7. Апофеоз

Гольдентрупп очень к месту торжественно зачитал справочку, скромненькую такую: «Журнал “Форбс” подсчитал по нашей просьбе суммарный капитал собравшихся здесь товарищей… Он, господа, в несколько раз превышает бюджет министерств культуры, образования и здравоохранения России и ещё нескольких министерств вместе взятых. И потому прошу вас: “Три раза вертикально, один раз – горизонтально, ура, ура, ура, ур-р-ра!” Все дисциплинированно и мощно проуракали. А пионер продолжал жечь: «Социализм мы строили?» – Все кричат: «Да, строили!» Он: «И построили! Капитализм строили?» – «Строили!» – «И построили! Скажут феодализм построить, мы и феодализм построим! А рабовладельческий строй потянем?» Народ хохочет: «Маленько подучиться надо…»

Плясали летку-енку, твист, шейк – подпрыгивали, ногами размахивали, старые пердуны… Рок-н-ролл фигачили, вспоминали, как в своё время со стилягами, тунеядцами боролись, помоложе – как хиппарей в подъездах отлавливали, фарцовщиков у гостиниц грабили… Писатель этот в коротких штанишках матерные разоблачительные частушки исполнял на заказ задорным тенором. И все тостующие наряду с несомненными достижениями, о которых они с гордостью докладывали, обязательно рассказывали какую-нибудь похабень из жизни комсомольского актива.

– Какой же вы, оказывается, злой, Борис Аркадьевич, – нехорошо улыбался Костя.

– Да, и память у меня очень хорошая, – продолжал «концерт» старый педиатр. – Видео на экран вывели – кажется, Парфёнов для них расстарался или Дибров… Но не важно – фильм про молодость их и свершения… Официальные кадры из запасов Госфильмофонда вперемежку с любительскими из частных архивов: съезды, ударные стройки, шашлычки на даче второго секретаря, горящие глаза на линейке, щёки бурильщиков, вымазанные нефтью, голые заплывы в Пицунде, золотая пшеница в чёрных ладонях комбайнёра, танцы на столах в Пахре…

Очень живо всё это обсуждалось.

– Смотрите, как Жора на Тяжельникова смотрит!

Учитесь, как надо смотреть в рот начальству…

– Вон – я, а это кто за Пастуховым?..

– Эдик, тебе не стыдно – со знаменем, а еле на ногах держишься, скотина…

– А это мы на Байконуре, и той же самой компанией в Коктебеле, но уже не с Георгием Гречко, а с Крисом Кельми…

– Эльбрус, лиц не узнать, зачем мы так напились на Приюте Одиннадцати?..

– Я! Вон – в шахте, чёрный, как чёрт, насмерть перепуганный, километр под землёй, чуть концы не отдал от клаустрофобии, тогда поклялся больше никогда Донбасс не инспектировать…

– А это мы с Оганесовым в Афганистане практически под пулями цены на дублёнки сбиваем…

– 80-й год, похороны Высоцкого, вон Кушнир, я и Воронин сдерживаем слёзы в олимпийском оцеплении…

– Опаньки, Ходор, смотрите-ка, как живой, с топором, блин, плотничает, а вот уже и без топора МЕНА-ТЕП варганит.

– С кубинскими товарищами на фестивале в Пхеньяне, они нам талдычат про то, что предатели ведут СССР к распаду, а мы не поддаёмся на провокации…

Первые центры научно-технического творчества молодёжи, комсомольские кооперативы, банки, биржи, конкурсы красоты, массовое движение в валютную проституцию, совместные предприятия с империалистами, смычка интеллигенции с бандитизмом, организация неорганизованной преступности…

– Ах, какой Эльвира Николаевна на последнем съезде была, кстати, где она сейчас?

– В Штатах.

– А Володька её?

– Помер.

– А Рустам?

– Убили.

– А Гришка?

– Повесился.

– А второй Володька?

– Тоже. Всех, всех мужей похоронила…

Когда показывали кадры, как Дзержинского свергали с одноимённой площади, многие старые комсомолки всхлипывали. Низвергался главный фаллический символ великой эпохи… Первая защита Белого дома, вторая, наши – и там, и там… Наконец на первый план выходить стали лучшие, талантливейшие: Лис с Чубайсом, Ходор уже рядом с Ельциным, киндер-сюрприз во главе правительства, кто бы мог подумать, да вот поди ж ты… В финале, максимально усиленный динамиками, угрожал залу трагический тенор Градского: «Ничто на земле не проходит бесследно, и память ушедшая всё же бессмертна…» Закончился фильм цитатой из Горбачёва: «Главное, товарищи, чему мы научились, это – говорить!..»

Дали свет в зале. Никаких аплодисментов. Платки и слёзы.

