Глава 3

Ветер с Варяжского моря нёс сырость, тяжёлые мрачные тучи. Мокротой пропиталась земля, избы, мостовая кладь, тыны, огораживающие дворы, усадьбы, Волхов вздулся, потемнел. Взъерошенные воробьи забились под стрехи, мокрые вороны сидели на ветках деревьев, куполах церквей.

Мелкий моросящий дождь намочил и кукуль, и зипун. Поршни скользили в жидкой грязи, стекшей от тынов на мостовую кладь. Посерёдке кладь была суше, но по ней ехали гружёные телеги, шли купцы, ремесленники. На восходе едва брезжило, улицу освещали шипящие под дождём пламенники в руках возчиков. На серёдку не сунешься, попадёшь под ноги, подзатыльника дадут или кнутом огреют. Осенний день короток, светает поздно, темнеет рано. Торопливый люд с улочек Неревского конца по Великой улице через Детинец по Бискупле устремлялся на Великий мост и по нему выходил на Торг. Кто спешил сбыть плоды трудов своих, кто, наоборот, – прикупить товар. Отрок Бушуй шёл на Наместный двор постигать грамоту.

Шибко хотелось отроку познать грамоту. Грамоту знать, как в сказке жить. Ты в Новгороде, а дружок твой в Плескове или Ладоге, и вы с ним беседы ведёте. Здорово! Сказывают, есть такие звери ростом с двухъярусную избу или с двумя горбами. И такие звери могут и одну седмицу и другую ни есть и не пить. А то слыхал, есть такие края, где люди с пёсьими головами живут. Вот поглядеть на такие чудеса или прочитать, а то врут, поди-ка. Ежели написано, значит, правда. Лжу писать не станут. Мыслил отрок к Новому году все буквицы выучить, а к весне и писать, и читать выучиться.

Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Столько времени учатся, а всего две буквы выучили. Поп распевает, и они вместе с ним: аз – буки – веди – глаголь. Всякая буквица свой смысл имеет. «Веди» – значит ведать. «Глаголь» – глаголить, разговаривать. Всего букв 43, попробуй-ка запомни и название, и смысл. Вся зима уйдёт, ещё и на будущую осень останется.

– Эй, малый, куда под копыта лезешь!

Неожиданный окрик вернул Бушуя в серый осенний день. Отрок дёрнулся к тыну, кукуль свалился с головы, упал в грязь. Вокруг засмеялись. Кто-то попенял вознице: «Почто мальца напугал?» Другой добавил со смешком: «Поднять малого, подняли, а разбудить забыли!»

Бушуй застыл от сырости. На улице холодно, и в училищной избе зябко. Епископ дров не отпускает, и печь, пока морозы не настали, не велит топить, ибо в тепле отроки дремать станут, а на холоде голова свежее. Хорошо бы в отцовской мастерской учиться. В мастерской тепло и вкусно пахнет свежеструганной древесиной. Тятенька нажимает ногой на подножку, верёвка крутит вал, а от него крутится баклуша. Тятенька выточит резцом из баклуши хоть что – хоть чашу, хоть мису, хоть столбец. От чаш и мне остаются бобышки. Ещё год-два назад, забавляясь, он из тех бобышек строил города, детинцы, вежи. Теперь не до бобышек.

Токарь Глушата говаривал нетерпеливому сыну:

– Ко всему, чадо, терпение надобно, не токмо к грамоте. Думаешь, подставил резец к баклуше и что хошь само собой выточится? То со стороны так кажется. Не один год у станка простоять надобно, дабы выучиться. Так и с грамотой. Терпи, учись.

Бушуй миновал Софийский собор, епископский терем, амбары с городскими припасами, свернул одесную к Наместному двору. Дождь унялся, избы, строения ясно выступали из сумрака.

В училище на Наместном дворе ходили отроки всех сословий – поповские, купеческие, боярские, чада ремесленников. «Книжной науке» в училище при Софийском соборе обучались отроки, прошедшие чтение «по низам» и «по верхам», умевшие писать на бересте и церах. Здесь читали Священное Писание, послания апостолов и прочие Божественные тексты, а писали гусиными перьями чернилами из ржи на кожах. Книжное учение постигали будущие писцы, священники, чада именитых горожан. Для иных двери были закрыты. Розгами секли и будущих священников, чад и простых, и именитых людей.

