Переводчик и больной вступили в длительную дискуссию между собой, в ходе которой переводчик пытался убедить своего оппонента, что это всего лишь доктор с бригадой «скорой помощи». А тот резонно возражал, что для укола достаточно и одного человека, к чему вся эта толпа? Путем длительных высоких переговоров стороны пришли к тому, что в помещении останется только Закат, а остальные будут наблюдать из коридора. Ложиться больной не будет, укол ему сделают стоя, причем для укола он спустит штаны только на одной булке и только чуть-чуть, чтобы иголка вошла. Закат, уставший от этой китайской дипломатии, как только пациент замер в позиции «сломанной березы», подошел, всадил шприц, как нож в тушу, быстро ввел сыворотку, отвесил пациенту леща и вышел на улицу, сунув в зубы сигарету. Подошел и встал рядом Хас, так же прикуривший местную продукцию табачной индустрии. Щурясь на солнце, он задумчиво сказал:

– Жаль, что у вас в Рязани испанский не учили…

– Меня здесь и на немецком прекрасно понимают, – ничтоже сумняшеся ответил Закат.

Где-то и когда-то. Капитан 3-го ранга Хасим Хасханов, позывной «Самум»

Дав отдохнуть восемь часов, Хас поднял группу. Все, у кого были на руках джиперы, сверили показания. У всех стояло на экране примерно одно и то же. Не было сомнений, что джиперы залипли. Север, который с утра пытался выйти на ОДС со штабом отряда, только удрученно разводил руками. Хасим за ночь так и не нашел ответа, что его беспокоит. Что-то неправильное было во всей этой ситуации. Хасим пока не находил ответа, что именно. И раненый… В нем тоже было что-то неправильное… На Кавказе уже сто лет не носили одежду из выделанных шкур. Жители одевались по-городскому, а «духи» – по-военному. То, что видел перед собой Хасим, напоминало ему охотника или траппера времен освоения Дикого Запада. Хасим, а точнее его отец, собрал полные собрания сочинений Фенимора Купера, Карла Мая, Луи Буссенара, Майн Рида и Луиса Ламура. Хас очень любил истории про индейцев и смотреть вестерны, особенно «спагетти»^[39].

Но одно дело читать и смотреть, другое дело столкнуться вживую. Может, это отшельник какой? Люди периодически уходили в горы, либо искать какого-то просветления, либо просто устав от мирской суеты… Но опять же, одежда? У них она другая. Ладно, придет в себя – разберемся. А пока – вперед!

Группа построилась в боевой порядок, Хас дернул одну пару из тыльника^[40], Дарт отстегнул от рюкзака и развернул легкие складные американские носилки, которые группа скинулась и купила для своих нужд. На носилки уложили раненого, спереди взялись парни из командирского «ядра», сзади – пара из тыльника. Группа начала движение.

Вдруг дорогу перешел – не перебежал, а именно степенно перешел – какой-то зверек, похожий то ли на байбака, то ли на огромную располневшую белку с коротким хвостом. Он посмотрел на Хаса, смешно повел носом и растворился в тумане с другой стороны тропинки. Хас мог поклясться, что никогда ранее таких не видел, но тем не менее у него появилось странное чувство дежавю.

Через некоторое время туман начал рассеиваться, и офицеры потихоньку начали наблюдать зеленые деревья вокруг, кустарники, траву и вообще, окружающий пейзаж. И через какое-мгновение от Лени пришла команда «Стой! Наблюдать», а через секунду «Командира в голову». Хас направился к Лене. Подойдя к нему, он увидел, что головняк сидел в круговой, а Леня недоуменно озирался.

– Что там? – тихонько спросил Хас.

– Это не тот лес.

– Что?!

Хаса было очень тяжело удивить или вывести из себя. Обычно он был крайне невозмутим. Но сейчас Лене удалось совершить невозможное.

– Что значит «не тот лес»?

– Посмотри сам, – Леня обвел рукой вокруг.

Действительно, они были в лесу, но это был уже совсем другой лес. Другие деревья и растения вокруг, другой пейзаж, даже воздух другой… Природа вокруг неуловимо изменилась. И Хас готов был поставить свою годовую зарплату на то, что это был точно не Кавказ. А странное животное – он вдруг вспомнил – было точь-в-точь похоже на Фила из «Дня сурка». Он перевел взгляд на Леню и чуть наклонил голову.

