Технорук Ивушкин представлял собой рослого широкоплечего мужчину, едва ли не богатырского телосложения, лет пятидесяти с хвостиком, без лишнего жира, с крупными, несколько грубоватыми чертами лица, от постоянного пребывания на свежем воздухе приобретшего тёмно бронзовый цвет. Густую шевелюру присыпала соль крупного помола, генсековские брови сходились на переносице. Фигуру плотно облекал коричневый пиджак из толстой полушерстяной ткани, нагрудный кармашек украшали расчёска и колпачок дешёвой шариковой ручки. Воротничок мягкой рубашки был расстёгнут, открывая изрезанную крупными складками мощную шею цвета красного кирпича, изрядно выделанного непогодой. Поднявшись, технорук оказался на голову выше посетителя, отнюдь не выглядевшего тщедушным сморчком. Крепко пожав руку, Ивушкин кивнул на стул, сел сам, вытянув из-под стола длинные ноги.

– Вот, значит, нашего полку прибыло. Эт-то хорошо. Ребята с образованием нужны, и даже очень. Ты как предполагаешь, на всю жизнь в геологоразведку, или так, три года отбарабанил, да местечко поуютней искать? – не дожидаясь ответа, продолжал: – Много у нас практиков, а техника меняется, глубины растут, станки поступают скоростные, а старики привыкли дробью бурить – трюх, трюх, трюх, по сто метров в месяц, сейчас же этого мало. Ну, ладно, это так, к слову. У Николая Павловича был? – Мезенцев кивнул утвердительно, и Ивушкин заговорил снова: – Дела обсудим завтра. Сейчас, пока рабочий день не закончился, надо успеть устроиться. Дуй в бухгалтерию, выпишешь там всё что положено, бегом на склад, тушёнку не забудь, и устраивайся в общежитие. Там сейчас один Лёнька Матвеев обитает, ничего, он мужик спокойный, уживётесь. Пойду-ка я с тобой, наша Варвара Никитична как начнёт рассусоливать, до пяти не закончишь.

Ивушкин поднялся, и дальнейший разговор вел на ходу, одеваясь, а потом, вышагивая по территории, на которую вышли через внутренний выход, побывав в бухгалтерии.

– Познакомлю с Раисой, это наша кладовщица, велю, чтоб по росту спецодежду подобрала, а не абы как. У неё же возьмёшь простыни на постель. Если денег на продукты не хватит, бери под запись. Отловлю тебе машинёшку, чтоб не тащиться с барахлом через весь посёлок. – Уже возле склада Иван Данилович сообщил: – Завтра примерно в обед на участок машина пойдёт, увезёт кой-какое оборудование, и я съезжу. Ты как смотришь на такое дело – три дня постажироваться, а потом остаться на пять дней, на заездку?

Мезенцев, обходя лужу, пожал плечами. На данный момент разница между жизнью в глухом таёжном посёлке, где всё ему было незнакомо, отсутствовали привычные атрибуты городской жизни, и жизнью на участке была невелика. На участке даже интересней, быстрей войдёт в курс дела.

– Да я принципе не против. Только как с питанием? Столовой же нет на участке?

– Не проблема. Тушёнки сейчас наберёшь, а потом со сменой я тебе картошки и хлеба пришлю.

Кладовщица Рая, женщина лет сорока с круглым свежим лицом, одетая в тёплую геологическую куртку с подвёрнутыми рукавами, была чрезвычайно общительна. Ивушкин громогласно представил своего протеже, так же бодро велел отнестись к нему со всем вниманием и участием, и, не прощаясь, исчез. Рая, пока перебирала спецодежду, отпускала продукты, выспросила про то, что было, про то, что есть, вопросы её не были неприятны и не вызывали раздражения. По благожелательным взглядам, улыбке, не сходившей с лица женщины, Мезенцев догадался о сочувствии, невольно внушённом кладовщице. На обещанную машину он не надеялся, и, выволакивая полученные вещи и продукты на эстакаду, терялся в догадках, что теперь ему со всем этим добром делать. Но напротив склада стоял зелёный УАЗик, пожилой водитель, вальяжно опиравшийся копчиком о капот, спросил с добродушной насмешкой:

– Ты, что ли, инженер? Грузись, отвезу.

Несмотря на насмешливый тон, помог загрузить поклажу на заднее сиденье. На сообщение, что в конторе находятся ещё вещи, хмыкнул, велел вынести багаж на парадное крыльцо.

