И шестилетняя Агата пустилась читать «всё подряд»: и Диккенса, и Эдгара По, и Эдварда Лира, и Льюиса Кэрролла, и Киплинга, и «Робинзона Крузо», подарок тети-бабушки, и даже энциклопедии, атласы, словари, имевшиеся в домашней библиотеке. А еще – американские детские книжки с картинками вроде «Мистера Поттера из Техаса» или «Мистера Барнса из Нью-Йорка», которые она «дочитывала» за Мэдж и Монти, как в неимущих семьях донашивают одежду за старшими братьями и сестрами. Но разве могут сравниться какие-то кэрроллы и киплинги с великой и непревзойденной Мэри Луизой Моулсворт или Беатрикс Поттер, тем более – с «Панчем и Джуди»?! Агата зачитывалась такими шедеврами миссис Моулсворт, как «Приключения ее малыша», «Расскажи мне историю», «Часы-кукушка», «Комната с гобеленами», однако предпочитала, чтобы романы миссис Моулсворт или «Историю охотников за брильянтами» Эдит Несбит, да и любую другую книгу о пропавших сокровищах из Индии, жестокосердных школьных наставницах и веселых и предприимчивых школьниках, о волшебных городах и странах ей читал вслух отец. У него это получалось лучше, доходчивее, кроме того, он терпеливо объяснял дочери значение незнакомых слов. Какое удовольствие было залезть к Фредерику на колени, сунуть ему в руку книгу и вдыхать ароматы его надушенной бороды и сигары! Аудиосессия, увы, продолжалась недолго: у Фредерика, как ни странно, были дела поважней; кроме того, Агата, как и все дети, требовала от отца перечитывать свои любимые места, а Фредерику это почему-то не нравилось… Куда с большей охотой учил он младшую дочь арифметике, которая ей сразу же полюбилась, играл с ней в слова, в шарады, сочинял вместе с ней акростих, давал читать, когда она немного подросла, «взрослые» журналы: «Cornhill Magazine», «Lady’s Magazine». А еще… давал деньги.

«Захожу к нему, – вспоминала годы спустя Агата, – говорю “доброе утро” и направляюсь прямиком к туалетному столику посмотреть, что преподнесет мне судьба на этот раз… Два пенса? Пять? Или целых одиннадцать? А бывало, на столе вообще не было ни одной монетки. Никогда не знаешь, сколько будет сегодня – а ведь это ж самое интересное…»

3.

Меж тем дни Мастера Дикки, рыбок в аквариуме, сварливого, непоседливого Джорджа Вашингтона, «Ангела любви», «одинокого времени» и Мэри Луизы Моулсворт были сочтены. Мир шестилетней Агаты стремительно ширится, усложняется, расцвечивается новыми героями, наблюдениями и увлечениями; старые же постепенно отходят на задний план, а потом и вовсе теряются из виду. Шестилетнюю Агату ожидают сюрпризы, много сюрпризов.

В один прекрасный день к дверям Эшфилда подъезжает коляска, и из нее выпрыгивает неизвестная Агате разодетая семнадцатилетняя девица в маленькой соломенной шляпке набекрень и в белой вуали с черными мушками. Выпрыгивает и с обворожительной улыбкой и словами «Ma petite poulette!»^[3] заключает в свои ароматные объятия растерявшуюся младшую сестру. Да, это Мэдж; закончив пансион мисс Лоренс в Брайтоне и проведя девять месяцев в Париже, она возвращается в отчий дом настоящей парижанкой, «раскрасавицей», как она сама себя, несколько, по правде сказать, преувеличивая, называла.

Радость от встречи с сестрой была, впрочем, недолгой. Мэдж – шалунья, любит переодеваться, выдавать себя за кого-то другого. Оденется джентльменом во фраке или игроком в крикет, подзовет перепуганную крошку Агату и скажет: «А ведь я не твоя сестра». Когда же Агата расплачется, примется ее успокаивать: «Твоя, твоя, чья ж еще?!»

