Глава вторая. Необыкновенные способности

Зачатки экстрасенсорности – телепатических способностей, ясновидения и других необычных отличительных свойств – появились у меня после того, как я разбился, прыгнув с обрыва Хромушкиной горы.

У нас, в нашем селе Чукалино, многие смотрели телевизионную передачу про городских мальчишек, прыгавших в снежный сугроб с крыши пятиэтажного дома. Сугроб был глубокий, а снег рыхлый, и всё у этих дурошлёпов обходилось без травматических последствий. Их ругали, угрожали наказанием, но бесполезно. Так продолжалось, пока снег возле дома не погрузили в самосвалы и не увезли.

Вот и мы, сельская ребятня, прыгали. В снежные наносы. Только не с крыши, а с высокого крутого обрыва Хромушкиной горы. И опять же прыжки у всех проходили благополучно, и никто ничего, кроме восторга от стремительного полёта, не испытывал.

Один лишь я допрыгался, угодив не в снежную глубину, а на твёрдый, закаменевший от морозов выступ.

Помню ужасный сокрушающий удар, когда я хряснулся о ледяной монолит, и то, как у меня оборвалось дыхание. Я сидел на выступе и не мог вдохнуть. Долго-долго не мог вдохнуть – до нескончаемости.

Мои товарищи спустились ко мне и, испуганные моим беспомощным состоянием, начали кричать: «Максим, Максимка, что с тобой, вставай?!»

А я не мог дышать. Организм словно колебался, не зная, что ему делать: то ли провалиться в тёмное небытие, перед которым он вдруг оказался, то ли остаться в мире сём.

Потом лёгкие всё же сумели сделать короткий неполный вдох, после чего дыхание опять надолго остановилось.

На какое-то время я потерял сознание. Мальчишки теребили меня, трясли, пробовали поднять, но смогли только посадить, как тряпичную куклу, то и дело валившуюся набок. Кажется, на минуту или две сердце моё остановилось, а нематериальная субстанция, именуемая душою, покинула тело и приподнялась на небольшую высоту. Я увидел себя – ватного, неподвижного, опрокинувшегося на лёд, и ребятню, суетившуюся вокруг и пробовавшую оживить обмякшее тело.

В конце концов смерть отступила, что-то во мне вновь подключилось к жизни, я начал приходить в себя и задышал бурно-бурно, со стоном.

Наступил момент, когда я отдышался и встал, и у меня хватило сил выбраться из-под обрыва.

Мы направились в село. Мальчишки, шедшие рядом, о чём-то тихонько переговаривались; я не слушал их – во мне каждый шаг отдавался ухающими болезненными стонами в обеих сторонах груди. Будто лёгкие сорвались со своей основы и качались теперь вверх-вниз на тоненькой нити, ежесекундно готовой оборваться.

Дома я ничего не сказал о случившемся, и мои родители так и остались в неведении. Две или три недели, точно не помню сколько, я старался меньше двигаться и, если не был в школе, долгими часами сидел на полу у подтопка, прислонившись спиной к тёплой его стенке.

Должно статься, у меня не только лёгкие оказались повреждёнными, но и все остальные внутренние органы, прежде всего печень и почки. Судя по сбоям в работе главных пищеварительных и выделительных органов.

И мозгу, пожалуй, досталось, ибо нечем больше объяснить отклонения, начавшие происходить со мной с того критического момента, прежде всего связанные с изменённым восприятием окружающего пространства, чего не было до падения. Более тонким, а порой зыбким видением его – словно через неверное плывущее марево, если можно так выразиться.

Много лет спустя я пришёл к выводу, что удар, полученный мною, воздействовал и на шишковидное тело, эпифиз по-другому. То есть на ту самую железу в центре головного мозга, которая ответственна за появление и развитие необычных способностей. Каким-то образом активировал её.

Но, возможно, активация стала результатом кратковременной остановки сердца, при которой наступившее кислородное голодание включило дополнительные ресурсы мозга. Для сохранения жизни.

С возрастом у абсолютного большинства людей эпифиз в значительной степени атрофируется и снижает свои функции. Но только не у меня.

Несомненно, что пинеальная железа – ещё одно название сего мозгового придатка – с годами только усилила свои функции. Что и привело к появлению и развитию упомянутой выше экстрасенсорности. А также многих других качеств, разительным образом отличавших меня от остальных граждан, преимущественно занятых лишь обретением денег и удовлетворением житейских потребностей. И получением разных удовольствий.

Полагаю, что кроме травмирования при падении дополнительной причиной формирования сей железы стало и моё вынужденное долговременное прислушивание к болезненным процессам, проистекавшим в организме.

Уже в первые дни после злополучного прыжка меня стали посещать всяческие видения тонкого плана. Большинство из них быстро забывались, но некоторые невозможно было стереть ни временем, ни самыми острыми обстоятельствами.