Своего пассажира Кондратьич, так звали водителя, повёз кружным путём, через весь посёлок, показал клуб, столовую, магазины. В маленьком магазинчике Мезенцев закупил сахар, чай, папиросы, взял пару пакетов молотого перца.

Общежитие находилось на самой окраине, с другой стороны посёлка, и занимало обыкновенную избу на два входа. Двор ограждал полузавалившийся штакетник, одна створка ворот отсутствовала, вторая была распахнута и чудом удерживалась в вертикальном положении. В глубине ограды находился сарай с раскрытой дверью и деревянный туалет. Кондратьич остановился у ближнего от ворот крыльца, сообщил с усмешкой:

– Вот и наша заезжая. Эта половина чёрная, для негров, а та, – он кивнул на второе крыльцо, – для белых людей, которые из экспедиции приезжают. Ключ, – слова общительный водитель сопровождал жестами, – под шиферину прячут.

Мезенцев вылез из машины, взошёл на крыльцо, потрогал замок, и без труда вытащил штырь, на котором крепилась клямка.

– Да тут и ключа никакого не надо, – засмеялся, демонстрируя извлечённый из стены штырь, но всё-таки вытащил из-под стрехи ключ на грязной, цветастой тряпочке.

Кондратьич уже стоял на земле, окутывался табачным дымом.

– Да кого запирать-то? У нас такими делами вроде не балуются. Да и прятать кого? Бутылку разве? Так бутылки в заезжке не залёживаются.

Мезенцев топтался на крыльце, не торопясь заходить в избу, крутил ключ, наматывая тряпочку на палец.

– А от той половины у кого ключ?

Ему пришла мысль, что хорошо бы устроиться в чистой половине, а не в грязном обиталище «негров», по выходным, безусловно, превращавшимся в проходной двор.

– Где белые люди останавливаются? – переспросил Кондратьич. – Тот ключ у Райки. У ней чего другого выпросить легче, чем ключ, бережёт, как зеницу ока, выдаёт, только по распоряжению самого Николая Павловича. Ты чего ж у начальника не спросил?

– Да я откуда знал? – фыркнул обиженно Мезенцев. – Он мне сказал, пока в общежитии поживёшь, а я откуда знал, что их два?

– Н-да. Значится, не захотел Николай Павлович тебя уважить, – бесцеремонно констатировал Кондратьич. – Ну, ничего, обживёшься, стребуешь, что получше. Какие твои годы! Первые десять лет тяжело, а потом привыкнешь.

С помощью Кондратьича Мезенцев перетащил вещи из легковушки на крыльцо, пнул с верхней ступеньки засохший комок грязи, и вошёл в общежитие.

Новое место обитания состояло из трёх частей. В холодных сенцах лежала аккуратная кучка берёзовых поленьев, в углу стояла объёмистая кастрюля. На противоположной стене висел грязный брезентовый плащ и промасленная роба. Собственно общежитие составляли кухня и комната. На удивление пол в кухне был чистым и даже застеленным двумя круглыми тряпичными ковриками. Новый жилец скинул у порога туфли, и прошёл в комнату. В спальном помещении изголовьями к уличной стене стояли четыре металлические кровати, пятая притулилась к тёплой кухонной стене, и была занята. На стене, разделявшей избу на две половины, по засиженному мухами лесу бродили такие же засиженные мишки. Мезенцев облюбовал среднюю кровать, стоявшую у единственного окна. Сбросил на матрац рюкзак, узлы с бельём, спецодеждой, перетащил к изголовью пустую тумбочку, почему-то стоявшую посреди комнаты. Вернувшись на крыльцо, занёс оставшиеся вещи, снял пальто, и вместе с холодом почувствовал голод. За весь день, кроме утреннего чая с кусочком чёрствой булочки, успел перед поездом перехватить пару пирожков с мясом и стакан чая с лимоном. Холод, царивший в помещении и подступивший голод, настоятельно требовали озаботиться о тепле и пище. На жестянке у топки лежали приготовленные заботливой рукой берёзовые поленья, щепа и несколько рулончиков бересты. На плите стоял зелёный эмалированный чайник со щербатой крышкой, наполовину наполненный густым чаем. Через несколько минут поленья запылали, и Мезенцев взялся за приготовление пищи. Сковорода обнаружилась в столе. Обернув обрывком газеты густо смазанную застывшим маслом банку с тушёнкой, криво вскрыл большим кухонным ножом крышку, и вывернул содержимое на раскалившуюся сковороду. Через несколько минут жарево аппетитно зашкворчало. На столе лежали две луковицы, и, придерживаясь основного правила общежития, согласно которому, всё, что лежит на столе, общее, порезал одну в сковороду, и посыпал булькающую жарёху перцем. Пока готовилась незамысловатая еда, оглядел кухню. Тяжеловесный деревянный стол, когда-то выкрашенный синей краской, покрывала клеёнка. Клеёнка хотя и носила на себе следы не затушенных папирос и ножевые ранения, была тщательно вытерта. Несколько вымытых тарелок стояли стопкой у стены. Жилец, обитавший в общежитии, был человеком аккуратным и чистоплотным. Дверки стола запирались ромбической деревянной вертушкой, сгодившейся и для небольшой калитки. Возле посуды стояли два гранённых стакана, один с солью, второй с сахаром, середину столешницы украшала ажурная пепельница, сотворённая неизвестным умельцем из консервной банки. Кроме стола, на кухне находился громоздкий умывальник, тумбочка, со стоявшей на ней электроплиткой, жестяной бак с водой. Под табуретку, которую занимал бак с водой, были задвинуты два ведра, вдвинутые одно в другое. Из стены возле двери торчало несколько толстенных гвоздей для одежды, на одном висел нагольный тулупчик и меховая шапка. Дверка в умывальнике отсутствовала, и в нише виднелось цилиндрическое ведро для обмывков. Остальную мебель составляли три табуретки и стул, на который Мезенцев бросил своё импортное пальто. Убогость обстановки подчёркивала голая лампочка, висевшая на скрученном восьмёркой шнуре. Человека, привыкшего к комфорту, пекущегося об удобствах быта, считающего его одной из главных составляющих существования, убранство жилища повергло бы в уныние, но Мезенцева занимали иные мысли. Пристроив пальто рядом с тулупчиком, новый жилец приступил к трапезе.