К тому же Мэдж – на выданье, в Торки ей делать нечего, и родители в скором времени увезут старшую дочь в Нью-Йорк: там ярмарка женихов побогаче будет. Но и в Эшфилде Агата – она боготворит старшую сестру – видится с ней не часто. Мэдж ходит по гостям и балам, кружит головы многочисленным ухажерам, и Агате остается лишь прикидывать, у кого из поклонников сестры больше шансов. Шансов, однако, нет ни у кого. А вернее – у всех: разочаровывать потенциальных женихов легкомысленная Мэдж не торопится.

«Одинокое время», казалось бы, возвращается; к прочим одиноким играм, которыми за отсутствием подруг развлекала себя Агата, прибавилась игра в школу – ее, как мы знаем, Клара до поры до времени дочь лишила. Агата придумывает себе школьных подруг, учителей, школьные проделки и происшествия, о чем спустя много лет напишет в «Автобиографии». Родители же и старшая сестра надолго отправляются за океан, откуда пишут Агате духоподьемные и наставительные письма, чтобы она хорошо себя вела, помогала Нянюшке («Ты ведь уже взрослая!») и не обижала кухарку Джейн, вылитую мисс Просс из «Повести о двух городах» Диккенса: «неистовая рыжая особа с мощными дланями»^[4], существо взбалмошное, на редкость бескорыстное и благородное. Опасения напрасны: Агата законопослушна; да и попробуй Джейн обидеть: кухарка поперек себя шире, к тому же они с Агатой друзья, Джейн учит мисс Миллер печь пирожные с заварным кремом – объеденье!

Со временем Агата, как в свое время Клара, переезжает к двоюродной бабушке Маргарет в Илинг, где ее для порядка поднимают в семь утра, водят по воскресеньям в церковь, учат, вслед за Фредериком, арифметике и кормят на убой: необъятные порции вишневого торта с кремом запомнятся Агате на всю жизнь. А еще запомнятся перепалки двух бабушек, «тети-бабушки» (Маргарет) и «бабушки-бабули» (Мэри-Энн), которая приезжала к старшей сестре в Илинг из Бейсуотера. Бабушки любили поспорить, кто из них в молодости был красивее. «Да, лицом ты была, пожалуй, посимпатичнее меня, – признавала Маргарет, – зато у меня фигура была получше. А джентльмены, сама знаешь, любят фигуристых».

Второй сюрприз ожидал Агату спустя полгода. Любимый Эшфилд – она подробно его опишет в своей последней книге «Врата судьбы», – как вдруг выяснилось, не вечен. Из Америки родители возвращаются в неважном настроении: дела Фредерика обстоят не лучшим образом, бизнесмен из него, человека легкомысленного и опрометчивого, не получился, финансы семьи «трещат по швам», и решено Эшфилд со всей его небедной обстановкой сдать в аренду – самим же переехать в дом подешевле или надолго уехать за границу. Агата проговаривается прислуге: «Мы разорены», за что получает от матери нагоняй – не выноси сор из избы, да еще такой богатой и хлебосольной. За стол в Эшфилде в лучшие времена садилось по двадцать человек, обед – и какой! – состоял не меньше чем из пяти блюд. Девочка испуганно, во все глаза наблюдает, как пакуются и отправляются на хранение ковры, бессчетные картины и обеденные и чайные сервизы (с которых, кажется, еще вчера ели такие знаменитости, как Киплинг и Генри Джеймс). Опустошаются шкафы и комоды, уставленный безделушками хрупкий, изящный секретер, снимаются с полок, надписываются и увязываются в пачки книги и альбомы, раскрываются и запираются до отказа набитые сундуки, баулы и чемоданы.