Уныл день в середине паздерика. Робким светом, проникающим сквозь бычьи пузыри, коими затянуты малые окошки, скудно освещаются горницы, потому на столах стоят жировики. В споде отца Зиновия отроки учат аз-буки-веди. В споде отца Авилы – пишут на церах и бересте, читают Псалтирь и Часослов. Отец Зиновий – поп из причта церкви Бориса и Глеба. Поп Зиновий тощий, длинный, бородёнка куцая, плечи узкие. Всё у него длинное – и пальцы, и руки, череп вытянут. От длинноты тело согбённое. Поп Зиновий – постник, скоромное ест два раза в год, лик тёмен и угрюм во всякие дни, улыбка никогда не освещает его. К отрокам поп безмерно строг, любит повторять: «Грамота нужна для познания слова Божия, дабы добрый христианин во всякий день мог читать Священное Писание и жить по Христовым заповедям». Частенько его длинные пальцы ухватывают ухо нерадивого отрока и с выкрутом тянут вверх. Нет такого дня, чтобы пяток отроков не уходили домой зарёванными.

Отец Авила туловом плотен, борода русая прямая, глаза с хитринкой. Отрокам уши не дерёт, но весело с прибаутками дёргает за вихры и раздаёт подзатыльники.

Был в училищной избе и свой Кербер – служка церкви Бориса и Глеба Агапий. Мёл Агапий избу, заправлял жировики, зимой топил печь. Имел служка ещё одну обязанность – помогал попам в обучении. Не всегда наука доходила до отроков словесно, требовалось помочь телесно. Для того Агапий «вгонял науку через задние ворота». Приступая к исполнению священной обязанности, сердобольный служка приговаривал:

– Жалко мне вас, мальцов, а ничего не поделаешь, надобно посечь. Иначе не дойдёт наука до самого нутра, обсыплется, как шелуха. Тятька-то сечёт? – Получив утвердительный ответ, приговаривал: – Правильно делает. Не из жестокосердия сечёт, а из чадолюбия. Ибо хощет, чтобы из вас, мальцов, добрые люди выросли, а не вертопрахи или, упаси Боже, тати какие.

Шмыгая носами, утирая зарёванные лики, подтягивая порты, нерадивые отроки клялись себе: отныне науки от зубов отскакивать будут! Проходил день-другой, седмица, и всё повторялось вновь. Как было не запутаться в малом и большом юсе, тверде, червях, ерах. В пользе розог для успешного обучения были уверены безраздельно все – и попы, и настоятели, и епископ, и родители отроков.

Три десятка отроков надышали в избе, но всё равно зябко. Бушуй обтёр поршни о солому, насыпанную Агапием у дверей, прошёл в дальнюю горницу. В первой занималась спода отца Авилы. Вихрастые содружники по училищу прыгали козлами, награждали друг друга щелбанами, словно старались напрыгаться на целый день.

Бушуй сел рядом с Липком. Тот сидел молча, пошмыгивая носом. Бушуй спросил участливо:

– Опять драли?

Липок шмыгнул, вздохнул обиженно, буркнул:

– Угу.

Дверь хлопнула, в избу вошли попы. В горницы, словно навьи заглянули, отроки с застывшими ликами, онемевшими устами встали вдоль столов. Осенив подлетков крестным знамением, попы зачали «Отче наш». После Господней молитвы нараспев затянули молитву о науке:

– Преблагий Господи, ниспошли нам благодать Духа Твоего святого, укрепляющего душевные наши силы, дабы внимая учению, возрастали мы Тебе, нашему Создателю во славу, родителям нашим в утешение, Церкви и Отечеству на пользу.

Окончив молитвы, отец Зиновий махнул рукой, позволяя сесть, взял в руки доску с вырезанными на ней буквицами; указуя пальцем, выкрикивал названия. Отроки что есть мочи вторили нараспев. Избу наполнил вороний грай.

В училищную избу отец Авила возвращался вечером, после церковных и домашних трудов. Здесь в тишине никто не мешал, не донимал вопросами. Занялся отец Авила летописанием, начать решил с постройки Софийского собора, князя Владимира, гордости Новгорода – чудных софийских колоколов. Епископ Стефан сю затею Авилы одобрил, велел выдавать из писцовой попу перья, чернила и, главное, – старые кожи, на которых, стерев прежние записи, можно было писать.