Так-то, Костенька, вот какой контрапункт с оксюмороном учинили в разгар веселья Парфенов с Дибровым, молотки – тоже из наших, как и большинство телемагнатов, впрочем… Выпили, не чокаясь, в память о безвременно ушедших. От пуль бандитских, водки, ВИЧ-инфекции, межнациональных конфликтов, голода, тоски по родине, сокрытия общака…

«Ну что? Покойники ведь любили пошутить! Продолжим наш внеочередной пленум? – возжёг костёр ностальгии огромный пузатый пионер. – Человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым… и? И?» – Гольдентрупп требовал продолжения марксовой цитаты. «…Прошлым, настоящим и будущим!» – звонко отрапортовала, процитировав любимого классика, Людмила Руслановна. А расцеловала почему-то меня.

До неприличного ржанья довёл ведущий публику, зачитывая наиболее смешные места из «переписки с друзьями», то есть из доносов на присутствующих, но фамилии авторов, чтобы не ссорить гостей, не называл. Впрочем, и так все знали – бывшие секретари то и дело грозили друг другу пальчиками…

Пили за Ленина, чтобы его из Мавзолея вынесли и выполнили наконец волю покойного, но чтобы сделали это, когда народ дозреет. За Иосифа Виссарионовича. Стоя, молча. Чтобы он, не дай Бог, не воскрес. За Владимира Владимировича – тоже, чтобы жил долго…

Гольдентрупп так подводил тостующих к обобщениям, такими алавердами обкладывал, что неподготовленному человеку ничего понять было уже нельзя, сплошные намёки на грядущие перестановки в правительстве, но народ ржал и в ладоши хлопал. И пил, поминая…

Леонида Ильича. «Эх, если бы он вовремя выдвинул на первые роли ленинградца Романова, мы бы здесь с вами не сидели, сидели бы не здесь… За Горбачёва пили дважды: один раз за здоровье, другой, чтобы… ну не буду повторять, хотя с их бесчеловечным тостом я был абсолютно согласен – жестокий, противоречивый народ эта комса… За Чубайса тоже поголовно выпили, христопродавцы. И вот что поразило, Костя, там же смертельные политические враги сидели, как-то своими глазами видел, как двое из присутствующих плевали друг в друга во время теледискуссии, но здесь обнимались и целовались – комсомольская юность, шалости и проделки тех лет всех объединили, сексуальная ориентация, знаете ли, сильнее политической. А когда хозяин предложил в моём лице выпить за советскую медицину, тут я и учудил…

– То есть? – не поверил Костя.

– Знаете, посмотрел в их морды поганые – ни одного приличного лица, все приличные из них перемёрли уже, или в забвении, или на строжайшей диете свой жизненный срок доматывают – а эти мордатые живут и жируют. Чувствую – сорвусь сейчас. Передо мной ведь те, которые с выгодой для себя великую страну прокакали. И выступил с тостом от имени рядовых членов партии, которые на комсомольские стройки ездили, что возводили на Ангаре Братскую ГЭС, прочёл оттуда несколько хлёстких строк, заткнул рот вашему Кондрату, который меня пытался поправить, поддеть, как будто я не знаю наизусть стихов этого предателя Евтушенко… Говорил про атомную станцию в Чернобыле, как её строили, а потом самоотверженно дезактивировали, про землетрясение в Спитаке, про воинов-афганцев, брошенных на произвол судьбы…

Начал спокойно. Товарищи, говорю, бывшие референты, инструктора, откреплённые секретари и сволочи! – они: ха-ха-ха, Зощенко, браво, браво, чистый Зощенко… Я: что ж вы родину-то продали так дёшево? – ребром поставил вопрос. Гольдентруппп этот хотел свести меня в шутку, дезавуировать: нет, дескать, не дешево. А они всё смеются: нет, нет, правду говорит Зощенко, продешевили мы, можно было бы и подороже продать… Думают, я им пародист, Цекало с Ургантом, приглашённая фигуристка с сиськами, шутить с ними буду. Тихонько алебарду-то со стены из рыцарского уголка вынул, подкрался к президиуму, и её герцогским-то острым концом – хрясь в застольный морёный дуб!..

А сам на стол – вздрыг! Заскочил в гневе. Стою, опершись на это орудие пыток.

Послушайте, – говорю, глядя на них свысока, – голос трудового народа. Я на БАМ трижды ездил, чтобы наладить родовспоможение, а вы чем в это время занимались? Простые комсомольцы и зэки Уралмаш строили, газопровод Уренгой – Помары – Ужгород, Норильск, а вы их продали, предали и скупили за бесценок. Мы из-за вас провалились в XIХ век. Только без царя на троне и в голове… В общем, кончил речь пожеланием, которое тут же стал претворять в жизнь, то есть в смерть. Посуду топтал, морды их сытые ногами разбивал, в кровь, всласть. Они же без секьюрити здесь, как дети малые, некому мобильник подать, совсем беззащитные. Из охраны во дворце – только мажордом в шотландской юбке да мулатки-официантки в пионерских галстуках и школьных передничках вместо юбок, какой с них толк? Не смогли они меня повязать, руки коротки! Я алебардой-то британской давай этим держимордам животы вспарывать.

