– Получится, – заверил Агеев. – Получится. Теперь у тебя будет многое получаться, только не теряй уверенность. Это тоже вера и самая важная в жизни человека. Разве не так?

Его слова не были наигранными: Герман всегда знал, что делал и говорил, а тон, каким это было сказано, заставил поёжиться.

– Откуда ты знаешь? – поинтересовалась девушка. – Говоришь так уверенно, будто гадал на картах или тайком от меня приподнимал недоступную занавесь будущего?

– Знаю, – снова кивнул её собеседник. – Считай, что я твой заказчик. Нужно написать портрет. Портрет Сатаны.

– Кого? – Шура от неожиданности даже поперхнулась. – Кого? Сатаны? А позировать кто мне будет? Дьявола позовёшь? Или инфернального аггела с удивительно прекрасным свиным рылом? Или ты себя на трон князя мира сего посадить пытаешься?

– Ну-ну, остынь немного. Ты прекрасно слышала, кого надо изобразить, – примирительно проговорил Герман и даже погладил Шурочку по голове. – Понимаешь, это должен быть не просто портрет – это должна быть настоящая икона. Только не прими свою работу за какое-то служение злу или тёмным силам. Всё не так прямолинейно, как привыкли толковать ортодоксы. У любой медали две стороны, в каждом человеке две ипостаси, два начала. Существуют и день, и ночь. Всё это создано Всевышним, значит, для чего-то и должно существовать неразрывно одно от другого. Вполне возможно – для воспитания души человеческой. Согласись, что если бы Сатана не нужен был Вседержителю – его бы не было. Так?

Шура неуверенно кивнула.

– Ergo: этот ангел нужен Господу! – резюмировал Герман. – Пусть падший, пусть никакой в своей гордыне, но ведь нужен же! Если бы он не был нужен, то Саваоф отпадшего ангела мог бы давно уничтожить. Ты об этом не думала? Причём, Всевышний никогда не отнимает возможности покаяния. Даже у оступившихся ангелов. Кто знает, может, и этот покается. Меж тем у него нет нынче никакой иконы, а он князь мира сего, князь воздушный. Мы живём в его мире, и он достоин иметь свою икону!

– Где, говоришь, живём, в аду что ли? – кисло улыбнулась Шура. – Ведь Бог низверг Денницу в Преисподнюю – в Писании сказано.

– Пусть так, ядовитая ты моя, – согласился собеседник. – Тем более надо написать ему икону. Знаю, задача не из лёгких, но, согласись, стоит того, чтобы попробовать. А тебе самой будет даже интересно. Тем более, что ты будешь единственной, сделавшей такой рискованный шаг. Но кто не рискует, тот не пьёт шампанского – гласит старая истина. Притом, икону Сатане ещё никто не писал – ты будешь первой! На это тебе нечем будет возразить, да и возражать весьма трудно, так что соглашайся.

Шура послушалась своего наставника. Не то, чтобы сразу вспыхнула этой инфернальной идеей, просто, чтобы Герман отвязался. Он своим ненавязчивым давлением уже начинал доводить Шуру до нервического состояния, и художница решила выполнить просьбу с тем, чтобы избавиться навсегда от дальнейшей непрошеной мужской дружбы.

Для начала девушка перечитала гоголевский «Портрет», «Мастера и Маргариту» Булгакова, не забыла также «Франкенштейна» и «Портрет Дориана Грея». Потом пошла в библиотеку, целый день листала альбомы с репродукциями Босха, Дюрера, Врубеля.

Придя домой, прокрутила несколько раз диск с концертом Вагнера. Музыка больше всего повлияла на психику девушки. Возник нужный настрой, именно тот, инфернальный: не выключая музыки, художница, невольно принимая участие в несравненном полёте валькирий, сделала несколько набросков ещё не возникшей в сознании иконы.

И вот этот образ, который она держала сейчас в руках, получился наиболее удачным: на нём стало проявляться лицо, смотреть на которое без содрогания было невозможно. Только Шуру, как автора, это не устраивало. По её мнению лицо изображённого было мёртвым. Может быть, не совсем мёртвым, но без той «искры Божьей», которая даёт почувствовать внутренний огонь. Хотя какая «искра Божья» может быть в глазах, либо в уголках искривлённых губ отпадшего ангела? Недаром в Евангелии говорится, что дьявол – это обезьяна Бога. В конце концов, художница забросила портрет в другую комнату, постаралась забыть об этих неудавшихся пробах, потому что её страшно раздражали работы, которые не получались.

Потом была сатанинская месса, то есть мистерия посвящения. Видимо Герман обо всём догадывался, иначе, зачем бы ему совершать над ней обряд мистического посвящения? Тем более, что Шура доверяла больше Богу, чем Сатане. Ведь князь мира сего никогда не сможет дать доступ к тому сгустку энергий, какой здесь, в его владениях, напрочь отсутствует и является именно как дар Свыше.