– Ладно. Направление движения примерно помнишь?

Леня кивнул.

– Вот так и веди. Но не торопясь, потихонечку, с оглядкой. А я пойду думу думать.

Хас развернулся и зашагал обратно, к ядру.

12 июня 1755 года. Долина реки Сасквеханны. Кузьма Новиков, он же Ононтио

Не помню, сколько я провалялся без памяти. Но очнулся от слов, сказанных по-русски:

– Командир, как ты считаешь, откуда это чудо здесь появилось?

– Ума не приложу… Поначалу думал, что это какой-то реконструктор шальной, решил в Чингачгука поиграть. Только что-то тут не вяжется. Ну не похож он на любителя экстрима, который, надев мокасины и леггинсы, начинает размахивать томагавком и звать всех на тропу войны.

– Кто же он тогда?

– А вот давай у него прямо и спросим. Видишь, он очухался – хотя глаза и не открывает, но слышит, о чем мы тут с тобой говорим.

– Эй, мил человек, – надо мной склонился один из моих спасителей, – как зовут тебя, откуда ты родом?

Я открыл глаза и зажмурился от ярких солнечных лучей. Когда зрение мое восстановилось, я увидел стоявших вокруг меня людей в чудной одежде. И оружия, которое было у них, я тоже никогда раньше не видал. Но они спасли меня от неминучей смерти, и я им был за это весьма благодарен.

– Кузьма я, Новиков, родом из Новгородской губернии, Боровичского уезда, Кончанской волости.

– Это там, где фельдмаршал Суворов в ссылке был? – спросил один из моих спасителей.

– Не знаю никакого Суворова, – ответил я. – А принадлежит село наше императрице Елизавете Петровне^[41]. Я же попал в плен к французам на фрегате «Митау». В Копенгагене сбежал от них, нанялся на шведский торговый корабль и отправился в Новый Свет в город Квебек. А потом стал жить среди индейцев. Много чего со мной случилось. Сегодня же какие-то тати напали на нас в лесу. Двух индейцев убили, один сбежал от них, а я вот получил пулю в бок, да и упал с обрыва вниз. Ребра болят, и рука вот… Совсем было с жизнью простился, да вот, слава Господу нашему Иисусу Христу, спасли вы меня. Теперь я ваш вечный должник…

Пока я все это говорил, мои спасители удивленно переглядывались между собой и пожимали плечами. По их лицам было видно, что они не верят ни одному моему слову.

– Клянусь, что все, что я вам рассказал – правда истинная. Крест готов в этом целовать. Ни в чем плохом перед Россией, и матушкой нашей, императрицей Елизаветой Петровной не замешан, – сказал я и стал шарить левой рукой под одеждой, стараясь нащупать нательный крест.

– Ладно, Кузьма, лежи, – один из моих спасителей, видимо старший, удержал руку. – Значит, ты говоришь, что попал в плен к французам? А в каком году это было?

– В 1735 году от Рождества Христова, – ответил я. – А сейчас на дворе 1755 год. Я за временем слежу, отметки на специальной доске дома делаю. Надо же знать, когда Рождество отмечать, а когда Пасху и Покров.

– Значит, ты говоришь, что сейчас на дворе 1755 год? – спросил меня старший. – А ты ничего не путаешь?

– Нет, не путаю, – мне вдруг стало обидно, – Вы что, думаете, живя среди дикарей, я сам дикарем стал? Тут один англичанин – Джоном Харрисом его кличут, – у него я порох и свинец покупаю, – когда к нему в гости прихожу, рассказывает мне о том, что в мире происходит. От него-то я и узнал, что императрица Анна Иоанновна померла, а править стал император-младенец Иоанн Антонович. А потом там что-то в Петербурге случилось, и на престол российский взошла императрица Елизавета Петровна, дочь императора Петра Алексеевича. Я ее когда-то хорошо знал – работал кузнецом на Смольном дворе, там, где дворец царевны стоял.

– Во дела! – старший не мог скрыть удивления. – Это надо же, куда мы попали! Вижу, Кузьма, что ты не врешь нам. Скажи-ка мне лучше – далеко ли деревня твоя? Ну, или становище, как тут у вас оно называется.

