Глава 2

Заутреня закончилась, но игумен не отпускал мнихов, жаждущих досмотреть последний утренний сон.

– Внемлите, братие, что изреку вам, да крепко поразмыслите над словами моими! – возвысил голос Феодосий. – Много времени наблюдаю за вами, братие, и выводы мои неутешительны. Иные из вас пришли в монастырь, дабы избегнуть мирских невзгод. Иные пришли влекомые отвращением к труду хлебопашца, ремесленника или иному. Сии поверили в лжу, что мнихи живут в праздности, плотском изобилии, вкушая от княжьих и боярских милостей. Реку вам, в монастырь не бегут от невзгод или за лёгкой сытой жизнью. В монастырь приходят для служения Богу, отрекшись от мирских соблазнов. Когда мних не молится, он трудится; когда не трудится, то молится. Те, кои искали в монастыре убежище, лицемерно на словах отреклись от плотских пороков, но по-прежнему снедаемы сластолюбием, чревоугодием, пьянством, блудодейством. Образумьтесь! Молитесь, братие, молитесь неустанно! Молитва откроет вам путь к Богу, избавит от плотских пороков. Благодаря бдениям, неустанным молитвам ваши души очистятся, и вы вкусите неземную радость, в сравнении с которой плотские утехи – ничто. Берите пример с постников, питающих себя сухой коркой и водой. Знайте же, Печерский монастырь живёт не княжьими и боярскими милостями, но трудами братии. Потому безбоязненно говорим правду не токмо слабым и сирым, но и сильным, наделённым богатством и властью, ибо их милости для нас ничто. Жертвы богатых и сильных не милости нам, ибо живём мы трудами своими, а жертвы – Богу. О душах своих пекутся, жертвуя Богу. Молитесь, братие, окончив труды свои – помолитесь, восславьте Бога. Кончилась служба в церкви, разбредясь по колеям своим, помолитесь перед сном, ибо собрались мы здесь для службы Богу. Когда ударят в било, нехорошо нам лежать, но подобает, как учит богоносный Феодор, встать для молитвы и повторять, приводя на ум Давыдовы слова: «Готово сердце моё, Боже, готово». А когда закончится второе клепание, тогда и ноги свои приготовим для шествия в церковь, с мыслями в голове не унылыми, а весёлыми, вознося хвалу жизнедавцу Богу, препроводившему нас в ночное время, на устах неся псалом пророка и царя Давыда, в котором сказано: «Возвеселился я о сказавших мне: войдём в дом Господень» и далее. И так, входя в церковь с пением «Святый Боже», потом трижды благообразно поклонившись Христу до земли, с великой боязнью и страхом, не переставая благодарить Владыку за то, что сподобил нас, грешных, войти в церковь, безмолвно становимся у стены, не опираясь ни на стену, ни на столпы, что созданы нам для чести.

Прошёл Великий пост, Пасха, монастырь вернулся к обычной жизни. С началом поста оставлял настоятель братию, уединяясь в пещере. Пребывая в пещере в Великий пост, игумен не только служил Богу, денно и нощно до полного изнеможения вознося молитвы, но и размышлял о детище своём – монастыре. Ибо воистину монастырь являлся его детищем. Слёзы текли из очей игумена, вспоминавшего первые годы печер. Благословенны были те годы. Великий Антоний, Никон и он, Феодосий, ради подвига служению Богу, жили втроём в тесной затхлой пещере и молились, молились, не разбирая, день ли ночь во дворе. Питались сухой коркой, отварным, а то и вовсе сырым зелием. Всякое брашно, кое приносили богомольцы, прослышавшие о праведной жизни Антония, раздавали убогим и нищим. Сладостно было то житьё, душа ликовала. Приходили к ним мужи ради подвига, умоляя о пострижении. Были среди них простые людины и сироты в портищах из востолы, и в рубищах, босые и обутые в лыченицы. Приходили и боярские чада, одетые в богатые изукрашенные свиты, с кунами в кошелях. Принимли тех людей не по одёже, не по кунам, как водится в иных монастырях, а признав в них решимость к подвигу. Перед Богом все равны – и бедняк во вретище, и богач в скарлатных одеждах. Да служить Богу не всяк может, ибо много званых, да мало избранных. Одежды же и куны, что приносили боярские чада, раздавали нищим да убогим, себе не оставляли ничего. Служить Богу могут лишь те, кои ради подвига отринули от себя всё земное, весь живот их в сем служении, иной жизни для себя и не чают.