Щедро сдобрив тушёнку перцем, нарезал крупными ломтями пухлый ноздреватый хлеб. Вилка в обеденном наборе отсутствовала, это несколько смутило его, но аппетит не испортило. Макая в духовитую жижицу мягкий хлеб, незаметно умял полбуханки. Поленья весело потрескивали, печка распространяла сухое тепло. Затолкав в топку оставшиеся дрова, выпил кружку чая с папиросой. Убрав за собой, застелил постель, надел тренировочный костюм и лёг поверх одеяла. Вытопленная самостоятельно печь сближала с «кондовыми мужиками», обращение по имени-отчеству грело самолюбие. Сон не заставил себя ждать, укутал блаженным забытьём.

Проснулся в темноте от стука входной двери. В кухне зажглась лампочка, на пол, достигнув соседней кровати, лёг прямоугольник света. Пришедший занёс дрова, грохнув ими о пол. Мезенцев не поднимался, цепляясь за остатки сна, расслабленное сознание то проваливалось в тёплый туман, то возвращалось в реальность. Пришедший ещё выходил наружу, вышагивал по кухне, поскрипывая половицами, но теперь ступал мягко, стараясь производить поменьше шума, сдерживал движения. В комнату проник табачный дым, запершило в горле, и Мезенцев окончательно проснулся. Потянувшись, встряхнув плечами, вышел в кухню. За столом сидел невысокий мужичок с белёсыми волосами, одетый в синюю майку и трико, и погнутой алюминиевой ложкой ел со сковороды картошку с тушёнкой. Несмотря на некрупную фигуру, щуплым мужичка назвать было нельзя. Тело было крепко сбитым, на руках бугрились мышцы. Позёвывая, Мезенцев громко произнёс:

– Приятного аппетита, – и, протянув руку, назвал имя и фамилию.

Мужичок отложил ложку, обтёр рукой рот, с готовностью поднялся, ответил рукопожатием. Ладонь на ощупь оказалась жёсткой, с бугорками мозолей.

– А я Матвеев, тоже Алексей, только кличут Лёнькой. Пом-бурю на седьмой. Бери ложку, садись, покушай.

– Да я уж ел, – Мезенцев попробовал отказаться, сполоснул под умывальником лицо, сходил в комнату за полотенцем. К утирке, наброшенной на умывальник, рука не потянулась.

– Это чо ж, я буду есть, а ты смотреть? Садись, давай.

После крепкого, хотя и короткого сна, Мезенцев почувствовал хороший аппетит, не стал ломаться, взял ложку и присоединился к Матвееву. Чавкая набитым ртом, Матвеев попенял:

– Почто картошку не ел? В сенках полнёхонька кастрюля стоит, специально наварил полную, чтоб каждый раз не возиться. Кого ж одну тушёнку есть? Так, парень, тебе никаких денег на прокорм не хватит.