Хорошо, в мельчайших подробностях врезалось в память появление образа покойной бабушки Вари, ушедшей в мир иной за полтора года до рокового случая.

Она присела напротив на табуретку, долго молча смотрела на меня, укоризненно покачивая головой, а потом сказала:

– Ладно, что случилось, то случилось. Но ты не унывай, внучек, не плачь. Со временем всё у тебя подживёт, наладится, и ты вырастешь крепким здоровым парнем – не слабее большинства. И тебя ждут удивительные приключения, каких свет не видывал до сей поры.

– Какие приключения, бабушка? – спросил я, вглядываясь в знакомые черты и, как ни удивительно, оставаясь в совершенном спокойствии – ни малейшего испуга.

– А вот узнаешь. Вспомнишь, что я сказала. Ну, держись тут. Мне же пора отправляться в своё измерение, к моим родителям и подружкам. Однако я ещё приду к тебе. Не скоро, спустя годы, когда окажешься в такой страшной ситуации, что лучше сейчас о ней не говорить.

С этими словами бабушка встала и, пройдя сквозь стену нашего дома, исчезла в неведомом пространстве.

И ладно бы эта сценка происходила во сне, а нет же – днём, наяву, в тот момент, когда я опять примостился к своему подтопку, чтобы возобновить чтение книжки величайшего писателя Джека Лондона с его удивительными рассказами о борьбе людей за выживание в экстремальных условиях.

Ну и помимо тонкого плана начало происходить много другого, вроде бы пустячного, но тоже заставлявшего думать о не совсем обычном, близком к чудесному.

Помню, как моя матушка Любовь Евгеньевна потеряла нательный серебряный крестик, который она носила на себе чуть ли не со дня рождения. Мать была довольно-таки верующим человеком, сильно переживала из-за потери и всё приговаривала, что не к добру это, что ждёт её наказание, кара небесная за грехи вольные и невольные.

Слушал я, слушал её причитания, а потом возьми и ляпни, словно в шутку и даже с насмешливой улыбкой, сам не думая о том, что говорю:

– Ха, грехи! Ты лучше бы в бане посмотрела, верней, в предбаннике. Там под лавкой твой крестик, поди, и лежит. Скорей всего, гайтан-то оборвался, когда ты одевалась после мытья, а ты и не заметила.

– Откуда тебе знать?! – сказала мать, встрепенувшись.

– Так негде ему больше быть, негде.

Матушка побежала в огород, где стояла наша баня, и через пару минут вернулась с крестиком в руке.

– Ну, Максимка, догадчик ты, да и только! – воскликнула она на радостях.

Сменив гайтан, мать водрузила крестик на грудь, заправив его под кофточку, и в качестве награды вручила мне шоколадку, сохранившуюся от Рождества.

А я сам удивился своим провидческим словам. Потому как и вправду хотел только пошутить. Из-за пустоголовости своей, по тогдашнему моему представлению.

Об этом случае мать рассказала отцу, и всё на радостях, с восклицаниями, какой я молодец. Он же в ответ на её ликование только с деланным глубокомыслием покачивал головой да прицокивал.

Вспомнилось и апрельское обстоятельство, когда подсыхать уже стало в полях. Не сегодня-завтра надо бороновать и сеять, а солярки в нашей заправочной цистерне было, кот наплакал – на половину работ не хватало.

Отец в селе как бы фермером считался, а на мой непросвещённый взгляд, если не по-иноземному, – просто крестьянствовал, обрабатывая земельный пай, доставшийся нам после развала колхоза. В придачу к нему он брал ещё несколько паёв в аренду у соседних стариков и старушек, расплачиваясь с ними частью урожая – зерном и соломой, которые они использовали для прокорма домашнего скота.

– Что делать, ума не приложу, – плакался мой дорогой Егор Яковлевич. – Денег ни рубля нет, чтобы горючего купить. И занять не у кого, все знакомые фермеры – только голь перекатная.

– Может, у тебя в каком-нибудь загашнике деньжата припрятались? – вопросил я, чтобы только поддержать разговор и хоть как-то ободрить папашу.

– У меня один загашник – пустое портмоне! – ответил тогда отец.

– Может, в книжку куда сунул!

– Что я, дурак, что ли, в книжку деньги совать! В книжку положишь – потом забудешь и век не найдёшь.

– Да ты посмотри!

– И смотреть нечего.

– А вон в той книжке по растениеводству, на шкафу, глянь, не лежит ли чего, – не отставал я от родителя.

– Отвяжись! Нет ничего ни в «Растениеводстве», ни ещё где. По-твоему, не знаю я, что ли?! У меня каждый рубль на учёте. Я их все, эти рублики, тысячу раз пересчитываю да прикидываю, как выгодней использовать.