Теперь мнихи живут не в печерах – в избяных кельях. Питают себя не сухой коркой и зелием, а хлебами и сочивом. По праздникам вкушают и рыбное, и скоромное. Не всем мнихам по нраву такая жизнь. Есть среди братии великие постники, кои для обуздания плоти обнажаются по вечерам до чресел и стоят тако, терзаемые мшицей, оводами. Есть и иные. Стал примечать игумен, стремятся в монастырь не токмо ради служения Богу, а желая укрыться от земных забот. На коленях молят о пострижении. А пожив в монастыре, тяготятся уставом. Не поймут бедные, принял Феодосий в монастыре Студийский устав из любви к ним, дабы уберечь от бесовщины, греховной скверны. Дабы постриг не принимали недостойные, а достойные приготовлялись к нему, разбил Феодосий братию на четыре степени. Великую схиму принимали достойнейшие, положившие живот свой на служение Богу, отрёкшиеся от всего мирского, земного, бдением, неустанными молитвами, доказавшие сие. У сих достойнейших духовное властвовало над плотским. Плотского же словно и вовсе не было. Даже питали себя они, дабы иметь силы для служения Богу, и пища их была скудна.

Проводил бы Феодосий в молитвах и бдениях весь пост, ибо сие было ему сладостно, да надобно было готовить братию к Светлому Воскресению. Потому к страстной седмице покидал игумен печеру.

Развиднялось. Феодосий благословил братию на работы; взяв заступ, отправился на огород. Ни один мних не поспешил укрыться в келье, все приступили к трудам.

От Гзени свернули ошуюю, углубились в березняк. Рознег нёс заступы, Несда – суму с брашном, два полевика – с квасом и водой. В березняке царило веселье. Ещё не распустившиеся кроны не застилали солнечных лучей, и они наполняли радостным светом лес, на все голоса посвистывали и щебетали птахи. Малоезженая дорога была мокрой, но не грязной, благодаря устилавшей её прошлогодней листве. Ворчун Рознег бухтел:

– Рано идём, земля не оттаяла. Ещё б седмицу выждать.

– Да-да, – посмеивался отец, – тебя послушать, до Петрова дня ждать придётся.

Березняк закончился, дорога миновала подлесок и привела на всхолмлённую пустошь, покрытую чапыжником и изъязвлённую ямами. Несда выбрал свободное от кустов место, притопнул ногой:

– Тут напыток копать будем.

Очертив на земле круг, отец присел под кустом, сын взялся за заступ. Пернатые обитатели выглянули посмотреть на непрошенных гостей. Пугливый конёк выпорхнул на веточку и тут же исчез, сердитый рябинник долго косил взглядом на непонятное существо, зарывающееся в землю.

Рознег шлёпнул кус желтоватой глины на землю, бросил заступ, утёр пот со лба, упёршись ладонями о край ямы, рывком выбрался наверх. Несда поплескал воды, размял ком. Под сильными пальцами глина превращалась в тесто. Сын испил квасу, повалился на траву. Гончар выкатал ладонями жгут, переломил пополам, со вздохом сплюнул.

– Копай ещё на три заступа. Тоща глина, вишь, потрескалась.

Сын забухтел недовольно:

– Вон, птички щебечут, метелики летают, никаких забот, и сыты, и согреты. Почто люди должны до седьмого пота надсажаться. Батюшка сказывал, в Библии…

– Ты поболе попов слушай, так с голоду ноги протянешь. Копай борзо, пока подзатыльниками не попотчевал.

В узкой яме работать неудобно. Черенок заступа, плечи, локти копальщика беспрестанно натыкались на стенки напытка, но отец был неумолим. Сын бухтел недовольно, но работал споро, Несда брюзжал по привычке. Когда глубина достигла груди парня, глина удовлетворила Несду.

– Вылазь, – велел сыну. – Перекусим да расширим копанец.

Поев, испив квасу, отец с сыном поплевали на ладони, принялись за работу.

Топтали глину не в гончарне, во дворе. Ведомо, чем долее глина мокнет, тем податливей, тем лучше лепка. Потому заготавливали её в самом начале лета, едва подсыхали дороги. Наметив новый копанец, копать глину, возить домой, гончар снарядил старших сыновей – семнадцатилетнего Рознега и четырнадцатилетнего Завида. Обе дочери и младший сынишка топтали глину. Меньшак забавлялся, вывалявшись по уши в глине, бегая на четвереньках, взлаивал и пытался куснуть сестёр за ноги. Всем находилась работа. Жена ворчала: одной и по дому, и с коровой, и с огородом. Муж на сетования жены не обращал внимания, пока не заполнился опустевший зимний глинник, дочерей в помощь матери не отпускал. Глина должна дойти, а это скоро не бывает. Навозят глины, отправит сыновей на заготовку дров, там и сенокос подойдёт. Ему за всем не поспеть, пусть трудятся. Осенью наметились две свадьбы. Рознег женится, Веснянка замуж идёт. Успевай, поворачивайся, готовься к тратам немалым.

