А про себя подумал: "Ну и какого ты опять припёрлась чуть свет? За сынулю пробивать? А сынуле светит незнакомая звезда… Боже, если б Ты знал, как же мне надоела эта бабка!".

– Нет, Юрий Николаевич, я к Вам пошептаться. Просто не знаю, как поступить, – придав голосу побольше равнодушия и беззаботного тона, произнесла Инесса Витальевна.

– А в чём дело? – наигранно доброжелательно спросил заместитель, мысленно скривившись, как от ноющей зубной боли.

– Да пустяк, в общем-то. Какое-то странное послание получила. Бандероль-не бандероль. Какие-то вещи в конверте. Вскрывать не стала. Мало ли. Дай-ка, думаю, сначала доложу Вам, – не преминула подольстить опытная делопроизводительница; с намёком, мол, не к кому-то другому, а именно "к Вам", как к самому значимому, умному и опытному.

Зампрокурора безусловно оценил её довод:

– Хорошо, Инесса Витальевна. Вы правильно поступили, что пришли именно ко мне. А на чьё имя пакет? И кто отправитель?

Вот тут Инесса поняла, что оплошала. Замявшись, она смущённо пробормотала:

– Я, Юрий Николаевич, это… Что-то я это… Вы знаете, я даже не глянула.., – при этом похлопала своими тяжёлыми веками и совсем стушевалась.

Лядских умильно посмотрел на покрасневшую Инессу Витальевну и мысленно, про себя, заключил: "Мда, старая дура. Однако за последнее время ты заметно поглупела. Сынок со своим шурином хорошо начудили – уголовным делом попахивает. Лучше б ты его в своё время в военное училище отдала. Он же весь весь в тебя – такой же тупой. А теперь у самой крыша едет. И других с ума свести хочет".

– Теряете былую хватку, Инесса? – и, выдержав секундную паузу, добавил, – …Виталльна.

Однако, заметив, что её глаза-иллюминаторы мгновенно покраснели, наполняясь влагой, Лядских быстро ретировался (только слёз ему ещё тут не хватало!):

– Шучу! Несите сюда этот свой пакет… Впрочем, пойдёмте к Вам, в канцелярию. Там и посмотрим Ваше чудо-послание.

-3-

Юрий Николаевич Лядских был карьеристом. В хорошем смысле. Исправный работник: безупречная репутация, острый ум, профессиональная хватка, замечательный послужной список. И вообще, с каких пор здоровое тщеславие стало считаться пороком?

Тесно. Очень тесно ему стало с недавних пор в шкуре заместителя районного прокурора. Он ни на йоту не сомневался в скором своём возвышении до должности прокурора какого-нибудь района области. Но это мало тешило его честолюбивые помыслы. Прозябать минимум пять лет в глуши не очень-то хотелось, даже на главной роли. Вот если б возглавить какой-нибудь отдел в областной прокуратуре или надзорную "веточку" от этого мощного "древа" с пышной кроной…

Он был сам по себе человеком очень серьёзным, трезво и здраво относился ко всему происходящему. До поры, до времени решил избегать коррупционных грехов и никогда не брал взяток. Ему для карьерного роста нужна была кристально чистая репутация – реноме бескомпромиссного, честного и неподкупного борца с беззаконием. Эта безупречность делала его неуязвимым для коллег-завистников, придавала уверенности в себе. А других, у кого рыльце в пушку, наоборот, заставляла пасовать перед ним. Даже прокурор Губанько был всегда настороже в отношении своего зама.

Лядских умел ждать и жертвовать ради достижения максимально возможной для него вершины власти и могущества.

"Терпение, Юра",– мысленно подбадривал он сам себя.

Вот таким он предстал перед всеми: холодный и трезвый прагматик, оптимист и циник в душе, однако, не сказать, чтоб злой. Хотя поводов обижаться на людей у него с детства было более, чем достаточно.

Ещё в начальной школе он стал изгоем в кругу одноклассников и сверстников. Умненький, серьёзный, необщительный ребёнок, дисциплинированный ученик и отличник, стал бельмом на глазу у класса, главной мишенью для проказ малолетний шпаны. Да ещё эта фамилия, чёрт бы её побрал! Не стесняясь даже учителей, его дразнили: "Эй, Бл**ских, иди сюда!"– и так далее, в том же русле. Все школьные, а потом и студенческие годы, так его и звали: Бл**ских, Бл**ский, а то и просто: Б**дь, иногда, правда, заменяя на Лядь, но это звучало не менее оскорбительно.