– Говорю тебе, взгляни!

– Вот привязался, неугомонный! Ладно, на, смотри. Может, теперь успокоишься.

Отец снял с верхней полки упомянутую книжицу, раскрыл, а в ней между страницами четыре стотысячные купюры лежат. В те времена на такую сумму можно было шесть двадцативёдерных бочек солярки купить.

– Эх ты! – воскликнул отец. – Как они здесь оказались? Я и не помню, когда их сюда положил. По пьяни, что ли? Ну, Максимка, вовремя ты подсказал. Вот соберём урожай, я тебе новый велосипед куплю.

С добавочными шестью бочками дизтоплива папаша вполне успешно закончил посевную и приступил к уходу за пропашными культурами. Лучше сказать, к уходу в основном приступил я сам, потому как в конце мая начались школьные каникулы и свободного времени, которое можно было использовать для полевых и прочих работ, у меня появилось хоть отбавляй.

Отец же взялся за возведение пристройки к птичнику.

Родители уже несколько лет выращивали бройлерных цыплят и после забоя возили тушки молодняка в Ольмаполь на продажу. И ещё держали яйценосных кур породы граум боран – самых на то время продуктивных.

Моему дорогому Егору Яковлевичу всё мечталось увеличить доходность своего фермерства и выбиться из нужды. Потому, посоветовавшись с матушкой, он решил увеличить куриное поголовье и, соответственно, производство яиц.

По окончании посевной на задах нашего дома среди хозяйственных построек целыми днями раздавались то стук топора и молотка, то вжиканье пилы.

А я с утра до вечера сидел за баранкой в кабине нашего колёсного трактора Т-40 и, как пишется в земледельческих книжках, «проводил междурядную культивацию» посевов кукурузы и подсолнечника.

Пока ездишь так час за часом, о чём только не передумаешь! И о прошлом, и о будущем. И о катастрофическом зимнем приземлении с обрыва Хромушкиной горы тоже.

Этот приземление не прошло бесследно и для моего внешнего вида.

Прежде я крепким таким был, мордастеньким, а как отбил нутро – побледнел, похудел, истончился лицом, под глазами появились огромные синяки. И физически ослабел. Меня стали побарывать даже те мальчишки, кого я, бывало, клал на лопатки одной левой.

Мать ездила со мной в райцентр, город Ольмаполь, к педиатру, и тот, прослушав и простучав мои лёгкие, посоветовал отправить меня в детский санаторий.

– Какой ещё санаторий! – воскликнул отец, узнав о рекомендации. – А в поле кто будет работать?! Я разве один управлюсь? Не-ет, нам не до санаториев. Ничего, вот Максимка побудет среди растений на свежем воздухе и сразу пойдёт на поправку.

Обо всём я думал. Включая школьные уроки. И Геннадия Тихоновича Камраева, случалось, вспоминал, нашего директора, он же преподаватель истории и географии.

Учился я без особого прилежания, с троечки на четвёрочку. А то и на двоечку. Это когда совсем учебники в руки не брал.

Отцу же с матерью недосуг было меня погонять. Их и без того работа задавила – то они в поле спину гнули, то в огороде, то скотиной во дворе занимались. Редко когда спрашивали, мол, уроки сделал? Конечно, сделал, следовал ответ.

Словом, пользовался я родительской слабиной, как хотел. К тому же они нередко и меня к своей работе пристёгивали. И чем взрослее я становился, тем больше приходилось вкалывать. Даже зимой. То помогай отцу трактор или комбайн с сеялками ремонтировать, то иди кур кормить или стойло у коровы чистить, то ещё что.

Геннадий Тихонович не раз меня упрекал:

– Эх, Максимка, опять троечка! Ты же способный мальчик, мог бы учиться и получше.

Спустя месяца два с половиной после того, как я разбился, вызвал он меня к доске рассказывать домашнее задание по истории. О смутном времени по окончании царствования Ивана Грозного.

И надо же такому случиться! Я, вместо того чтобы прямо сказать, что не учил, взял и вышел – словно за руку кто вывел.

– Ну рассказывай, – сказал директор.

А чего рассказывать, если я к учебникам даже не прикасался!

Вздохнул я, поднял глаза к потолку, и вдруг слова с языка, словно горох, так и посыпались.

Отчеканил я честь по чести про лжецарей и народ этой утонувшей в веках далёкой смуты, а под конец возьми да брякни на весь класс:

– Насчёт же семнадцати миллионов, что вы, Геннадий Тихоныч, на ремонте школы сэкономили и себе в карман положили, не морочьте голову – никто из начальства не узнает! Да и школу нашу через год всё равно закроют. Мишка Шабалин в ней зерно будет хранить.

Мишка Шабалин – самый удачливый фермер в нашем селе, не чета моему папаше, который концы с концами еле сводил.