В Полоцке скоморохов не обижали, как иной раз бывало в некоторых городах. Привечали на Подоле, где жили ремесленники, торговцы и прочий простой люд, приязненно принимали в Верхнем городе, в хоромах бояр да именитых купцов. На Торгу весёлые парни получали щедрую плату. Прижимистые иноземные гости дивились русским плясунам и причудникам, но на куны скупились. Князь Всеслав построил каменную церковь Софии Премудрой, соперницу киевской и новгородской, но старину уважал, волхвов не притеснял. Попам, гонителям скоморохов, воли не давал. Потому ставили свои потешки скоморохи безбоязненно.

На Рождество спозаранку во двор житнего человека Будияра, у которого остановилась ватага скоморохов, въехал княжий мечник. Не слезая с коня, потребовал вожака скоморохов. Жихарь, накинув кожушок, вышел на крыльцо, спустился к вершнику, ступил на заскрипевший снег. Одетый в зелёный кожух, шапку с меховой опушкой, с мечом на поясе, сидя на коне и глядя сверху вниз, парень являл собой власть. Рука Жихаря невольно потянулась к шапке.

– Ты, что ль, скоморох?

Жихарь утвердительно кивнул.

– Бродячий, что ль? Я тебя в Полоцке не видел.

Жихарь опять кивнул.

– Чего забоялся? – насмешливо спросил парень. – После вечерни будьте на княжем дворе. В церковь-то ходите, а, потешники? – засмеялся и уехал.

Войдя во двор, скоморохи остановились. В княжеских хоромах бывать доселе не приходилось. Терем предстал дородным мужем в пышных одеждах. Подзоры, причелины, полотенца, всё в затейливом узорочье – солнечных кругах, «небесных хлябях», косых крестах, громовых знаках, диковинных зверях. Выпуски украшали вороньи головы. Тиун провёл по лестнице на рундук, с него попали в сени с двумя узкими окнами в свинцовых переплётах с кругляшками слюды. Тиун поторапливал, не позволяя оглядеться. По широкой лестнице поднялись на верхний ярус, пошли по переходу, через горницы, освещённые тяжёлыми свечниками. Всё явственней слышался разноголосый говор. Тиун распахнул двери, и оробевшие скоморохи оказались в Людной палате. Вдоль стен стояли столы, за которыми сидели бояре и дружинники. За дальним коротким столом, соединявшим оба длинные, сидел муж в расшитой золотом свите. «Князь!» – догадался Жихарь и первым склонился в земном поклоне. Всеслав был мужем не тучным, но рослым, с могучими раменами, широкой выпуклой грудью, крупной головой. Мощная причёсанная борода из прямых жёстких волос спускалась ниже столешницы. Лик имел с крупными чертами. Из-под густых бровей тяжело смотрели серые глаза.

Всеслав отстоял вечерню. На Божественную литургию не остался, отправился пировать с ближними.

Князь поманил скоморохов, кивнул чашнику. Тот не скупился, налил по доброй чаре. От крепкого мёда шумнуло в голове. Жихарь крякнул, утёрся рукавом.

– Ну что, весельчаки, позабавьте нас перед походом, – насмешливо молвил князь. – Слыхал, задорные потешки показываете. Понравитесь, одарю, а нет, так не взыщите, велю палками из города гнать.

Боян со Смеяном тронули струны на гуслях, Родогор заиграл на гудке. Переяр натянул на себя медвежью шкуру, Шуст – балахон с козьей головой. Жихарь, пока Шуст бодал Переяра, а Смеян пел прибаутки, установил на плечах подпорки, укрепил на них обруч с холстом, закрывавшим голову и поднятые вверх руки. Хмель ли подействовал или подзадоривание князя, кукольник решил показать попа и работника. Попов, бояр он представлял на улицах, торгах, среди сильных мира сего – опасался. Сегодня – рискнул. Представленное действо, словно у простой чади, вызвало у бояр и дружинников веселье. Хохотали, разинув рты, хлопали по ляжкам. Скоморохи утирали пот, подгулявшие дружинники пускались в пляс.

Дружинники сдвинулись, притомившихся потешников усадили за стол, правда, с самого края, у дверей. Меды развязали языки, толкали на похвальбу. Да дружинники и не считали нужным скрывать свои планы. Жихарь поначалу мало вслушивался в пьяную болтовню. Здесь, на краю стола, разносолов стояло меньше, но блюда были обильны. Скоморохи ели, пили – за ушами трещало.

– Святки кончатся, наполним скотницы.

– Поубавим спеси Новгороду. Шибко возгордились новгородцы. Будут, будут платить дань Полоцку.

Напротив гоготали:

– Что не дадут, сами возьмём. Окропим белый снег красненьким.