II

«А дорога серою лентою вьется». И постепенно приближает их к Вешенской. Казаков вглядывается в мелькающие заборы, улицы и сравнивает эти места с Кубанью, где побывал недавно:

– На Кубани улицы станиц выстроены аккуратно. Одна за другою. В ряд. И называют их линиями. А здесь строились, похоже, как Бог на душу положит!

– Это потому, что там казаки селились организованно, полками. Остановится сотня на отведенном ей месте. И по команде, по плану начинает строиться на земле. А сюда, на Дон, люди приходили вольные. И жили на хуторах, кому как нравится… – пояснила Дарья.

– И откуда мы все знаем? – шутливо поинтересовался иеромонах.

– А я учусь в институте культуры! – гордо ответила девчонка.

– Так вы не местные? – удивился отец Анатолий.

На что из-за руля ответил Роман:

– Не совсем: я приехал сюда, в станицу, к дяде, Ивану Петровичу. Мы Ефремовы. Он уроженец этих мест. Но с детства тут не был. А потом, в девяностые годы, чего-то его потянуло сюда. На родину предков. Он построил усадьбу. И теперь живет наездами. Ну вот и я на каникулы приезжаю. Мы и встретились с Дарьей, – добавил «спартанец», чуть тряхнув чубатой головой…

– А мы, можно сказать, местные. У нас тут курень всегда стоял. И кто-нибудь жил из родных. Вот дед сейчас здесь живет. Я тоже сюда всегда из города на каникулы приезжаю, – сказала Дарья… – Мой дедушка – казачий генерал, – добавила она, и в ее голосе послышалась гордость за свою семью.

Отец Анатолий привычно уловил в ее правильной речи южнорусское гэканье.

Потянулись мимо улицы Вешенской. Отец Анатолий, который молча смотрел на пролетающие заборы, думал, продолжая сравнивать Кубань и Дон: «Тамошние казаки – выходцы с Украины, бывшие запорожцы, переселенные Екатериной Второй, сохранили свой обычай. Обустройство на новом месте начинают с того, что сажают сад, деревья. А в России первое, что делают, – ставят забор. С чем это связано? С менталитетом, наверное!»

Пролетели райцентр. И дорога потянулась среди сосновых посадок.

– А ведь сосны по идее тут расти не должны? – полувопросительно – полуутвердительно заметил Казаков. – Это ж степь. Сплошной песок и суховеи…

– Этот лес сосновый – насадной. Их во времена Союза рассаживали. Шолохов это дело предложил и добился такой программы…

– Вот оно как?! – удивился отец Анатолий. – Стало быть, руку приложил…

Все рано или поздно кончается. Кончился и асфальт, да так неожиданно. Километра за два до Новосоветской вместо твердого покрытия пошла гравийная насыпь, на которой «джип-широкий» загремел подвеской, зарычал, как козелок…

Чтобы не гробить подвеску, Роман съехал на обочину в песчаную колею, протоптанную такими же бедолагами-автомобилистами. Дальше они плыли в клубах мельчайшей пыли мимо обнесенного оградой большого кладбища. На него, судя по размерам, и переселилось в советское время население этой когда-то богатой и хлебосольной станицы. Впрочем, это произошло не только здесь, а по всей Руси великой, которая много лет назад называлась Советским Союзом.

На подъезде к Новосоветской они увидели сиротливо стоящие посреди песчаной степи брошенные курени. Разломанные остатки заборов, проваленные крыши, торчащие деревянные остовы домов и покосившиеся останки хозяйственных построек говорили о многолетнем отсутствии хозяйской руки.

Совсем не таким представлял он себе новое поприще, куда забросила его судьба. Для Новосоветской, похоже, советская власть оказалась злой мачехой. И станица ужалась и высохла, как шагреневая кожа в романе французского писателя.

Грустная картина запустения и разрухи немного менялась по мере того, как они продвигались к центру. Тут все еще стоял, как могучий дуб среди чахлого леса, большой и красивый храм – свидетель другой, бурлившей когда-то жизни.

