако и почту ещё не отменили. Я получил письмо от Бориса…

Она: Это освобождает меня от объяснений.

Он: Откуда ты знаешь, что там написано?

Она: Дар ясновидения…

Варя полагала, что в данной ситуации всё, что когда-то в глазах Марии означало в нём признаки избранности – эта откинутая назад голова, рассеянный взгляд, исходящий от него некий белый шум, – могло обернуться в этой сцене для неё, Марии, блеклыми сторонами заурядного характера – заносчивостью, упрямством, эгоистичностью.

Вряд ли ОН видел, во что она сейчас одета, образ её женский, личный, сказать даже, физиологический был в лучшем случае для него расплывчат, хорошо, что на голос он ещё реагировал («шелестящий…»).

Похоть, конечно, имела место как в особи детородного возраста («поставить раком…»), но пушкинских «маленьких ножек…» от него ждать было бесполезно этой Марии, – думала Варя. Ибо он по природе своей не был творцом любовной лирики.

У него и опыта соответствующего не хватало да и стремлений – во множестве переживать ощущения близости с женщиной…

В его арсенале по сути одна любовь за десять-пятнадцать лет, и в перерывах сотни стихов о чём угодно, но только не о любви (с небольшими прослоечками).

Бесспорно, он певец стихий и пророчеств в духе Исайи!

Но не эротический.