В прежние времена не проходило и дня, чтобы Фредерик по дороге в яхт-клуб, куда он неизменно направлялся по утрам выпить стакан шерри и «перекинуться словом с ребятами», не заходил в антикварную лавку и не покупал там всё подряд: сервизы, фарфор, карточные столики, подсвечники, японские карикатуры, бывшие в Англии в конце позапрошлого века в большой цене, и, конечно, живопись. Последним его приобретением стала картина местного «передвижника» Бэрда «Пойман с поличным»: мать хватает за руку провинившегося сынишку.

Клара в этом отношении была мужу под стать: она тоже, пока водились деньги, коллекционировала брошки, кольца, духи, веера, драгоценности. Теперь же со слезами на глазах (легко плачет) заговорщическим шепотом сообщает младшей дочери, что «у папы, знаешь ли, неприятности», и Агата без лишних слов стремглав бежит наверх к себе в комнату и приносит отцу набитую медными монетами копилку; теми самыми монетами, которыми он некогда ее одаривал. А в придачу – вдруг этого мало?! – вручила Фредерику свой любимый кукольный дом.

Но разве может сравниться потеря Эшфилда с потерей Нянюшки? Тем же памятным летом 1896 года Нянюшка объявляет хозяевам, что устала, уезжает в Сомерсет, в свой маленький коттедж, и больше жить в людях не намерена. На пылкие письма Агаты, с детства очень привязчивой («Дорогая моя Нянюшка, я без тебя очень скучаю, надеюсь, что ты здорова, у Джорджа Вашингтона блохи, люблю, целую»), отвечает редко, односложно и с орфографическими ошибками.

И, наконец, главный сюрприз: дом сдан, и Миллеры – на этот раз вместе с Агатой – уезжают на год за границу. С Агатой – но без йоркширского терьера. Поди пойми родителей: везут с собой восемнадцать сундуков и чемоданов, а бедного Джорджа Вашингтона оставляют с горничной!

4.

Пребывание во Франции – цепь горчайших разочарований. В Булонь плыли целых два часа и очень тошнило. Хваленые Пиренеи напоминают торчащие в разные стороны желтые, кривые стариковские зубы. А тут еще заставляют зубрить этот дурацкий французский, и почему только мама называет его «языком любви»?! Целых три раза в неделю приходится часами просиживать в холле гостиницы «Босежур»^[5] (сильное преувеличение – гостиница как гостиница) и повторять за надушенной уродливой толстухой мадемуазель Моура непонятные картавые слова, которые с любовью не имеют ничего общего. Заметим к слову, что язык Мольера Агата за время пребывания во Франции все-таки выучила – правда, «виновата» в этом не мадемуазель Моура, а молодая, хорошенькая француженка-гувернантка Мари Сиже, с которой Агата быстро сдружилась и которую Миллеры увезут потом с собой в Англию. По-французски говорила Агата свободно и с неплохим произношением, писала же – как, впрочем, и на своем родном языке – с ошибками. Избежать уроков отвратной Моура можно было проверенным способом – притвориться больной, и Клара не знала, что и думать: любимая дочь никогда столько не хворала, как в Пиренеях, – влажно, должно быть…

Имелась, правда, отдушина – театр. Вместе с двумя подружками-англичанками, жившими в той же гостинице, Агата ставит по вечерам спектакли по мотивам известных волшебных сказок: «Золушки», «Спящей красавицы», «Синей Бороды» и «Тысячи и одной ночи», где Агата щеголяет в разноцветных шароварах. Особенно удалась ей «Золушка». Крупная не по годам, Агата исполняет роль Прекрасного принца и, одновременно, – Золушкиных уродливых, завистливых сестер. И неизменно «срывает аплодисмент». «Зря ты не сыграла вдобавок роль кареты и потерянной туфельки, у тебя бы получилось», – шутит Фредерик.

