Сколько в России сытых?

Но разве главное в том, сколько зерна собирали? Валовый сбор, экспорт, важнейший аргумент, что, мол, Россия кормила половину Европы, – разве в этом суть? Да плевать, кого и как она кормила, надоело уже это колониальное низкопоклонство – важно, кто и как кормил ее собственное население. А то действительно, впору поверить, что пришли злые большевики, обманули доверчивых мужичков и устроили революцию, от которой всем только хуже стало. А потом еще и разорили своей коллективизацией пейзан, которые до того горя не знали.

О. Тихон Шевкунов. «Замечательный русский писатель Владимир Алексеевич Солоухин, с которым мне выпала честь лично общаться, как-то заметил: “Когда нам хотят доказать, что крестьянство в России бедствовало, что Россия была нищей страной, то хочется спросить: откуда же взялись шесть миллионов зажиточных хозяйств для раскулачивания? Если в стране шесть миллионов богатых хозяйств, то можно ли ее назвать нищей? ”»

Ну, во-первых, можно. Если остальные девятнадцать миллионов хозяев не могут прокормить свои семьи, то она богатая, что ли²⁴? Почему-то сейчас, рассуждая об экономическом положении какого-либо государства, оперируют не состояниями олигархов и не доходами среднего класса, а процентом людей, живущих ниже «черты бедности». А когда хотят доказать процветание Российской империи, действуют с точностью до наоборот.

Во-вторых, ссылаться в историческом труде на писателей – моветон. И это не просто так. Писатель, он за свои слова не отвечает ничем, даже своей репутацией. По Солоухину, раскулачили 6 млн хозяев – 24 % от их общего числа. В реальности, согласно статистике и с округлением до сотен тысяч, таковых было 400 тысяч²⁵, то есть 1,6 % от общего числа хозяев. Есть разница? Солоухин на научную достоверность не претендует, он поэмы пишет, хотя и в прозе, но труд о. Тихона вроде бы все же исторический?

Вернемся, впрочем, к населению и его прокорму. Рассмотрим для начала, очень в общих чертах, опять же на уровне «средней температуры по больнице», экономику крестьянского двора Российской империи, находящегося примерно на «черте бедности». Которых, кстати, было две – статистическая и внутридеревенская.

Статистически бедняцкими в России считались хозяйства, имевшие не более 5 десятин надела, не больше одной лошади и одной коровы. Это, так сказать, граница между бедняком и середняком. Экономист 20‑х годов Лев Литошенко в книге «Социализация земли в России» приводит следующую таблицу, составленную по 25 губерниям на 1917 год. Никаких большевиков еще и близко не было, да и Февраль повлиял скорее положительно, прибавив и скота, и инвентаря.

Этот материал предоставила статистическая выборка, в основу которой положено исследование 427 тысяч крестьянских хозяйств по 25 губерниям. Исследование не тотальное, однако довольно масштабное. Как мы видим из таблицы, бедняцких хозяйств, по всем трем показателям, насчитывалось около 75 %.

Ну, а в деревнях делили по-другому – на тех, кто способен и кто не способен прокормиться своим хлебом до нового урожая. Это внутридеревенская «черта бедности». Совпадает ли она со статистической?

Итак, возьмем хозяйство «на черте» – одна лошадь, одна корова, разве что надел уменьшим до 4,5 десятины, но это чисто для удобства вычислений. Способно ли оно прокормиться своим хлебом до нового урожая?

На дворе у нас хороший урожайный год, зерна собирают по 50 пудов с десятины. А с надела? Думаете, 50 надо умножить на 4,5? Ан нет! В абсолютном большинстве российских хозяйств использовалось трехполье: два поля пашут, третье лежит под паром, отдыхает. Поэтому 50 мы должны умножить на три, после чего получаем валовый сбор с надела данного хозяйства – 150 пудов.

Теперь считаем расход. По 12 пудов на десятину требуется оставить на семена. Итак, 36 пудов долой – остается 114 пудов.

Дальше. Сколько зерна требуется, чтобы прокормить семью? Возьмем так называемый «физиологический минимум» довоенного образца, тот, ниже которого – уже голод. Это норма, которую продотряды в 1918 году должны были оставлять хозяйствам на прокорм семьи и скотины. Большевики число тоже не с потолка взяли – в 1906 году данный уровень потребления был зарегистрирован в 235 уездах с населением 44,4 млн человек. Год был неурожайный, зерновых по стране собрали всего 2,5 млрд пудов при численности населения чуть меньше 150 млн человек, однако серьезного, смертного голода зафиксировано не было²⁶.