Директор при упоминании прикарманенных денег прямо таки позеленел и чуть со стула не свалился.

– Журавский, ты что себе позволяешь?!

А я и сам не понял, как из меня такая лажа попёрла. Да и откуда мне было узнать о наворованном?! Получалось, что я словно в директорскую черепную коробку залез и постигнул, что в ней таится.

Вечером Геннадий Тихонович пришёл к нам домой и рассказал о случившемся моему отцу.

– Меры будут приняты, – выдавил из себя помрачневший отец.

– Я честный человек! – заявил директор.

– Знаю, Тихоныч, знаю. Только моему дурачку, к сожалению, не ведомо, что честней тебя во всей округе никого не сыскать.

В тот момент я находился в своей соседней закуточной комнате и весь их разговор слышал досконально.

Чтобы сгладить возникшую неловкость, отец водрузил на стол бутылку самогонки, простенькую закуску, и пошла-поехала у них выпивоновка.

Они были старинными друзьями, вместе росли, вместе на танцульки в клуб соседнего села шастали. Только после окончания школы их стёжки-дорожки разошлись. Отца взяли в армию, в танковые войска, в которых он три года прослужил механиком-водителем, а Геннадий Тихонович поступил в пединститут.

– Эти семнадцать миллионов я просто не оформил, как следует, – сказал директор за рюмкой. – А сколько раз приходилось ездить в Ольмаполь на своей машинёшке, чтобы договориться с кем надо о ремонте школьного здания! Одного бензина сколько было израсходовано! А оштукатуривание и покраска классов! Считай, я один всё сделал. С конца июня до сентября крутился, словно белка в колесе.

Когда мы с отцом остались наедине, он внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Слышал, что Тихоныч гутарил?

– Слышал.

– Ты вот что, за языком-то следи, иначе большую беду на себя накличешь – не сегодня, так завтра. И нам с матерью проблем добавишь. Понял?

– Угу, – ответил я.

– И вообще, думать надо, что гоже, а что негоже говорить людям, особенно взрослым – понравится им это или нет. Зачем портить настроение человеку, кем бы он ни был!

Отец уже догадывался, что я могу читать мысли других людей, узнавать их скрытные деяния и обладаю иными способностями, недоступными ни лично ему, ни кому-либо ещё на селе.

Эту догадку его особенно укрепило событие, случившееся дня за три до конфуза с директором.

В то утро мои родители собрались в Ольмаполь с партией куриных яиц.

Вроде, ничего такого – поездка из разряда обычных, выполняемых регулярно по два-три раза на неделе.

Только я отцу говорю:

– Будешь подъезжать к Лашманному мосту, сбрось скорость. Километров до пяти. Очень тебя прошу.

Лашманный деревянный мост был построен, наверное, ещё сто лет назад через речку Агапку, что на полпути между нашим Чукалином и Ольмаполем. Длиной метров семьдесят, с ограждением в виде плах, положенных по обоим краям моста по всей его длине.

– Зачем её сбрасывать? – спросил отец. Он любил прокатиться с ветерком. – Так мы и к вечеру до Ольмаполя не доедем.

– Не знаю пока зачем, – ответил я, – только обязательно скорость надо убавить. Слышишь, обязательно! Не пожалеешь.

Ничего больше не сказал родитель, а лишь внимательней обычного взглянул на меня.

Перед тем самым мостом он, вспомнив мои слова, и правда взял да убавил газ и поехал по деревянному настилу со скоростью движения пешехода. И надо же, на середине центрального пролёта у «Газели», на которой они ехали, возьми и лопни правая передняя камера! Машину повело в сторону, но отец успел затормозить у самого ограждения, когда спустившее колесо уже упёрлось в оградительную плаху.

Выехав на противоположный берег, отец поставил вместо неисправного колеса запаску и спокойно поехал дальше.

Замечу кстати, что берега у Агапки высокие, крутые, и настил моста над уровнем воды метра четыре был. За месяц до этого Лёшка Бараев, наш сельский мужик, с него на самосвале кувыркнулся. Машина вошла в воду вверх колёсами, а Лёшка… Он как был в кабине, так в ней и остался, не успел выпрыгнуть. И причиной той аварии, по всей вероятности, тоже была лопнувшая колёсная камера.

Велосипед же отец мне не купил. Лето выдалось на редкость жаркое, засушливое, и урожай мы собрали меньше, чем посеяли. Денег у нас было с гулькин нос, и, всё понимая, о велике я даже не заикался.

Выгорели не только посевы, но и травы на лугах и разных неудобьях, где в прежние года можно было с косой пройтись и травы на сено надыбать. Из-за бескормицы сельчане немалую часть скотины, в том числе предназначенной на племя, осенью пустили под нож и по дешёвке распродали на городских рынках.