В средних классах, не смирившись со званием ботаника, Юра Лядских начал усердно посещать спортивные секции бокса и рукопашного боя. Преследования и обзывательства от сверстников послужили благоприятным стимулом для спортивных успехов, и при случае он уже мог дать достойный отпор противнику. И даже двум.

Враждебная среда, сопровождавшая детство и юность Юрия Николаевича, не только не сломила его, а напротив, закалила и морально, и физически. Армия обидчиков была в итоге побеждена, отступила, ретировалась и рассеялась. А прокуратура получила образцового, примерного и радивого работника.

И вот этот самый работник, сопровождаемый делопроизводителем Инессой Витальевной, вошёл в её владения, то бишь канцелярию.

Он сразу направился к столу, увидев на нём злополучный конверт, так напугавший пожилую матрону. Взяв его и смело повертев в руках, он выразительно прочитал:

– Так. Междуреченскому районному прокурору, старшему советнику юстиции В.Д.Губанько. Обратный адрес указан: город Междуреченск, улица Валентины Терешковой, дом десять, квартира семь. Белогуров Г.В.. Интересно…

Пощупал содержимое. И задумался.

– Юрий Николаевич, может, всё-таки МЧС вызвать? Пусть сапёра пришлют.., – прошептала хозяйка кабинета.

В ответ тот наградил её тяжёлым взглядом и молвил:

– Не надо…

А мысленно добавил: "Совсем уже…".

Затем без помощи ножниц и канцелярского ножа, ловко, одним указательным пальцем он вспорол конверт на боковом сгибе. Оттуда тотчас выпали куски почерствевшего, но не засохшего хлеба и, словно живые, поскакали по поверхности стола. Их было два: белый и чёрный, грамм по двести каждый, ровно вырезанные из середины стандартных прямоугольных буханок.

– Та-а-ак, – протянул зампрокурора и вновь про себя подумал: "Так-так-так…".

Если Вы заметили, у него была неизменная привычка: сказав что-то вслух, Лядских обязательно дублировал это и про себя, как-бы оценивая и переоценивая сказанное, комментируя и советуясь с помощью внутреннего диалога.

Инесса Витальевна молча смотрела то на свой стол и всё, что на нём лежало, то на Юрия Николаевича. Она, если можно так выразиться, окончательно обалдела от неожиданности и только хлопала ресницами широко распахнутых глаз, напоминая то ли сову, то ли какого-то ночного тропического примата.

Лядских ещё раз потребушил конверт, чтобы проверить, нет ли там какой-либо сопроводительной бумаги.

Убедившись, что он пуст, сложил в него обратно хлеб и повернулся к Инессе Витальевне:

– Наверное, это своеобразная наглядная жалоба на качество продукции местного хлебозавода. Разберёмся! – сообщил бодрым, успокаивающим тоном.

Его слова подействовали на делопроизводительницу, как живительный бальзам. Она даже изобразила уголками рта нечто, похожее на жалкую улыбку. Однако недоумение засела в ней так прочно, что она только вяло, беззвучно пошевелила губами, как бы спрашивая: "А что дальше-то с этим делать?".

Юрий Николаевич понял её без слов, поэтому сделал рукой жест ладонью вперёд, мол, спокойно, сам обо всём позабочусь. И направился к выходу с загадочным конвертом под мышкой.

Перед дверями он резко остановился, повернулся кругом, протяжно, почти нараспев, изрёк:

– Инес-са-а Ви-таль-на-а-а!

Следом поднёс указательный палец к губам добавил и добавил:

– Только – тс-с-с…

Делопроизводительница, продолжала глупо мигать, но тем не менее с понимающим видом закивала.

Лядских так же театрально повернулся к дверям и вышел из канцелярии.

Инесса Витальевна осталась одна. Первая мысль, посетившая её бедовую голову, была о том, что она забыла зарегистрировать эту ужасную депешу и не поинтересовалась, следовало ли это сделать. Потом спохватилась, что даже не запомнила в суматохе своих переживаний, кто доставил это "письмо с сюрпризом". И в конец растерялась оттого, что привыкнув скрупулёзно исполнять свои обязанности, она не может взять в толк, что именно в таком случае следовало бы занести в журнал входящей корреспонденции. Так и записать: "два куска хлеба"? Чертовщина какая-то, бред!