Отец Анатолий знал, что строительство храмов в Российской империи было строго регламентировано и размер их зависел от количества жителей того или иного поселения. Оценив размеры здания, он прикинул про себя: «Не меньше тысячи жителей здесь было». А вслух спросил:

– А сколько теперь осталось казаков?

– Ну, человек сто, наверное!

– Н-да! Как говорится, остались от козлика рожки да ножки. – И добавил советскую речевку: «Прошла зима, настало лето – спасибо партии за это!»

Наконец появилась целая живая улица. И они покатили по ней в поисках нужного дома. Остановились у высокого забора с воротами.

Отец Анатолий попрощался с молодыми и вылез из прохладного салона на летний зной. Туда, где солнце все еще жарило, а небо было огненно-голубым.

Джип уехал. А он остался один посреди улицы. Но ненадолго. Дверь рядом с воротами приоткрылась. И в ее проеме показалась худая высокая фигура в длинной выгоревшей рясе, из-под которой выглядывали ноги в резиновых домашних тапочках. Портрет типичного сельского священника довершали седая борода и длинные волосы, собранные сзади в хвостик.

Увидев новоприбывшего, он улыбнулся, показав редкие (двух нижних не было), съеденные за жизнь зубы, и представился:

– Отец Петр.

Два седоголовых бородатых человека обнялись и трижды по-братски облобызались.

– Наконец-то! Я уже заждался весточки от владыки! – проговорил священник, приглашая Казакова в дом. Но тот слегка заупрямился. И предложил другой план.

– Давай, отец Петр сразу в храм пойдем! Время-то дорого. И тебе и мне!

– Ну, в храм так в храм! – ответил тот. И Казаков, почувствовав в его голосе почти облегчение, подумал: «Видимо, ему сейчас не до церемоний. Болезнь торопит».

И, не заходя в ворота, они по тропинке двинулись к белой, словно повисшей в безоблачном синем небе, громаде храма.

В отличие от станицы, собор выглядел в общем и целом неплохо. Похоже, что жизнь здесь не затухала. У ворот возились двое деловых мужичков. Строили крытую деревянную беседку. Рядом с нею отец Анатолий обнаружил медный кран. Он открыл его и наконец-то напился вкуснющей, ледяной подземной воды. И не только напился, но и освежился, помыв горящее лицо и руки.

Отец Петр тем временем рассказывал:

– Недавно с Божьей помощью пробурили скважину. И теперь, когда есть воды вдоволь, будем закладывать новый сад.

«Человек всегда живет надеждой!» – подумал отец Анатолий. И сказал:

– На все Его воля!

На церковной паперти их ждал пономарь – низкорослый крепенький мужичок по имени Прохор, с клочковатой бородкой и легкой улыбкой на устах.

Они поручкались, и Прохор, гремя связкой ключей, открыл двери.

– Храм наш освящен в честь Николая Угодника. И построен на пожертвования казачества и купечества сразу после восемьсот двенадцатого года. Храм перворазрядный, большой, – пояснил он.

– Снаружи-то кажется больше, – с сомнением заметил иеромонах.

– Ах ты, господи, батюшка! – всплеснул руками Петр. – Я-то не сказал. Он у нас разделен на две части перегородкой. Здесь служим. А там, за иконостасом, во второй половине идет ремонт.

Они прошлись по храму. Затем поднялись на колокольню. Там отец Петр показал новехонькие, отлитые в Воронеже, колокола.

Иеромонах осмотрел их. А потом стал любоваться окрестностями. Глянул – и душа обмерла. От красоты.

Справа от станицы величественно, плавно – другого слова и не придумаешь, сгибаясь дугой, нес свои воды батюшка Дон. Вдоль берегов он порос густым зеленым подлеском. На той стороне – песчаная полоса пляжей, на которой виднелись катерки, моторные лодки и фигурки купающихся людей.

По Дону, делая крутую волну, шел белый катер.

На этой стороне – крыши станичных домов. Садики, огороды, бочки с водой для полива.