Вечерело, Несда осмотрел подсохшую посуду, пощёлкал пальцем, послушал звук.

– Ну? – нетерпеливо спросила жена.

Решение Несда принял, но для вида, – нечего бабу поважать, шибко торопкая, всяко действо без спешки обдумать надобно, – потёр перстами лоб, ещё раз обошёл решетчатый стол, заставленный лепниной, наконец, объявил с важно стию:

– Зачнём!

Сыновьям гончар велел натаскать дров к очагу, сам с женой устанавливал высохшую посуду на решётку горна. Муж подавал, жена расставляла. Как-то Несда ненароком толкнул опарницу и корчагу, после чего из горна пришлось доставать черепки. С тех пор жена, назвав его медведем, посуду в горн устанавливала самолично.

– Тебе только свистульки укладывать, – ехидно отбрыкивалась от протестующего мужа.

Поначалу Несда противился, но жена знала толк в обжиге, посуду расставляла правильно. Откуда это у неё, за ним подсмотрела или нашептал кто?

Несда спустился к очагу, мельком глянул на сыновей. Те жались к стене, наблюдая за действиями отца. Обжиг – хитрость, словами не научишь, надо видеть, чувствовать. Приготовив растопку, Несда устремил взгляд на коло, вырезанное из сосновой доски, с рогатой бычьей головой в центре, коснулся двумя перстами лба, опомнился, хекнув, сплюнул.

«В ночи Велес идёт по Сварте, по молоку Небесному, идёт к своему чертогу. А на заре возвращается к воротам. Там мы ждём его, чтобы зачать песни и славить Велеса от века и до века. И славить его храмину, которая блестит многими огнями. И становится всё жертвенницей чистой. Это Велес научил Праотцов наших орати землю, засевать целины, и жать снопы колосистые, и ставить сноп при огнище в доме, и почитать Его, как Отца. Слава Велесу!»

И отец, и дед, и прадед попервах читали молитву покровителю всех ремественников, потом зажигали огонь в горне. Без неё нельзя. И посуда потрескается, и звона не будет.

Но молитва молитвой, да за огнём самому следить надобно, тогда и Велес поможет. Сыновья ушли спать, не в силах преодолеть дремоту. Несда остался один, присел на лавку, развлекался сполохами памяти.

Когда-то, радуясь первенцу, собрав с кружала остатки глины, Несда научил Рознега лепить свистульки. Первая свистулька, вылепленная детскими ручонками – кривобокий петух, издававший сиплые звуки, – долго хранилась на полке с оберегами. С тех пор так и повелось, после Рознега свистульки лепил Завид, теперь лепит младший. Свистульки валялись по всему дому, болтались на поясках у всех детей. Малые гончары досаждали взрослому за работой, но Несда не отмахивался от сыновей. Дабы из них выросли добрые гончары, пальцы должны чувствовать глину. Для этого нужно лепить, лепить и лепить. Лучшие свистульки, прошедшие строгий отбор, радуя сыновей, брал на торжище.

После заутрени Феофил полаялся с Евстафием, начальствующим над хлебопёками и всей кухней. Ночью пролетел косохлёст, во дворе стояли лужи, ветер срывал с листьев дерев холодные капли. Истопники опять высыпали золу под открытым небом, а не стаскали под навес, как многажды указывал Феофил.

– Далась тебе зола! – кричал Евстафий. – Что под навесом лежит, что открыто – всё равно зола.

– Голова твоя дубовая, – гневался старший стекольник. – От воды зола силу теряет. Толку от той золы, что под дождём лежала, никакого.

– Что там зола, что там, – упорствовал Евстафий.

Инока раздражали поучения послушника, хотя и носившего уже монашескую одежду, но ещё не принявшего малую схиму и потому, по монастырскому порядку, стоявшего гораздо ниже.

Келарь Феодор, привлечённый перебранкой братий, прикрикнул на Евстафия и подошедшего на его зов Феофила:

– Хватит вам которатися! Гневаетесь, то грех! Тебе Феофил, по чину положено с покорностию выслушивать наставления всякого мниха.

– Да я что ж, я с радостию всем наставлениям внимаю. Так не о том же речь, келарь. Тебе же ведомо, по указанию преподобного Феодосия мы стекло варим для мусии, коей украшают Софийский собор. Для стекла поташ надобен, в нём сила. Под дождём сила из золы с водой уходит, доброго стекла не сваришь.

– У Бога сила, – упрямо стоял на своём Евстафий. – Захочет Господь, даст силу, захочет, отберёт.