А заместитель прокурора Юрий Николаевич Лядских пружинящим шагом резво шёл в направлении кабинета районного прокурора Губанько, бережно держа конверт с хлебными пайками.

Да-да! Он ни капли не сомневался, что это именно тюремная пайка, точнее, её имитация, чей-то недвусмысленный, но тонкий намёк на какие-то толстые обстоятельства.

"Мда, господин прокурор, кому же Вы так насолили? Очень интересно знать. И не бесполезно. Похоже, Юра, это знак. Судьба даёт тебе шанс. Не упусти его!" – рассуждал Лядских по своему обыкновению сам с собой, решительно сжав ручку двери перед кабинетом своего руководителя…

-4-

Междуреченский районный прокурор, старший советник юстиции Вячеслав Дмитриевич Губанько – мужчина крепкого атлетического сложения, сорока пяти лет от роду, сидел за массивным столом в своём кабинете. Он склонился над какими-то документами и досадливо бормотал вслух:

– Вот, чёрт… Ну и ну. Они что, издеваются? Хоть бы фамилии посмотрели…

Лицо прокурора обычно было суровым и даже грозным, будто высеченным из камня. Но, словно в насмешку, природа наградила Губанько несколько необычной особенностью: на фоне общей суровости и ей же в контраст, его глаза и морщинки вокруг них придавали верхней части лица какой-то ироничный, насмешливый оттенок. Как он ни старался, как ни работал над мимикой, все усилия шли прахом. Взгляд так и оставался смешливым. По ситуации проявлялись, конечно, и некоторые нюансы в спектре от беззаботно-весёлого с хитринкой до глумливо-злорадного. Но, повторяю, это было всего лишь особенностью его анатомии и никак не выражало действительных эмоций и состояния души, словом, вообще ничего не значило.

Вот и сейчас. Возмущённо чертыхаясь, прокурор изучал своими на этот раз удивлённо-лучистыми глазами уведомление о направлении под его начало на стажировку с последующим трудоустройством двух выпускников правовой академии.

Недовольство прокурора было вызвано фамилиями, направляемых к нему стажёров. Один из них был Евдоксопуло, а второй, вернее вторая (это была девушка или молодая женщина) – Моравец.

Дело-то, собственно, было не конкретно в этой паре будущих прокуроров и не в их фамилиях. Пикантность ситуации, а в будущем она могла перерасти и в проблему, заключалась в следующем. Сейчас Вам всё прояснит сам прокурор.

Взяв списочный состав – штатное расписание районной прокуратуры, он принялся зачитывать фамилии работников, начиная с себя:

– Губанько. Так… Кузьменко, Лядских, Абубекеров, Каневец. Эхе-хе… Акчурин, Яфаров, Шевелько, Рахматуллин, Сытник, Кириленко… Вот, чёрт! Ни одной, чтоб чисто русской фамилии! Теперь ещё Моравец и Евдоксопуло! Весь основной состав – какой-то татарско-малороссийский анклав! Хоть бы какого-нибудь задрипанного Иванова или Петрова прислали, а то – Евдоксопуло… Это кто ещё такой? Грек, что ли?

Прокурор озадачился этой темой неспроста: волна призывов к единству и межнациональной толерантности давно уже схлынула на нет. Говорят, грядёт новая волна, ни много, ни мало, о борьбе с русофобией! И решения ожидаются на законодательном уровне. А тут…

– Так. Вспомогательный состав: Сытник… Тьфу, бля! – Губанько нервно плюнул и выругался; он не чурался крепких выражений, не удержался и здесь, второй раз наткнувшись на опостылевшую за последние дни фамилию. – Ну эта старая жаба пусть пока сидит, а вот сынулю придётся уволить к е**не фене. От греха подальше. Как обычно – пригреешь по блату, а они, смотри-ка, в себя верить начинают. Молодые, да ранние… Хотя, по-честноку, здесь и так все по блату. Даже уборщица. О! Кстати…

Пробежав глазами короткий список технического персонала, он удовлетворенно кивнул только дважды, зачитав фамилии рабочего по обслуживанию здания, он же слесарь-сантехник, и уборщицы: Чернышов и Дунюшина.