И вот сейчас пришло желание попробовать свои силы снова, тем более, в последнее время художнице работалось как никогда – Герман не обманул. Важно, что работы получались не дешёвыми поделками, а каждая удивляла Шурочку своей непредсказуемостью. Действительно, её наставник постарался распалить в девушке настоящий талант, и ради этого стоило отблагодарить Агеева.

Установив портрет на мольберте, Шура опять включила «Полёт валькирий», но к работе долго не приступала – вживалась в образ. Стать творцом дьявола! – от одной этой фразы становится не по себе. Но желание свершить что-то грандиозное на этот раз было намного сильнее всяческих отговорок. Ведь ничего не получается только у того, кто ничего не делает, либо ищет весьма уважительную причину, чтоб ничего не делать.

Художница по такому случаю даже антураж для себя подобрала особенный: чёрная водолазка с вырезом на груди в виде капли, чёрные кожаные джинсы со шнуровкой по бокам, а лоб перетянула красной лентой, прошитой золотой нитью. На ленточке были изображены какие-то восточные символы, но для Шурочки это показалось в самый раз!

Ещё немного задержала важная дума, стоит ли надевать туфли?! Только решила всё же, что для портрета, к тому же ещё не написанного, – слишком большая честь. Мягкие лохматые тапочки, правда, не очень подходили к одеянию, но это не слишком важнецкая суть. Главное – общий настрой был, значит, должно быть и всё остальное.

Самым главным в её настрое было отключение от суеты, от мира, но она об этом даже не задумывалась. Просто чувствовала какую-то искру, вспыхнувшую в сознании, очень похожую на новогодний бенгальский огонь с одним лишь отличием: полыхание бенгальских огней вызывает улыбку, щенячью радость, ожидание чего-то большого, радостного.

Здесь же появилось чувство опасности примерно такое же, когда охотник идёт по следу тигра, зная все его подлые кошачьи замашки, ожидая с любой стороны в любую секунду прыжка, держа наготове скорострельный карабин, который зачастую оказывается бесполезным. И тогда только широкий армейский тесак способен решить исход схватки. Этим тесаком у Шурочки был набор беличьих кистей. Она начала разводить краски, но вдруг откуда-то из Зазеркалья снова неожиданно вынырнул Телёнок.

– Тебя мне только не хватало! – заворчала Шура. – Сгинь, растлитель подлый!

Образ Телёнка Роби послушно убрался обратно в подсознание, оставив после себя вонючий след безосновательной тревоги. Шура, чтобы поправить положение, пошла на кухню, налила себе фужер водки со льдом – это подействовало.

Пора было возобновлять «внебрачные отношения» с портретом. Жизнь её текла уже в ином измерении, в ином русле, в иной ипостаси, в ином понимании, но сейчас это была норма, значит, и говорить не о чём. Шурочка подошла к портрету и вгляделась в ещё недописанный лик. И – о, диво! – увидела чуть заметную усмешку, скользнувшую по губам изображённого на портрете. Но девушку это ничуть не удивило. Наоборот, желание закончить портрет полностью захватило её психику и превратилось в единственное и естественное стремление.

Углубляясь в работу, девушка с удивлением отметила, что её сознание раздвоилось: одна ипостась с увлечением, даже с ликованием, углубилась в работу; другая, глядя на это с ужасом откуда-то со стороны, абстрагируясь от настоящего тела, чуть ли не с потолка, крестилась «Господи, помилуй! Буди милостив мне грешной!».

Это неизвестно откуда взявшееся «Господи помилуй!» тоже мешало, раздражало. К тому же первая половинка художницы чувствовала в воздухе запах жасмина, а вторая – кислый запах пожарища. Поэтому Шура приложила все усилия к тому, чтобы вторая ипостась убралась вслед за Телёнком. Это было необходимо, так как исход работы зависел от полного энергетического вклада в работу. Так работают все творческие люди.

Взяв, таким образом, себя в ежовые рукавицы, девушка накинулась на портрет со злобой голодной волчицы. А тот, будто только этого и ждал, принялся помогать своей создательнице словом и делом. Связь настолько стала реальной, что Шура слышала его ненавязчивые пожелания.

К тому же, если очередной штрих художница пыталась положить по-своему, решительно ничего не получалось. Это «совместное творчество» сначала забавляло, потом испугало, потом привело к исступлению, когда всё уже до лампочки – будь что будет.

После того, как Шурочка окончила выписывать глаза в первом приближении, на неё, словно вихрь, налетело желание пойти на кухню. Это было даже не желание, а будто чей-то бессловесный приказ, который нельзя было не исполнить. Девушка послушно отправилась к холодильнику, открыла его и снова налила себе водки. Залпом осушив стакан, она не стала ничем закусывать, а достала из холодильника бутылку коньяка, наполнила тот же стакан до половины и почти бессознательно понесла в комнату. Дойдя до портрета, художница отвела руку в сторону и с силой плеснула коньяком в уже получающийся образ. Коньяк попал точно в цель и некоторые струйки спиртного размазали уже выписанные черты лица, но в то же время на создаваемом образе возникли другие черты. Лицо не утратило своего выписанного выражения, но приобрело совсем другой смысл.

