13. В море

– Наконец-то вы пришли в себя, мой дорогой друг! Как я рад! – услыхал Андрей Николаевич гнусавый, с пришепетываниями голос, по которому сейчас же узнал Куманджеро.

Сделав усилие, Контов сел на своей койке.

– Господин Куманджеро, где вы? – крикнул он.

– Здесь! – опять послышался голос.

Только теперь Андрей Николаевич разглядел небольшие ширмочки, отгораживавшие койку у противоположной стены. За ширмами послышались движения, и из-за них выбрался Куманджеро в спальном костюме и ночном колпаке.

– Очень рад, – повторил он, – однако я советовал бы вам снова лечь и постараться заснуть… Еще очень рано.

– Что случилось? – не обращая внимания на его совет, спросил Контов.

– Я предостерегал вас, вы не пожелали послушать моих предостережений – только и всего…

– На меня напали?

– Не то чтобы напали, а произошла ссора, и вы были оглушены.

– Как же я очутился здесь?

– За это благодарите меня, – с легким смехом ответил японец, – я успел подоспеть вовремя и кое-как увез вас сюда, на «Наторигаву»… Теперь мы выбрались за Львиные столбы и континент остался позади.

– Но Иванов… Он здесь?

– Увы, нет!

– Где же он?

– Он остался там, на континенте, во Фриско.

– Как остался? – забывая все на свете, вскочил с койки Андрей Николаевич. – Остался там? А я здесь, я бросил его?..

– О, вы не беспокойтесь за него, – поспешил успокоить его Куманджеро, – ваш товарищ арестован, а это самое лучшее в его положении. Под арестом он находится в полной безопасности, закон сумеет охранить его…

– Но что же он сделал?

– Ваш товарищ – совсем Геркулес, – засмеялся японец, – но, очевидно, никогда не соразмерял силы с тем, в какой мере ею необходимо пользоваться. Ничего серьезного не произошло, несколько граждан великой унии недосчитываются зубов, лечат проломленные головы.

– Что же мне делать, что же мне делать? – дважды воскликнул Контов, в отчаянии опускаясь на прежнее место. – Неужели невозможно возвратиться назад?

– «Наторигава» уже в океане! – заметил Куманджеро.

– Но, может быть, встречный корабль, пароход, простая шлюпка, наконец… Ведь нельзя же, черт возьми, бросать человека в таком положении!

Андрей Николаевич волновался не на шутку. Лицо его все покрылось пятнами, сам он весь вздрагивал.

– Я сейчас пойду к капитану и буду просить его помочь мне возвратиться…

– Друг мой, – с кротостью, сильно отдававшей скрытой иронией, возразил Куманджеро, – ваша просьба будет смешна почтенному моряку.

– Но ведь должен же я что-нибудь предпринять… Как я могу бросить там Иванова?

– Повторяю вам, будьте за него покойны. Прежде всего американские законы чрезвычайно снисходительны к чужестранцам, это раз, затем, ваш товарищ действовал обороняясь. Это очень важный шанс. Далее, я просил оставшегося во Фриско лейтенанта Тадзимано позаботиться об арестованном…

– И вы думаете, что этот юноша поможет Иванову?

– О, конечно…

– Но ведь вы сами же говорили, что вся эта семья ненавидит русских?

– Прошу заметить, я сказал – Россию, но не русских, Россию, как известного рода мировой организм, с весьма своеобразным устройством, как разноплеменный конгломерат, угрожающий соседям поглощением; но чтобы Тадзимано ненавидел русских в отдельности от их родины, этого я не говорил.

Контов почувствовал, что на душе у него стало легче, когда он услыхал фамилию симпатичного ему юноши-японца.

– И вы думаете, что все обойдется благополучно? – еще раз спросил он.

– Не думаю, а уверен, – подтвердил Куманджеро, – а вы сделаете самое лучшее, если ляжете, повторяю свой совет… Притом указываю, во Фриско есть и русские… консул, кажется… ваш друг получит защиту.

С этими словами японец удалился за свои ширмы.

Андрей Николаевич, сознавая, что столь внезапно создавшееся положение исправить нельзя, что капитан ради него одного ни за что не повернет «Наторигаву» назад, в гавань Сан-Франциско, опустился на койку. Теперь его голова болела не так сильно. Он ощупал свой череп – нигде не было ни пролома, ни поранения.