Если бы вы видели, как Лупанов сдулся! Жир из него вытек весь, и разом он в мальчика худенького превратился, зайчонка, каким и начинал свою творческую деятельность в постели старших товарищей. И так все они перед смертью стали в себя приходить, в молодых и безгрешных. И тут нанятые битлы меня поддержали, почувствовали момент и жахнули «Марсельезу», то есть «Ол ю нид из лав»… Отчаянно и самоотверженно защищали своих мужей только жёны первого созыва, и их я миловал за супружескую верность. Нашлись ренегаты, которые отказались от компрадорщины и согласились вернуться на патриотические позиции, они молили о пощаде, врали, что цель поездки – не дальнейшая распродажа родины, а присоединение Британии к союзу Россия – Белоруссия. Жёны второго и следующих созывов сразу ко мне переметнулись, говорили: Зощенко, родненький, возьми нас с собой, смотри, чего мы умеем, а мы всё умеем. И стриптиз начали показывать массовый…

Костя чуть было не свалился со скамейки от внезапно подступившего приступа хохота, и чем более он себя сдерживал, тем более не мог отдышаться, пришлось даже присесть на корточки.

– Не могу… Врёт и не краснеет, всё врёт…

– Нет, не всё, – не сбавлял оборотов вдохновенный «Ираклий», – кстати, я предупреждал, что вы упадёте… Да, здесь приврал немного для красоты, желаемое за действительное выдал, но только здесь, – невозмутимо гнул свою линию коварный педиатр, – хотя вы правы, конечно, сказал тост, как все. То, что нужно, – стыдно до сих пор – ура, да здравствуйте, благодарствуйте, чего изволите. А всё остальное – правда. Кстати, стриптиз – был, «Мисс член ЦК» выбирали же, проводили конкурсы танца, красоты, очарования и бутылочку крутили… Победила Джуди Лебедько, негритосочка американская, супруга одного из бывших руководителей одесского обкома, ныне выдающегося политолога… В общем, что называется, славно посидели. Незабываем был танец пионера Гольдентрупппа с чёрной пантерой из третьего созыва. Она, Лебедько эта, вся полуголая, от природы хорошо танцевала, а пионер в стриптизе своём просто изумил. Очень подвижным оказался жирный боров, я бы даже сказал, вёртким. Мало того, что пишет – зачитаешься, говорит – заслушаешься, но и танцует – засмотришься, несмотря на всю его бессовестную полноту…

– Бред, бред, бред… Ну не Гольдентрупп Лупанов, не Гольдентрупп, – перешёл на полный серьёз Костя, – это Дима Быков – Зильбертруд, а Лупанов по отцу – Золотарь, Зо-ло-тарь, а по матери он – да, Лупанов. Ну как, правда, русскому писателю быть с фамилией Золотарь, элементарно дурно пахнет, или Зильбертруд, или Гангнус, как Евтушенко?.. И родился он не в Челябинске, а в Рыбинске, на берегу Волги, я его лично знаю, всё вы врёте. Мужик он отличный, хотя дом его на Рублёвке действительно называют малахитовой шкатулкой…

Педиатр вдруг встал навытяжку и отрешённо устремился вдаль, взором в сторону Мосфильмовской. Глубоко вздохнул, и на щеках его вновь образовались слёзы.

– Знаете, Константин Викторович, я – пожилой человек, жизнь моя фактически, чего уж там, кончена. Да, понятно, я теперь ничтожный педиатр-надомник, опустившийся человек, полусотенные за визит сшибаю… – говоря эти жалистные слова, он всё более расправлял плечи и смотрелся уже совсем не жалким. Проснулось в нём что-то, чего раньше Костя не замечал. – И если я какие-то факты перепутал, прибавил что-то от себя, сгустил или, как вы выразились, соврал… Если что-то помнится мне не так, как бы вам хотелось, то, видит Бог, я не виноват, но тем не менее прошу меня простить… – и отдал поклон.

Он был так трогательно беззащитен и величественен одновременно, что Костя, отряхнувшись от прибрежной пыли, смешанной с песком, обнял педиатра, который в данный момент ростом оказался чуть выше Кости, чего раньше тоже не было. Костя уже не мог относиться к педиатру как только к объекту для использования радиостанцией, как к чужому человеку.

– Ну что вы, Борис Аркадьевич, что вы?