Девушка только сейчас сообразила, что она сделала. Но почему! Наполнила стакан коньяком и выплеснула в лицо выдуманному образу Сатаны, будто бы выполнила чьё-то желание! И портрет при этом удовлетворённо улыбнулся, будто спиртного ему только и не доставало для укрепления своей личности! Девушка выронила стакан. Он, ударившись об угол мольберта, отскочил в сторону и, подкатившись к медвежьей шкуре, замер.

К утру, Шура всегда чувствовала себя сразу на десять выжатых лимонов, а сейчас – на целую лимонную рощу. Художница опустилась на пол тут же у мольберта, прислонившись спиной к радиатору батареи, прикрыв веки. Перед глазами плавали бело-розовые пятна. Их соединяли изогнутые темные линии, смахивающие на ветви диковинного дерева. Ветка сакуры – отметила Шура с улыбкой. Надо же, мне, хоть и виртуально, но дарят цветы.

В этом состоянии «обалдёжного отдыха» девушку обнаружил Герман. У него давно уже был ключ от квартиры и исключительное право являться в любое время. Первым делом он поднял Шуру с пола, отнёс на стоявшее недалеко канапе, укрыл аляповатым – в красную и синюю клетку – пледом. Девушка, скорее всего, даже не почувствовала перемещения в пространстве, но тело, ощутив знакомые углубления не раз испробованного ею лежбища, сразу успокоилось, вытянулось. Через секунду Шурочка умиротворённо посапывала, словно грудной младенец в любимой крошечной колыбельке.

Герман подошёл к портрету. Долго смотрел, не мигая, не шевелясь, затаив дыхание. Хотя до завершения работы было ой как далеко, но основные черты уже прописались. Бывают такие люди, про которых при самом мимолётном взгляде можно с определённостью сказать, что он из королевской семьи. То же являла собой фигура портрета. На холсте вырисовывался вовсе не схематический иконный образ – он был довольно реален, притягивал взгляд и странным делом завораживал, словно удав гипнотизировал кролика перед завтраком.

На Германа смотрел мужчина, резкие черты лица которого отнюдь не отталкивали, а наоборот привлекали случайно взглянувшего на изображённого здесь князя нашего несовершенного мира. Присмотревшись к портрету, хотелось поговорить с ним, как с живым, и пожаловаться на какие-то случающиеся неурядицы, которых каждому хватает в этой жизни.

Герман протянул к портрету обе руки, едва не касаясь холста пальцами. Вдруг мгновенная молния проскочила от портрета к его пальцам. Даже послышался характерный треск электрического разряда. Запахло озоном. Удовлетворённо кивнув, Агеев отправился на кухню готовить завтрак для своей рабочей лошадки, которая всё ещё мирно посапывала под красно-синим пледом.

Несколько месяцев напряжённой работы настолько вымотали Шуру, что она решила бросить это грязное дело или просто отложить на потом, благо, что Агеев отчёта за проделанную работу никогда не требовал. Однако просто забросить не законченную работу не получилось. Портрет звал, приказывал, заставлял, и девушка снова бралась за кисть.

В такие минуты ей становилось страшно, потому что во время работы у художницы вошло в моду разговаривать с портретом, как с живым. Потом налетал ужас! Очень уж смахивает это состояние на синдром Кандинского – Клерамбо, от которого недалеко и до «психушки». Действительно, пора к психиатру. В самый раз.

Но с другой стороны, изображённый на портрете, чуть-чуть смахивающий выражением глаз на Германа Агеева, не простой человек. Это ведь повелитель, может быть, даже ангел. Им дана сила смущать души человеческие, а кто как не Герман делает это профессионально и красиво?!

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но неутихающее стремление к работе помогло добраться до конца сказки. Портрет был практически закончен, но об этом не знал даже Герман. Шуре надо было одной пообщаться со своей работой, чтобы понять – что же всё-таки родилось на свет Божий из-под кисти художника?

Шурочка зажгла сильный «Юпитер», который хранился у неё специально для освещения робот. С холста смотрел на девушку вовсе не урод с рогами, не страшилище из ночного кошмара, каким принято было до сих пор изображать дьявола или любого инфернального ангела. Человек на портрете, вернее аггел, имел довольно правильные черты, и чуть заметная улыбка приглашала просто поболтать. Настоящий римский патриций. Но при взгляде в его глаза становилось жутко: образ сразу же выдвигался из рамы, приближался, и уже нельзя было с уверенностью сказать: изображение ли это, либо восковая фигура, сбежавшая из музея мадам Тюссо?