– Да как-то неудобно. Только приехал, знать никого не знаю, и полез бы кастрюли проверять.

– Неудобно! Ну дак, ведро бы взял, сходил к соседям через дорогу, у них попросил. Чего ж, не дали б, что ли?

– А сколько у вас ведро картошки стоит?

Сколько стоит картошка, Мезенцев понятия не имел, покупая её лишь в виде пюре.

Вопрос нового знакомца показался полной нелепицей. От удивления Матвеев забыл закрыть рот, оглядел чудака, фыркнул.

– Да ты чо! Кто ж за ведро картошки деньги берёт? Тем более знают, что приезжий. Ты на этот счёт не сомневайся. Всяк понимат, человек приезжий, ни кола, ни двора, чо не помочь-то?

– Откуда взял, что приезжий? Я, может, из Северотурьинска, – спросил Мезенцев и подумал: «Это он по моей интеллигентской ладони определил».

– Дак откуда? Второй день вся партия обсуждает, что инженера присылают. Сегодня утром в вахтовке гадали, на какую бригаду поставят.

– Да меня пока не на бригаду, – словно оправдываясь, уточнил Мезенцев, и объяснил: – Сменным на Глухарный направили.

– Ф-фи! – Матвеев помотал головой. – Ни фига себе, задвинули! Ты зачем согласился? У меня б диплом был, самое меньшее бригаду бы потребовал.

– Всё ещё будет, всё ещё впереди, – миролюбиво произнёс Мезенцев.

Матвеев был первым «аборигеном», с которым близко свела судьба. Местное население, «аборигены», ныне требовали к себе совершенно иного отношения, чем раньше, на производственных практиках. Тогда он являлся временным работником, входившим в коллектив на два-два с половиной месяца, и вся внутренняя жизнь коллектива проходила мимо, на которую поглядывал с юмором и иронией. Теперь же он становился постоянным участником коллектива, поэтому нужно было вникать во все подробности бытия, становиться сопричастным глубинным явлениям, разделять чаяния и заботы. Неизвестно, как сложится судьба, отработает ли он положенный трёхгодичный срок и двинется искать долю в иных краях, или же Россыпная экспедиция станет для него своей, родной, но жить в сложившемся коллективе на особицу довольно затруднительно, и чем быстрей он сроднится с ним, тем для него же лучше. Но и опрощаться, становиться одним из «аборигенов» Мезенцев категорически не хотел, и, испытывая двойственное чувство, решил через соседа по общежитию, простоватого, по всей видимости, бесхитростного, наивного мужичка вызнать как можно более о жизни в Таёжном посёлке и отношениях в Быстрянской партии. Что новости здесь распространяются со скоростью беспроволочного телеграфа, уже понятно. Не успел он появиться в Геолуправлении, отстоявшего от Таёжного на полтыщи вёрст, а в Быстрянской партии помбуры уже обсуждают, какую должность он займёт. Но поначалу разговор принял совершенно неожиданное направление. Простоватый, малообразованный мужичок имел своё сложившееся мнение о нюансах реального бытия.

Чай заварили свежий, без сожаления выплеснув старый. Заваривал Мезенцев, настояв на внесении своей лепты в устройство ужина. Разрывая упаковку с изображением задорного слона, весело заметил:

– Хорошо живёте. Индийский чай, высший сорт, навалом в магазине лежит.

– А чо, в городах-то нету чаю?

– Да не сказать, что нет, но индийский не залёживается, мигом разбирают.

– Ну, грузинский кто брать станет? Это уж, ежели индийский кончился. Да берут и грузинский, он же на двадцать копеек дешевле. Да кто берёт? Кто чай так, для запивки пьёт. Бабы берут, немцы-старики, ну, те каждую копейку считают. Я вот к чаю привык, мне грузинский и даром не нужен.

– Немцы? – переспросил Мезенцев. – Откуда здесь немцы? Военнопленные с войны, что ли, остались?

Матвеев налил дымящуюся красно-коричневую жидкость, подул в кружку, сморщив нос, отхлебнул, крякнул.