– Ведь я, Константин Викторович, извините, доктор, кандидат медицинских наук, ещё десять лет назад огромным коллективом фактически руководил… Я с себя ответственности за то, что произошло со страной и со мной, не снимаю, но, видит Бог, я боролся до последнего…

– Борис Аркадьевич, я просто хотел уточнить некоторые детали. Мне очень интересно, обещаю, что я больше не буду смеяться и прерывать вас, это вы меня простите, вы – выдающийся придумщик, то есть рассказчик, не обижайтесь… Вы, часом, не пишете в свободное от работы время?

– Вы прекрасно знаете, чем я сейчас занимаюсь в свободное от работы время. Раньше писал немного… – признался вдруг педиатр и махнул рукой. – Публиковал фразы в «Литературной газете», в клубе «12 стульев», встречался с самим Арканом и другими медиками-литераторами, они очень хвалили мои «рога и копыта»… Но ещё в перестройку, – он отхлебнул из своей бутыли, – завязал с литературой, от работы отвлекало, но иногда баловал друзей, которых теперь у меня, кроме вас, ни одного не осталось, своими устными рассказами… Писал, а теперь не пишу! Слишком много писателей вышло из медицинских работников, слишком много вреда они Отечеству моему принесли…

– Вреда?

– Да, вреда! И не только медики…

«Это тема для большого цикла передач», – автоматически отметил про себя Костя.

Педиатр сделал ещё один большой глоток, сел, недовольно посопел, но продолжил, постепенно изживая обиду, даже как будто подпитавшись ею.

– То был далеко не единственный раут, на котором мне довелось присутствовать, скольких я их там повидал, мерзавцев… Не счесть, были среди них и очень приличные люди, но в предлагаемых обстоятельствах и они выглядели абсолютными подонками. Если мне не изменяет память, то в тот раз наутро гости опохмелялись тоже по-советски, завтра же – понедельник, все должны с утра пораньше в Москву на работу лететь. Поразил Гольдентрупп, или, если вам угодно, Лупа-нов… Вчера он отрабатывал квартирку в пригороде Лондона – как в пылу ночных откровений мне призналась Людмила Руслановна, – таков был его гонорар за ведение мероприятия…

Костя, услышав про гонорар, удивлённо поднял брови, но педиатр неправильно понял его немой вопрос.

– Она – замечательная женщина, впрямь какая-то неувядаемая, вечная, юная – горючая смесь кавказской запальчивости с казацко-яицким гостеприимством – ненасытности и самоотвержения. Мы расстались только под утро. «Ещё не вечер, – сказала она мне, еле живому, на прощанье и добавила: – На таких, как ты, Боря, душой отдыхаешь…»

Кстати, насчёт Гольдентруппа она с меня клятву взяла, что дальше нашего интима эта фамилия никуда не пойдёт. Извини, Людмила Руслановна, пошла, но вы правильно делаете, что мне не верите, Костя. А ваш Лупанов на похмельном завтраке, начавшемся только часа в два дня, оказался очень милым человеком, домашним, совсем не такой циничной тварью, как на вчерашнем приёме, кажется, даже несколько устыдился своих давешних выкрутасов.

– Я охреневаю, – сказал Костя. Он действительно пребывал в состоянии крайнего недоумения. Не верил, конечно, но и верил.

– Это ваше дело. Кроме того, Лупанов этот – писатель ведь, властитель дум, нравственный авторитет, орденоносец, председатель комитета по ельцинской премии… Его же могли, в конце концов, заснять на порновидео и потом показать общественности, жене, детям, впрочем, о чём это я? Жена присутствовала на этой части мероприятии и больше всех аплодировала… Да, время такое сейчас, если гадость какую-нибудь головокружительную не сделаешь, то о тебе ни одна скотина не узнает… А жена его такая вся беленькая, очень милой женщиной оказалась и о-очень тоже полной. Как и политолог Лебедько, который нам сейчас важнее, чем лупановская жена. Он был похож на одетое в костюм огромное очищенное от скорлупы яйцо, сваренное в мешочек, такой же белый, лысый и трепещуще-нежный – кажется, чуть тронь его иголкой, и сразу истечёт весь… Теперь вёл стол он, умиротворял, потихоньку лекцию прочитал о международном положении, о внутреннем тоже, о курсах акций, о волатильности на рынке, про деривативы всё рассказал, а потом пошёл между столиков и… запел. Да как!

Педиатр вдруг встал в позу и… рванул из Римского-Корсакова несвойственным ему тенором: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полудённом…»

Костя беспокойно оглянулся по сторонам: не идут ли люди, не проснулся ли ребёнок? Однако педиатр песню индийского гостя, слава Богу, быстро прикончил.

«Проблема с ним будет не в том, чтобы разговорить, а в том, чтоб остановить», – решил Костя.