– Да верст пять будет, – ответил я. – Только ты, барин, не обессудь – я сам идти не могу. Совсем плохо мне. Бок болит, да и рука тоже.

– Не боись, Кузьма, – улыбнулся старший. – Тебя мои ребята на руках понесут, словно шаха персидского. Да, кстати, а индейцы твои разве дорогу к становищу не охраняют? Ведь те люди лихие, которые тебя подстрелили, могут к лагерю вашему незаметно подкрасться и всех людей в нем поубивать.

– Охраняют, как не охранять. Только мало мужиков в становище осталось. От оспы многие поумирали. Вот и женка моя тоже… – Тут мне снова привиделась Аграфенушка моя – стоит у сосны и так печально на меня смотрит. По щеке моей покатилась слеза, и я смахнул ее левой рукой.

– Ладно, Кузьма, – сказал старший, – ты нам только говори, куда идти, куда поворачивать. Ну а дозорных индейцев встретишь – скажешь им, что мы друзья, а не враги.

До становища мы шли не спеша. Воины внимательно смотрели по сторонам и держали свое оружие наизготовку. Видно было, что они знали свое дело, и так просто их не возьмешь. А в полуверсте от становища на тропу вышел дозор – три воина, среди которых был и мой младший сын, Андрей, или как его индейцы называли, Хитрый Барсук. Я помахал им левой рукой, и крикнул по-индейски, что люди, которые со мной – наши друзья.

Воины были вооружены так, словно собирались немедленно идти в бой. У каждого был лук со стрелами, деревянные дубинки и маленькие топорики. У моего сына, помимо всего прочего, было ружье – я купил его у Джона Харриса за два десятка отличных бобровых шкурок. И это было еще дешево – с индейцев французские и английские торговцы брали за ружья еще дороже. На двух других воинах были надеты доспехи, сделанные из деревянных пластинок, перевязанных бечевками, а в руках они держали небольшие круглые деревянные щиты.

Вскоре мы вошли в селение. Меня донесли до моего дома. Из него выскочила с кувшином воды Василиса, или как ее звали индейцы – Рыжая Белка. Действительно, не знаю, в кого она уродилась из моей родни, но волосы у нее были золотыми. Она подбежала ко мне и дала напиться. Мои спасители с любопытством посматривали на дочь. Она была очень красива и мало похожа на здешних индейских девок.

Потом ко мне подошел сахем – вождь рода, и я рассказал ему все, что со мной случилось. Сарангараро – так звали сахема, покачал головой.

– Похоже, что бледнолицые снова будут воевать между собой на нашей земле, – сказал он. – А, как всегда, больше всех достанется индейцам. Я думаю, что нам придется уходить из этих мест. Если, конечно, мы хотим уцелеть.

Сарангараро опять покачал головой и, посмотрев на воинов, которые спасли меня от смерти, сказал:

– Эти люди, хотя они и белые, имеют доброе сердце, и не способны на дурные дела. Пусть они живут у нас столько, сколько захотят. Ты переведи им мои слова.

Потом сахем медленно, по-старчески шаркая ногами, пошел в сторону длинного дома…

Историческая справка

Без вины виноватые

Виргиния, одна из английских колоний в Северной Америке, в сравнении с прочими территориями, заселенными выходцами из Англии, считалась землей обетованной. Первое племя, с которым новые колонисты вступили в контакт, были миролюбивые сасквеханноки, жившие в бассейнах Потомака и Сасквеханны и по берегам Чесапикского залива. Самоназвания их мы не знаем – колонисты назвали их по имени реки Сасквеханны, но даже это название было взято из языка ленапе, известных нам под названием делавары, и означало «мутная река». Известно, что сасквеханноки представляли союз из пяти племен, и во многом – языке, материальной культуре, организации – походили на своих родственников-ирокезов. Основным отличием было их подчеркнутое нежелание воевать, хотя дать отпор вражеским племенам они вполне могли.

В течение нескольких десятилетий английские колонисты в отношении окружающих Виргинию индейцев особо не лютовали. Этим они отличались от прочих жителей Новой Англии, которые стремились уничтожить всех коренных обитателей Нового Света подчистую. Но после войны с соседними индейскими племенами в середине XVII века виргинцы заключили с побежденными договор, согласно которому индейцы должны были платить колонистам дань мехами и выставлять вспомогательное войско в случае войны с теми краснокожими, которых бледнолицые считали «дикими».