– Да-а-а, – протянул Вячеслав Дмитриевич,– хорошие дела! Ничего не скажешь…

Формально никакого повода для беспокойства не было: родственников в ближнем, а тем более дальнем зарубежьи у сотрудников нет, украинские фамилии достались им от пращуров в десятом поколении. Да и татарские, в общем-то тоже, но времена очень непростые наступили, тревожные. А ну, как завтра подтянут за цугундер? Ты что, мол, там за пятую колонну развёл? И объясняй потом, что не хохол. А тут ещё всякие дрищи гадят, типа Сытника этого…

Взгрустнулось что-то Вячеславу Дмитриевичу Губанько, районному прокурору: дел выше крыши, впору ночевать на работе, нервы ни к чёрту. А тут ещё дерьмо всякое в голову лезет…

Семью совсем запустил. Дома – одно расстройство. Жена просто свихнулась: всё ей не так, всё не эдак, всё мало. Избаловал, всю жизнь дома просидела, ни в чём отказа не было, никакой нужды не знала. Приедешь домой еле живой от усталости, а она пилит и пилит упрёками, хоть беги. Дома, говорит, не бываешь, на детей забил. Все прокуроры как прокуроры – видные, солидные, жёны не нарадуются: дом – полная чаша, в деньгах купаются, все курорты объездили. А ты, мол, ничего не можешь. Родителям своим жалуется. Тесть-генерал на днях звонил – ехидничал. И не ответишь ему тем же, а так послать охота, аж зубы ломит..!

Она и раньше ревностью изводила, всё помаду на одежде выискивала, а сейчас просто сдурела – житья не даёт. Так бы и вмазал порой! Да нельзя – нажалуется батюшке-генералу и пипец! Прощай и кресло, и кабинет, и карьера, и спокойная жизнь на пенсии! Так и грозится уехать в Москву, к папочке. Оскорбляет ещё: ты, говорит, не районный прокурор, а тряпка – никто в этом Мухосранске тебя не боится и не слушается. Что с ней поделать? Ума не приложишь…

А сын? Младший. Четырнадцать лет! Да он, Слава Губанько, в его-то годы в школьном ансамбле на гитаре играл, на полуакустической: и ритм, и соло. На дзюдо ходил. Летом в пионерлагере уже девчонок щупал. На мопеде гонял от гаишников. Да что там! Грехи молодости: ту самую электрогитару перед выпуском спёр из школы! Да-да. Стекло выставил и спёр! Смелый был, решительный…

А этот? С утра до ночи то в компьютер, то в ноутбук, то в смартфон уткнётся, и хер бы знает, чем там занимается. Никаких интересов! В школе оценки ставят, потому что папу-прокурора боятся. Неуч полный растёт, дуб дубом. На улицу гулять не ходит. Скутер купили – пылится в гараже. Что ни скажи – огрызается или в слёзы, к мамке бежит ябедничать. Что из него получится? И это его кровь? Плоть от плоти? Эхе-хе… Её воспитание, материно…

Дочь. Старшая. Студентка правовой академии, четвёртый курс…

При воспоминании о дочери сердце Губанько больно сжалось. Это была его ахиллесова пята – слабое место, со временем превратившееся в занозу души. И её не выдернуть, и даже не тронуть – болит! Так мучительно болит, что словами не передать…

Студентка… Если бы не папины связи – давно бы выперли из академии. Не только лекции прогуливает, но и на экзамены не является. Ответ один: хотела поступать в Институт шоубизнеса – не позволил. Вот теперь сам суетись! А ей, говорит, диплом юриста не нужен…

Ничего для неё не жалел. Квартиру купил, когда ещё на первом курсе училась. Из Междуреченска в областную прокуратуру и в дело, и не в дело мотался, чтобы её лишний раз навестить…

Ведь она была раньше совсем другой! В отличие от сына, самостоятельной была, с характером, но близкая, родная, своя… А теперь, как ни приедет – будто подменили её: чужая какая-то, странная. То весёлая, дурашливая, то мрачная, раздражённая – слова не скажи… "Достал ты уже, – говорит, – не беси лучше!". Хамит на каждом слове. И скрытная стала…