«Уцелел я, – промелькнула у него мысль, – вот тебе и страна свободы, страна уважения к праву! Видно, кулак да нож здесь предписывают все законы… Нет, у нас в России куда лучше!.. Черта ли мне в такой свободе, если у меня от нее и затылок, и темя болят!»

Контов в эти мгновения сердился, даже гневался на всех и все, но больше на самого себя. Он никак не мог простить себе легкомыслие, с каким согласился идти после стольких предупреждений в игорный дом. Но опять-таки он сознавал, что делать нечего и приходится волей-неволей покориться создавшемуся положению… Таким образом, то, что недавно еще и мучило, и гневало его, явилось теперь успокоительным средством. Андрей Николаевич невольно покорялся необходимости и смирялся. Однако спать он уже не мог и, наскоро одевшись, вышел на палубу.

«Наторигава» шла полным ходом. Две огромные трубы ее выкидывали волны дыма, стлавшиеся, как гигантские змеи, в утреннем воздухе. Было тихо, тепло. Океан раскидывался во все стороны своею беспредельной гладью, вдали виднелись чуть заметным абрисом береговые горы, но они уже тонули в массе воды, казалось, поглощавшей их. Легкий, чуть заметный ветерок играл вокруг шедшего полным ходом судна; запахи моря лились в грудь молодого человека, жадно вдыхавшего их. Солнце уже поднялось, хотя и не на высоту. Лучи его серебрили водную даль. В океане было пусто – на горизонте не замечалось ни паруса, ни пароходного дымка. Андрей Николаевич стоял, как очарованный, у борта и не спускал взора с морской дали, как будто надеялся увидеть там нечто новое, что-то такое, что должно сразу появиться перед его глазами.

Легкое прикосновение к плечу сразу вывело его из задумчивости.

Андрей Николаевич быстро обернулся. Позади него стоял низкорослый японец в морской форме.

Он улыбнулся.

– Я майор Тадео Хирозе, – произнес он. – Мой друг Александр Тадзимано говорил мне о вас и поручил передать, что он по возможности все устроит в интересах вашего бедного товарища.

Хирозе говорил по-русски без запинки, даже без акцента, хотя его говор был скорее книжный, чем обыденно-русский.

– Будем знакомы! – закончил он свою фразу и протянул Контову руку.

– Я рад! – с искренней радостью воскликнул тот. – Право, в эти минуты я так нуждаюсь в сочувствии, в ободрении, что бесконечно счастлив, что вы снизошли ко мне.

– Полноте! – весело рассмеялся Хирозе. – Вот, как я заметил, все русские так! Вам непременно нужно ободрение со стороны!.. Это черта вашего национального характера… Простите! – спохватился он, заметив, что тень не то тоски, не то неудовольствия скользнула по лицу Контова. – Я вовсе не хочу сказать что-либо дурное для России и русских, я просто подмечаю некоторую черточку, отсутствующую везде, кроме русского характера…

– Я не обижаюсь! – возразил Контов. – В критике не может быть обиды…

– Я думаю! – подхватил его фразу Хирозе. – Итак, покончим с этим вопросом… Скажите, как вы себя чувствуете?

Тень опять набежала на лицо Андрея Николаевича.

– Я очень сожалею о происшедшем! – просто сказал он. – Сожалею и за себя, и за своего друга.

Хирозе усмехнулся и лукаво посмотрел на Контова своими маленькими глазами.

– Вы, кажется, фаталист? – спросил он. – Верите, что судьба управляет вами?

– Пожалуй, если хотите, это так! – согласился Контов. – А что?

– Я слышал, что вас предупреждали…

– Да!

– И вы все-таки пошли?

– Вот и я скажу теперь вам, что презрение к опасности – тоже одна из национальных черт нашего русского характера.

– Может быть…

Хирозе произнес эти слова так, что в тоне его голоса слышалось скорее сожаление, чем восхищение или даже симпатия.

– Вот видите ли, – после минутного молчания заговорил он, – презрение к опасности есть храбрость. Храбрость же, в особенности если она является национальной чертой, великое дело… Но неужели, если вы будете знать, что около вас бродит тигр, вы не запасетесь хотя бы столь ничтожным оружием, как кинжал? Неужели вы предпочтете пойти на тигра с голыми руками?.. Нет, простите мне, пожалуйста, это не будет храбростью.