По этой норме на человека требуется 12 пудов зерна. А сколько людей в среднем было в семье? И вот тут меня ждал еще один сюрприз. Я решила пойти самым простым путем: разделить число крестьян на количество хозяйств. Получилось пять человек. Вот тебе и знаменитая крестьянская многодетность! Нет, рожали-то помногу, но детская смертность была колоссальная. В России в начале ХХ века до двух лет доживало где две трети младенцев, а где и ещё меньше. Дальше тоже умирали, но уже не в таком количестве, хотя голод и эпидемии все равно собирали свою жатву. Так что все сходится: родили десятерых, осталось три²⁷. Или два и бабушка на печке.

Итак, по минимальной, физиологической норме на прокорм семьи требуется 60 пудов. Остается 54. Не надо забывать про гарнцевый сбор – плату за помол зерна на мельнице, который составлял от 5 до 10 %. Возьмем среднее – еще 4 пуда. Остается 50.

По той же самой физиологической норме 18 пудов зерна полагалось на лошадь, девять на корову. Допустим, живности на дворе по минимуму – нет ни коз, ни овец, ни даже кур, которых тоже зерном кормили. В остатке получим 23 пуда. Это на продажу. Рожь в начале века стоила около 60 копеек за пуд, так что получит хозяин за нее примерно 14 рублей. С этих денег надо заплатить налоги (а до 1907 года и выкупные платежи), купить всякое для хозяйства, чего самостоятельно не изготовишь, – от инвентаря до соли. Дрова, кстати, во многих уездах тоже покупали, поскольку далеко не у всех общин были свои леса, а без дров сельскому жителю в нашем климате никак. Да и запас зерна неплохо хоть как-то пополнить – кто его знает, каким будет следующий год?

Как видим, действительно черта бедности в обоих смыслах – наш двор может прокормиться до нового урожая и покрыть свои самые неотложные нужды. Но это почти середняцкое хозяйство в хороший год. А если год не очень хороший и собрали по 40 пудов? Или, не дай бог, и вовсе неурожай? А если надел не 4,5 десятины, а меньше? А если нет лошади и за каждый день аренды надо платить или отрабатывать?

…Что-то я не припоминаю, чтобы при социализме народ как-то особо объедался. Питание было достаточным, но не чрезмерным. Писатель Кара-Мурза приводит таблицу: сколько и каких продуктов в год потребляли жители предреволюционной России и жители СССР в 1986 году, который у нас считался неблагополучным²⁸ (данные приведены в килограммах).

Рабочие в Российской империи тоже не булками объедались. Но получается, что крестьянин, производитель еды, питался даже хуже, чем рабочий. 3 яйца в месяц на душу населения, 250 г сахара, 6 кг картошки (200 г в день). Даже овощей всего 2 кг – это какие же у них были огороды? Зато хлеба аж по 700 г в день (в войну рабочая норма в тылу составляла 800 г, хотя работа на заводе легче крестьянской). Воистину, рай на земле!

Но вернемся к сельскому хозяйству. Не меньше половины русских крестьян не в силах были прокормиться со своих наделов. Как они обходились? По-разному. Кто-то уходил на заработки (аж до самого начала ХХ века многие фабрики работали только зимой, на лето рабочие расходились по деревням), зарабатывая семье на еду. Подмешивали в муку всякие суррогаты (отсюда поговорка: «не то беда, что во ржи лебеда, а то беда, коли ни ржи, ни лебеды»), шли в кабалу к кулакам. Или умирали. Самым простым и естественным для русской деревни путем – непосредственно от голода, или опосредованно – от недоедания, становясь легкими жертвами болезней.

Голод

Лев Толстой – хоть и великий писатель, для русского монархиста фигура неприятная. У него были проблемы с Церковью, он даже религию свою придумал. Однако нет никаких оснований считать, что по этой причине Лев Николаевич стал менее добросовестен в своем прямом ремесле. По крайней мере, его статья «О голоде» носит все признаки серьезного журналистского расследования. Речь в ней идет о крупном неурожае 1891 года (сколько той зимой погибло людей, неизвестно – их, похоже, и не считал никто, но по оценкам – до полумиллиона человек). Писатель побывал в четырех уездах Тульской губернии и честно описал увиденное.

«Первое впечатление, отвечающее в положительном смысле на вопрос о том, находится ли население в нынешнем году в особенно тяжелых условиях: употребляемый почти всеми хлеб с лебедой – с 1/3 и у некоторых с ½ лебеды – хлеб черный, чернильной черноты, тяжелый и горький; хлеб этот едят все – и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные. Другое впечатление, указывающее на особенность положения в нынешнем году, – это общие жалобы на отсутствие топлива… Бедствие несомненное: хлеб нездоровый, с лебедой, и топиться нечем».