Из По, города в Пиренеях, который последние годы облюбовали английские и американские туристы и в котором звучит английская речь, открываются английские кафе и книжные магазины, Миллеры направляются в Лионский залив, некоторое время живут в живописной приморской деревушке Аржеле-сюр-Мэр. Оттуда едут в Лурд, в святилище лурдской Божьей матери. Агата никогда еще не видела такого количества нищих, больных, увечных и набожных – Мадонна не отказывает никому. Среди страждущих – и пятидесятилетний Фредерик: последнее время у мистера Миллера пошатнулось не только былое благосостояние, но и здоровье – боли в сердце, почки…

Из Лурда Миллеры перебираются в Париж, а на обратном пути в Англию путешествуют по Бретани и некоторое время живут на овеянном романтикой острове Гернси. К Парижу Агата, кстати говоря, тоже осталась равнодушной: на открытках, уверяет она родителей, Эйфелева башня куда красивее, чем в жизни, шум от транспорта стоит «устрашающий», улицы забиты людьми, да и соотечественников, увы, хватает – мы все по какой-то таинственной логике, когда путешествуем, стараемся держаться подальше от соотечественников. И чем они нам мешают?

В Лондон Агату до Франции еще не возили; в столице она начнет бывать лишь через год, осенью 1897-го, когда Миллеры вернутся из своего затянувшегося заграничного турне. Клара будет ходить по лондонским магазинам, а семилетняя Агата тем временем – заниматься музыкой с некогда знаменитой престарелой немецкой дивой фрейлейн Удер.

Пением и игрой на фортепиано и на мандолине дело не ограничилось. Клара настояла на том, чтобы Агата брала, вдобавок к музыке, уроки танцев. Раз в неделю, по четвергам, она водит дочь в кондитерскую миссис Каллард, где на втором этаже мисс Флоренс Эва Хикки учит девочек танцевать, и Агата (с детства сластена), жадно вдыхая идущий снизу терпкий запах шоколада, танцует вальсы и польки под музыку Иоганна Штрауса. За отсутствием мальчиков танцевать приходилось со сверстницами или, того хуже, – со строгой, никогда не улыбающейся, подтянутой, краснолицей мисс Флоренс, которую девочки называли «подмороженной»; мисс Флоренс отбивала ритм своей маленькой желтой ручкой, за что получила кличку «Метроном».

Урокам музыки и танцев Агата – странная для девочки прихоть – предпочитает крокетные матчи, особенно когда судит их отец, заядлый крокетист. Последнее время, правда, крокет занимает мистера Миллера меньше, чем поиски работы и слабое здоровье. Фредерик, как и жена, мнителен, они регулярно на пару читают медицинские журналы, он скрупулезно ведет счет своим сердечным припадкам: «С апреля 1899 года по июнь 1901-го – пятнадцать припадков, в основном ночью». Ведет счет сердечным припадкам и подробно пишет жене, что́ сказали врачи, успокаивает и ее, и себя:

«Моя дорогая Клара,

виделся сегодня с Сэнсомом. Уверяет, что всё от нервов, и рекомендует то же, что и раньше: побольше свежего воздуха и кипяченой воды, стакан молока после еды и столовую ложку рыбьего жира… Последние пару дней чувствую себя превосходно. Хватит врачей! Надеюсь скоро поправиться».

Мнителен Фредерик, что называется, не на пустом месте: он и в самом деле не жилец; стакан молока и столовая ложка рыбьего жира не помогают – и осенью 1901 года Миллер умирает, и не от сердца или почек, что ему единодушно предрекали врачи, а от «тривиальной» пневмонии. Простудился по дороге из Лондона, где встречался по поводу работы с каким-то сановным министерским чином, заработал бронхит, бронхит развился в воспаление легких. От кашля ему были прописаны такие «мощные» целебные средства, как трава мать-и-мачеха и покой. «С вашей болезнью покой – главное», – авторитетно заявила местная знаменитость. Через несколько дней покой оказался вечным. Отцу Агаты было пятьдесят пять лет.