– А что же это будет?

– Беспечность в самом лучшем случае…

Контов ничего не ответил. Слова Хирозе он относил непосредственно к самому себе и не мог не сознавать всей справедливости их. Японец тоже молчал, очевидно, заметив, какое впечатление произвели его слова на собеседника.

– Скажите, – заговорил, наконец, он, вероятно, для того, чтобы, не прерывая разговора, изменить его тему, – вы не удивлены?..

– Чему? – обрадовался перемене разговора Контов.

– Тому, что вы слышите свой родной язык из уст типичного японца?

– Я уже привык к тому, что все ваши земляки свободно говорят по-русски.

– Действительно, на наших островах ваш язык в большом употреблении.

– Только он?

– Нет, еще английский… но английский не так распространен.

– Тогда я могу радоваться за успехи моего языка.

Хирозе пожал плечами.

– Тут главным фактором является наше соседство, – сказал он.

– Да, я уже это слышал… Но вот вы? Вы вряд ли ведете с Россией коммерческие дела и вряд ли для вас что-нибудь значит это соседство…

– Я был прикомандирован к нашему посольству в Петербурге, – отвечал Хирозе, – мне пришлось даже слушать лекции в вашей военной академии, а это без знания языка страны невозможно!

– Вы жили в Петербурге?

– Да, и сравнительно долго… У меня там осталось много знакомых.

Контов вспомнил, что ему уже говорили о Хирозе и о его петербургском романе.

«Адмиральская дочь!» – проскользнуло у него в памяти, но, не желая будить воспоминания, бередить сердечную рану своего нового знакомца, он ограничился лишь тем, что протянул ему руку и с чувством произнес:

– Я понимаю… Я слышал, сочувствую…

Японец смутился и хотел что-то сказать, но Контов с жаром заговорил:

– То, что испытали вы, мне понятно… понятно и близко мне… Я сам переживал и переживаю все муки оскорбленной любви… Но что делать? Что делать? Приходится покоряться, терпеть, какие бы страдания все это ни причиняло…

Хирозе ничего не ответил, но как-то особенно посмотрел на Контова и, сухо поклонившись ему, отошел в сторону.

«Что это? Уж не обиделся ли он на меня? – удивился Контов. – За что бы, кажется?»

Однако долго раздумывать ему не удалось.

– Вот и вы, как я вижу, совершенно оправились после вашего припадка, – подошел к нему с обычной для всех японцев улыбкой на устах командир «Наторигавы», капитан Ямака, – рад, очень рад.

Андрей Николаевич смутился и пробормотал несколько слов.

Ямака говорил с ним по-английски, но говорил не так чисто, как все остальные японцы, которых до того приходилось встречать Контову. Тем не менее голос его звучал с ласковою приветливостью, и молодой русский почувствовал, что эти оттенки в интонации подкупающе действуют на него.

– Я тоже рад, – воскликнул он, – что, наконец, покинул эти берега!

– Отчего же? Если вы говорите о Фриско, то там живется нехудо…

– Скажите, – вдруг перебил Ямака Контов, – вы, вероятно, знаете многое, если не все, о тех пассажирах, которые находятся на борту вашего судна.

Ямака польщенно заулыбался:

– О да! За исключением разве что европейцев, но их немного…

– Тогда скажите откровенно, что за человек – ваш земляк Аррао Куманджеро.

Ямака характерно поморщился, немного подумал и спросил:

– Почему вы находите нужным спрашивать меня об этом?

Контов помолчал и задумчиво сказал:

– Видите ли, с господином Куманджеро я только что еще познакомился… Сначала мне показалось даже, что он усиленно ищет знакомства со мною… Может быть, я и ошибался – не знаю! Но вот в чем главное: господин Куманджеро почему-то вдруг возымел ко мне великое благорасположение. Он оказывает мне множество услуг, и я, право, не знаю, чем объяснить себе подобное внимание.

Капитан ответил не сразу, словно ответ на поставленный Контовым вопрос был ему труден.

– Аррао Куманджеро, – произнес он, наконец, – человек, во всем преследующий свою выгоду. Если он любезен с вами, стало быть, он видит в будущем какую-то для себя пользу от вас. Не было бы этого, он не обратил бы на вас внимания. Да вот и он сам выходит на палубу, и мы сделаем лучше, если оставим этот разговор.