Впрочем, не у всех было так плохо, во многих дворах имелись и овес, и картофель, да и хлеб с лебедой не всегда пекли от бедности. «Оказывалось, что хлеб с лебедой был в этом случае не признаком бедствия, а приемом строгого мужика для того, чтоб меньше ели хлеба, – так же, как для этой же цели и в изобильные года хозяйственный мужик никогда не даст теплого и даже мягкого хлеба, а всё сухой. “Мука дорогая, а на этих пострелят разве наготовишься! Едят люди с лебедой, а мы что ж за господа такие! ”»

Как вам такое, чтобы жалеть для собственных детей чистого хлеба? Последствия этого мы увидим позднее, в главе о медицине. Но это зажиточные дворы – а сколько тех, кому действительно нечего есть?

«Но не у всех есть и овес, и картофель; когда я переписал всю деревню, то оказалось, что из 57 дворов 29 было таких, у которых ржи уже ничего не оставалось или несколько пудов, от 5 до 8, и овса мало, так что при промене двух четвертей на четверть ржи им не хватит пищи до Рождества. Таковы 29 дворов; 15 же дворов совсем плохие… Некоторые уже теперь побираются.

Таковы приблизительно и другие деревни Крапивенского уезда. Процент богатых, средних и плохих почти один и тот же: 50 % или около того средних, т. е. таких, которые в нынешнем году съедят все свои продовольствия до декабря, 20 % богатых и 30 % совсем плохих, которым уже теперь или через месяц будет есть нечего».

То есть средние – это те, кому еды хватит максимум до Рождества. А богатые – надо понимать, те, что прокормятся своим хлебом до лета?

«Чем дальше в глубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже… Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зеленая. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она не съедобна. Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют… Баба рассказывала, как девочка наелась хлеба из лебеды и ее несло сверху и снизу, и она бросила печь с лебедой…

Здесь бедные дворы, опустившиеся в прежние года, доедали уже последнее в сентябре. Но и это не худшие деревни. Худшие – в Ефремовском и Епифанском уездах. Вот большая деревня Ефремовского уезда. Из 70‑ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться… Грязь жилья, оборванность одежд в этой деревне очень большая, но видно, что это обычно, потому что такая же и в достаточных дворах. В этой же деревне слободка солдатских детей безземельных. Их дворов десять. У крайнего домика этой слободки, у которого мы остановились, вышла к нам оборванная, худая женщина и стала рассказывать свое положение. У нее пять человек детей. Старшей девочке десять лет. Двое больны, – должно быть инфлуенцей. Один трехлетний ребенок больной, в жару, вынесен наружу и лежит прямо на земле, на выгоне, шагах в восьми от избушки, покрытый разорванным остатком зипуна. Ему и сыро, и холодно будет, когда пройдет жар, но все-таки лучше, чем в четырехаршинной избушке с развалившейся печкой, с грязью, пылью и другими четырьмя детьми. Муж этой женщины ушел куда-то и пропал. Она кормится и кормит своих больных детей побираясь. Но побираться ей затруднительно, потому что вблизи подают мало. Надо ходить вдаль, за 20–30 верст, и надо бросать детей. Так она и делает. Наберет кусочков, оставит дома и, как станут выходить, пойдет опять…

В таком положении не только нынешний год, но и всегда все семьи слабых, пьющих людей, все семьи сидящих по острогам, часто семьи солдат. Такое положение только легче переносится в хорошие года. Всегда и в урожайные годы бабы ходили и ходят по лесам украдкой, под угрозами побоев или острога, таскать топливо, чтобы согреть своих холодных детей, и собирали и собирают от бедняков кусочки, чтобы прокормить своих заброшенных, умирающих без пищи детей. Всегда это было!

И причиной этого не один нынешний неурожайный год, только нынешний год всё это ярче выступает перед нами, как старая картина, покрытая лаком. Мы среди этого живем!»

Там, в этой статье, еще много всякой нечеловеческой жути. И это именно то, среди чего русский крестьянин жил – просто из года в год число голодающих семей менялось, но никогда не пропадало совсем.

Эта тема очень неудобна для апологетов «золотой России». Одно дело – развитость или там неразвитость, и совсем другое – голод. Поэтому о нем просто стараются не упоминать. Однако до революции такое не прокатывало даже в официальных изданиях. Вот что писали о голоде в процветающей, высокоразвитой России Брокгауз и Ефрон, которых уж никак не обвинишь в большевистской пропаганде:

«После голода 1891 г., охватывающего громадный район в 29 губерний, нижнее Поволжье постоянно страдает от голода: в течение ХХ в. Самарская губерния голодала 8 раз, Саратовская 9²⁹. За последние тридцать лет наиболее крупные голодовки относятся к 1880 г. (Нижнее Поволжье, часть приозёрных³⁰