Он-то, конечно, давно догадывался, в чём дело. Отца-прокурора не обманешь… Но отказывался верить, перекрыл в сознании проблему, обманывал сам себя: нет, она не наркоманка, я ошибаюсь, это просто возраст такой. Пройдёт… Самоувещевание на время успокаивало, но та душевная заноза всё чаще давала о себе знать – свербила, мучила, изводила. И он, прокурор целого района, был бессилен в этой ситуации. Не знал, как спасти собственного ребёнка…

Но главной бедой, самым болезненным для него в этот период было осознание одиночества. Ни друзей, ни нормальных родственников, никого, с кем можно было поделиться, посоветоваться, излить душу, или хотя бы рассказать, каких неимоверных, титанических усилий стоит ему не только нести по жизни свой крест, но и просто сохранять внешнее самообладание. Один…

Прокурор пригорюнился. Даже смешливые, блестящие глаза его утратили обычный игривый огонёк. Ушёл в себя. Так крепко, что самый обыкновенный стук в дверь кабинета заставил его вздрогнуть от неожиданности.

Однако, он тотчас же привёл себя в надлежащее состояние, как ни в чём не бывало. И в глазах загорелся прежний огонёк, только с каким-то дьявольским, зловещим оттенком. Будто перед схваткой со смертельным врагом, что собственно было недалеко от истины.

Губанько знал, кто сейчас стоит за дверью. Знал наверняка. Он хорошо изучил этот стук. И вообще, безошибочно мог определить по характеру и манере постучаться в дверь любого из своих подчинённых.

– Входи, Юрий Николаич, – пригласил прокурор своего второго зама.

Первым заместителем был Кузьменко – не семи пядей во лбу, но более или менее преданный. А этот жучок – Лядских – был опасен для своего шефа. И Губанько хорошо это знал и понимал. Незримое, скрытое от всех противостояние началось ещё два года назад, с первых дней назначения Лядских в Междуреченскую прокуратуру. Знал прокурор и то, что "сливает" его второй зам в областную прокуратуру по любому поводу. Поставлен, а выходит, что приставлен был к нему Лядских вопреки его желанию по приказу свыше.

Не рад. Ой, не рад был прокурор такому визитёру в эти минуты, но ничего не поделаешь. Увы, пришлось изобразить доброжелательное радушие:

– Проходи, Юра, присаживайся. С чем пожаловал? – заметил, что зам не с пустыми руками.

Вошедший в кабинет Лядских задержался на мгновение при входе в кабинет, следуя этикету "штабной культуры", после чего проследовал к столу шефа и присел на стул.

– Да тут такое дело, Вячеслав Дмитрич, – начал свою игру Лядских. – В общем-то ерунда, какое-то недоразумение…

Губанько удивлённо поднял брови, что выглядело вполне натурально. На деле же, поскольку прокурора уже почти ничем удивить было невозможно, этот трюк с бровями он проделал, как всегда, по-актёрски.

Театральности им обоим было не занимать. Оба чуть заметно, но любезно улыбались и глядели открыто друг на друга, наигранно простодушно хлопая ресницами.

– Недоразумение? – переспросил Губанько, в первые же секунды почуяв какой-то подвох – слишком уж победоносно выглядел его зам, как ни пытался это скрыть.

– Сытник приняла сегодня почту. А среди прочего – конверт. Вот этот, – продемонстрировал принесённое. – В нём ни писем, ни записок. Только вот что, – вытащил из конверта те самые две пайки хлеба и показал шефу, как это обычно делают следователи, когда предъявляют упёртому обвиняемому неопровержимые улики.

Брови прокурора опять поползли вверх, но уже не театрально, а вполне естественно. Он еле заметно побледнел, но, совладая с эмоциями, спросил твёрдым голосом, даже как бы равнодушно:

– Ну и что?

Лядских, чтобы не переиграть, не выказать своего злонамеренного интереса, скрючил губы, словно говоря: "Да кто его знает, что? Сам ничего не понимаю".

И вставил, как бы между прочим:

– Наверное, чья-то идиотская выходка. Конверт на Ваше имя.

Губанько на это не отреагировал никак – цепкий взгляд его уже успел царапнуть по депеше за несколько мгновений до реплики Лядских, и он уже знал, на чьё оно имя.

– Мало ли идиотов на свете, может стоит, Вячеслав Дмитрич, установить личность отправителя? – Лядских посмотрел на прокурора изучающе, но выказывая готовность незамедлительно исполнить его указания.