А батюшка Петр, слегка шепелявя из-за нехватки передних зубов, дальше рассказывал о здешней жизни:

– Народу-то горшть! Всего, может, и наберется в станице человек с сотню. Да и то пенсионеры. Работы-то нет! Но в последнее время все начало меняться. Стали тут на берегу Дона селиться богатые люди. Строить свои курени. Вон там, возле кладбища, видишь, такой забор из камня и обсаженный деревьями большой участок? Это Ефремовы.

– Это тот, который решил вернуться?

– Ну, да, он самый! Купил землю. Построился. И у себя прямо на участке создал музей.

– Музей? – удивился отец Анатолий.

– Ну, да, музей. Музей казачьего сопротивления большевикам.

– Понятно! – сказал отец Анатолий, хотя на самом деле, конечно, ничего ему понятно не было. Но его внимание привлекло уже другое огромное подворье. Курень не курень, а целая усадьба, похожая на поместье.

Отец Петр повёл сухой рукой:

– Там мой! А рядом живет брат моей жены. А вот этот, – указал он на то большое подворье, которое привлекло взгляд Казакова, – этот важного человека, Водолазова.

Помолчал. Но не дождался реакции гостя, высказался:

– В советское время выбился в директора совхоза-миллионера. А когда все пошло наперекосяк, то совхозное имущество как-то так удачно прихватизировал. Стал на его полях агрофермером. Выкупил землю у своих же колхозников. Да и одновременно подался в казаки. Не совсем в простые казаки, а в атаманы. Рос быстро. Был одно время заместителем губернатора. А теперь, вишь, казачий генерал. Гусь краснолапчатый, – намекая на генеральские лампасы, заметил отец Петр. – Ну и нас не обижает, помогает.

– То есть из красных директоров-безбожников – сразу в атаманы и церковные благотворители – так, что ли?

– Неисповедимы пути Господни! – заметил на это отец Петр.

– Не судите да не судимы будете! – в тон ему продолжил Казаков. А сам вспомнил про своих юных попутчиков. Вот так родня у них обоих оказалась…

В общем, покалякали еще о том о сем. Посетовали вместе, что в станице из всех предприятий осталась только какая-то контора местного лесничества, спустились с колокольни и вышли из храма во двор.

Отец Анатолий спросил погрустневшего Петра о его болезни:

– И что теперь? Операция?

– Теперь срочная операция – так сказала мне женщина, доктор медицинских наук, которая меня обследовала.

– И что, это такое неизбежное дело у всех пожилых мужиков? – спросил глубоко заинтересованный таким раскладом иеромонах, который тоже приблизился вплотную к этому опасному для мужчин возрасту.

– Да, докторша эта мне прямо сказала, – отец Петр приостановился, видимо, подыскивая подходящие слова. А потом рубанул открытым текстом: – «Трахаться, говорит, надо как следует. Тогда все будет в порядке». Я ей объясняю, что, мол, то пост, то матушка препятствует, а она как рявкнет: «Вот теперь доцеремонился! Надо было хватать ее и валить на кровать!..» Да-с! Так вот. Женщины – они умеют выразиться, – смущенно добавил он.

Отец Анатолий тоже крякнул рассудительно:

– Да! Они могут!

И разговор опять вернулся в старое церковное русло.

Еще постояли, потоптались во дворе. И батюшка передал ему ключи от храма:

– Вверяю!

– Надеюсь, ненадолго! – заметил его волнение отец Анатолий. – Скоро вернешься к месту службы.

– На все Божья воля! – тихо сказал в свою очередь отец Петр. И спохватился:

– Что ж я такой бестолковый человек? Ключи отдаю, а к месту не определил. Поселю я тебя в одном пустующем курене. Тут недавно хозяйка его скончалась, царствие ей небесное. Оставила хозяйство на мое попечение с условием, ежели в течение года не объявится ее непутевый сын, уехавший на Дальний Восток, курень продать, а деньги направить на благоукрашение храма. Так что ждем, присматриваем. Вот туда я тебя и определю на жительство.

«Монах – он как кот. У него ничего нет, но он счастлив».

– Туда так туда! – сказал отец Анатолий, ожидая, пока Петр кликнет своего пономаря.