– Ух, горячий! Немцы-то? – удивился вопросу. – Как откудова? С войны, с трудармии остались. Как уезжать разрешили, которые назад, на Волгу вернулись, а которые прижились, здесь остались. Вот у немцев, стариков, снега позапрошлогоднего не выпросишь. Которые молодые, с русскими пообженились, работаешь с которыми, те нормальные парни. А старики… Ох, и злые же есть. Чего злятся, сами не знают. Русские, которые местные, отродясь зла им не делали, я-то знаю. В войну всем не сладко пришлось, и русским, и татарам, и немцам. Чо ж я, не помню? На одной картошке и выжили. Утром в мундирах, в обед – щи «с таком», вечером – толчёнка с солью, а уж с постным маслицем, так, считай, почти что праздник, – Матвеев опять подул в кружку, покачал головой, сделал несколько мелких, осторожных глотков.

Шумно втягивая горячий чай, причмокивая, Лёнька выдул всю кружку, разомлел, рассуждал между глотками.

– Я вот после армии, как пристал к геологоразведке, без малого двадцать лет кочую. И в Средней Азии бурил, и в Казахстане, и в Алатау, и в Кузбассе, теперь назад вернулся. Я ж местный, родная деревня почитай рядом, ста километров от Таёжного не будет. Каких только людей не повидал, с кем только жить не пришлось. Вот, что скажу. Самый покладистый народ – русские, с кем хошь уживутся. Вот, среди русских попадётся, какой иной, не русский короче, так русские о нём как-то озаботятся, жалеют вроде, всё же человек в чужом краю живёт. А вот русскому, среди не русских, ох, и тяжко иной раз приходится. А у вас, в институтах, как, враждовали?

– Да ну! – Мезенцев неподдельно изумился подобному вопросу. Он словно и не ведал, что люди подразделяются по национальному признаку. – Скажешь тоже. У нас и внимания никто на национальность не обращал. Все свои, советские, чего делить? – призадумавшись, добавил: – У нас на курсе, если не весь советский интернационал, так добрая его половина присутствовала. Ни разу не слыхал, чтоб трения какие-то возникли. Нет, и близко ничего подобного не было.

– Потому что русских большинство было, – стоял на своём Матвеев.

Мезенцев усмехнулся.

– Кто только не встречался, а вот еврея ни одного. Нет, вру. Был один. Но не среди студентов, а среди преподавателей. Доцент на кафедре научного коммунизма.

Лёнька отставил кружку, хохотнул.

– Ну ты, Лёха, даёшь! Кого еврей в геологоразведке забыл? Прям, станет тебе еврей сопли на кулак на морозе мотать. Еврей, он не пыльную работёнку ищет, где потеплей, да поприбыльней.

– Прижмурившись, оттопырив губы, Лёнька отхлебнул горячий чай. Затронутая самим тема побуждала высказать глубинные мысли, суждения о реалиях бытия, исподволь созревающих у всякого пожившего, повидавшего мир толково мыслящего человека. Допив чай, он продолжил: – Я, конечно, человек малограмотный, всего-навсего семилетка за плечами. Да и то, когда это было? – («Когда я только на свет появился» – подумал Мезенцев).

– Да и то, разве тогдашнюю семилетку сравнишь с нынешней восьмилеткой? Политграмоту последний раз в армии втолковывали. Я так вот про себя рассуждаю, русскому человеку никакая политграмота про интернационал да дружбу народов не нужна. Он и без политграмоты ко всем доверчивый и жалостливый. Русский человек никогда не станет обижать другого человека, потому что тот не русский. Ну, разве, урод какой. Так урод он и в Африке урод. Русский человек другого человека не станет обижать, потому как считает его вроде как обиженным, и от этого у русского человека к нему жалость нутряная.

С западным ветром, лезшим во все щели, помимо сырости и дождей прилетало поветрие новых, американизированных европейских идей. Сырость разъедала гранит набережных, американизированные европейские идеи – человеческий гранит. В американизированном европеизме не было места русскости, советскости. Для них в новом перерождающемся европеизме были приготовлены лишь язвительность и презрение. О чём толковал самодельный любомудр? Что это, задубелое русопят-ство? – русский народ есть народ богоносец и призван спасти мир от вселенского зла, своего рода трансформация плесневелой идеи Третьего Рима, или же совершенно наоборот, идеи спасения мира и есть кредо, суть сути?

Таёжный философ не ведал о терзаниях рефлексивной интеллигенции, закурил, с удовольствием затянулся. Мезенцев, имевший по данному вопросу не просто два различных, а два антагонистичных мнения, сменил тему.

– Вот, ты говоришь, почти двадцать лет в геологоразведке. А почему в помбурах, почему на сменного не выучился?

Лёнька посмотрел на собеседника, выпустил струю дыма в потолок.