Так продолжалось до 1675 года, когда началась «вой на короля Филиппа». Вождь племени вампаноагов Метакомет, получивший от англичан прозвище «король Филипп», вступил на тропу войны с бледнолицыми. К нему присоединились племена нипмуков, наррангасеттов, массачусеттов и абенаков. Индейцы воевали умело и бесстрашно. Им удавалось громить отряды белых ополченцев и регулярной королевской армии, захватывать форты и укрепленные селения колонистов.

Обеспокоенные всем этим, виргинцы решили разорвать договор с индейцами и согнать их с освоенных и ухоженных земель, принадлежавших этим племенам. С особым рвением в бой рвались плантаторы, живущие рядом с индейцами, и их кабальные слуги^[42]. Первые надеялись округлить свои территории, вторые – получить землю и стать фермерами.

Губернатор Вирджинии Роберт Беркли был настроен миролюбиво и делал все, чтобы боевые действия не начались. Но жители пограничья обращали мало внимания на центральную власть. И плантаторы явочным порядком стали захватывать индейские земли. В июле 1675 года они, якобы по ошибке, вторглись на территорию Мэриленда и напали на поселок индейцев сасквеханноков, которые в то время были союзниками колонистов. Индейцы взялись за оружие и прогнали захватчиков. Тем самым был создан «казус белли» для вторжения на индейские земли.

Виргинцы объединились с колониальной милицией Мэриленда и, собрав немалые силы – свыше тысячи ополченцев, в августе 1675 года окружили укрепленный лагерь сасквеханноков. Бледнолицые поступили как всегда подло – они пригласили (якобы для переговоров) пятерых сахемо и повесили их без суда и следствия. Посчитав, что лишенные своих военачальников саскеханноки не окажут сопротивления, колонисты пошли на штурм индейских укреплений.

Но штурм закончился неудачей, и тогда бледнолицые решили взять лагерь саскеханноков в осаду, чтобы те умерли от голода. Но индейцы и здесь перехитрили врага – дождавшись ночи потемнее, они просочились сквозь блокадное кольцо и вырвались на свободу. По дороге индейцы убили пятерых часовых – по одному за каждого казненного сахема. Потом саскеханноки объявили белым, что договор между ними считается недействительным, и что они встали на тропу войны.

Тогда виргинцы решили действовать привычным методом – натравить на непокорных краснокожих соседние индейские племена. В мае 1676 года «лояльное» бледнолицым племя оканичи сообщило, что рядом с их селением появились сасквеханноки. Оканичи гостеприимно приняли их, накормили и предложили отдохнуть в своем лагере. А ночью они напали на саскеханноков, убили три десятка воинов, а еще десяток замучили у столба пыток. Прочих же отправили в качестве подарка губернатору.

Колонисты щедро «отблагодарили» оканичей. Им удалось узнать, что «по слухам, у дикарей скопилось пушнины на тысячу фунтов стерлингов, и было несправедливым оставлять в их руках такое богатство». За день до ухода из лагеря оканичей, во время прощальной пирушки, виргинцы внезапно напали на индейцев и вырезали их всех подчистую – воинов, женщин и детей. Кончилось все это безобразие тем, что уцелевшие индейцы откочевали из Вирджинии куда подальше, не желая больше иметь дело с бледнолицыми, которые не держали слова и не выполняли подписанные договоры.

А отдельные поселения сасквеханноков оставались лишь выше по течению Сасквеханны, а также вдоль некоторых ее притоков. К началу 1760-х некоторые ушли за Аппалачи, где растворились среди других племен, а из оставшихся почти все поумирали от оспы. Немногие выжившие были практически все перебиты колонистами. Оставалось лишь двадцать два человека в деревне Конестога, перешедшие в христианство и поэтому номинально находившиеся под покровительством губернатора Пенсильвании. Банда, называвшая себя «Ребята Пакстона» (Paxton Boys), вторглась в деревню и убила шестерых из них. Губернатор осудил это преступление, но не наказал преступников, а выживших индейцев перевели в «дом работы» в городке Ланкастер. Через две недели «ребята Пакстона» пришли и туда, где и перебили оставшихся сасквеханноков.