Через некоторое время тот снова явился, и отец Петр распорядился отвести отца Анатолия к месту. А сам, смущаясь, произнес:

– Вы уж извините, что все так спехом. Меня давно ждут в клинике. Я еще на той неделе должен был лечь! Все ждал замену. Поэтому я уж поеду. Прости, Бога ради, за такое негостеприимство. Бог даст – свидимся! Тогда уж…

А Анатолий и не обижался. Он понимал, что в таком вот состоянии, ожидая вердикта врачей, как приговора, человеку не до исполнения долга гостеприимства в виде торжественных трапез да разного рода церемоний. Ему надо готовиться к своей судьбе.

Пономарь Прохор, охотно болтая о станичных новостях, повел его в сторону Дона. Здесь, недалеко от берега, стоял оставшийся с каких-то еще дореволюционных времен типичный казачий курень со всеми соответствующими, но уже нежилыми пристройками. Небольшая хата, крытая по-старинному плотным, похоже, еще свежим камышом, с закрытыми наглухо ставнями. Во дворе летняя кухня с навесом, летняя печка, на которой и готовили, чтобы не топить в доме (иначе от жары с ума сойдешь). Здесь, судя по всему, завтракали, обедали и ужинали. Скотный баз с покосившимися воротами. Погреб с ледником, где хранили картошку, овощи, фрукты.

«Бывает же такое. Сохранит Господь такой вот чудо-юдо двор!» – думал Казаков.

Во дворе росли простые полевые цветы, плодовые деревья.

– Матушка ухаживает! – объяснил пономарь эту оставшуюся роскошь.

По скрипучим ступенькам они прошли в дом. Небольшая простая горница. В углу комод. У стенки старинная металлическая кровать с пружинной сеткой. На ней покрывало. И горка подушек в белых вышитых наволочках. В середине стол. Около него бог весть как попавшее сюда плетеное кресло. И старинный допотопный телевизор на тумбочке. Экран закрывала цветастая салфетка.

Похоже, тут ничего не менялось полсотни лет. Только добавлялись какие-то новые вещи взамен устаревших и вышедших из строя.

На стенах висели черно-белые фотографии. Лихие чубатые казаки опираются на сабли. Казачки, одетые по моде тех далеких лет. Дети с вытаращенными глазами, чумазые, но довольные.

– Ну, вы пока располагайтесь, отец Анатолий! – сказал Прохор. – А я пойду распоряжусь.

Ну, что ему было сказать по этому поводу? Он и начал располагаться.

Поставил свой чемоданчик в угол и, стащив с себя подрясник, прилег на кровать. И только сейчас почувствовал, как страшно устал от дороги, от жаркого дня. И, наверное, от всей своей кажущейся ему сейчас такой долгой-долгой жизни.

Он как-то незаметно придремал. И проснулся от того, что хлопнула входная дверь. Это опять на пороге комнаты явился Прохор. Он принес обед в кастрюльках:

– Матушка Улита прислала! – сообщил пономарь о происхождении еды. И, не спрашивая ничего, принялся расставлять на столе тарелки и кастрюльки. – Батюшка Петр наказал ей кормить вас. Пока он не вернется из госпиталя.

Ну, что ж, отец Анатолий – человек, уже привыкший к милости Божией. Он предложил присесть и откушать, чем Бог послал, и пономарю. Но тот отказался, сказав, что уже пообедал. Так что огурцы, помидоры, толченую картошку с котлетой он съел сам.

Потом снова прилег. И задумался. Вспомнил свое обещание молодым. И крякнул:

– Эх ты ж!

Прохор, собиравший посуду в узелок, чтобы отнести по назначению, обеспокоился:

– Что-то не так?

– Да это я о своем, о девичьем.

Действительно, не объяснять же, что он обещал обвенчать молодых. И рассчитывал в этом деле на отца Петра. Потому что в нашей церкви не принято, чтобы монахи венчали. Они ведь дают обет. А, стало быть, сами к таинству брака не причастны. А тут такая незадача. Петр отбыл.

Хотя в особых случаях, при отсутствии батюшки, венчать и им не возбраняется. Значит все-таки придется самому…