Глава 6. Цезарь и другие

А вот не спрашивайте, когда меня впервые осенило, что не на той планете я родился. Не скажу. Никаких секретов – просто не знаю. Давно это было. Сколько себя помню, столько и сидит во мне эта мысль. Устроишься этак, бывало, на чужом сеновале, а то и просто заночуешь в стогу посреди поля, лежишь себе, значит, жуешь что бог послал, а если он никакой шамовки не послал, то со скукой в животе лежишь и смотришь в небо. А там – звезды. Иные ровно светят, а иные помаргивают, будто намекают: они не просто так звезды, а обитаемые миры. Вот и мне бы туда. Чего я на Зяби не видел?

Были бы тут хотя бы железные дороги – я бы при депо устроился. Техника – она красивая и лязгает. Чего мне еще? Но последнюю железную дорогу у нас разобрали, если попы не врут, лет этак с тысячу назад, когда на Зяби победило учение Девятого пророка. Всякий зябианин знает, когда, где и зачем он добровольно лег на рельсы перед поездом. По мне, лучше бы он лег на что-нибудь другое, потому что езда по железной дороге с тех самых пор была объявлена грехом. Ну, ясное дело, новых железных дорог у нас больше не строили, старые разобрали, а тот рельс, где лежал пророк, распилили на мелкие части. В каждом храме теперь по куску. Раз в год примерным прихожанам позволяют потрогать этот кусок, подержать в руке священный костыль от того рельса и поцеловать святую шпалу.

И меня в разных исправительных заведениях заставляли целовать, только я не целовал, а чмокал мимо. По-моему, сколько ни целуй дерево, лучше не станет ни ему, ни тебе. Вот если бы пророк умер, подавившись котлетой, я бы первым встал в очередь на целование. Боюсь только, что следующему целовальщику уже не досталось бы котлеты.

Зато обряд посечения кнутами паровоза – веселая штука! Правда, паровоз там ненастоящий – грубый макет. Настоящих-то нигде не осталось, хоть обойди всю Зябь.

Конечно, я всегда помалкивал о том, что мне жаль железных дорог.

Ну ладно, ладно, не всегда… Лет примерно с четырех, когда мне за эту жалость, высказанную вслух, надрали уши и оставили без обеда.

А теперь – что мне эти паровозы? Звездолет в миллион раз круче.

Между прочим, Девятый пророк учил радоваться успехам ближнего своего, а я гляжу – Ипат что-то не очень рад за меня. А за себя и того меньше. Вот чудила! А еще близ столицы живет. Хотя фермер – он везде фермер, навозная душа.

И ладно. Без него разберусь.

Не так-то просто мне было не запрыгать от восторга, когда судьи предложили мне это дело вместо битья и каторги. Но уж я постарался изобразить огорчение. Поверили мне судьи, нет ли – не знаю. Главное, что не забрали свое предложение назад.

Не прошло и часа, как в нашу камеру привели третьего. Этот был лет двадцати пяти, чернявый, узколицый, по одежде и манерам – городской житель, да еще не из всякого города. Пожалуй, столичная штучка. Вот только костюм его был изрядно помят, а под левым глазом красовался сизый фингал. Войдя, этот тип метнул быстрый взгляд на валяющегося на койке Ипата, чуть больше времени уделил разглядыванию моей персоны и без всяких слов принялся охорашиваться, как привередливый кот, вернувшийся домой с весенней спевки. Стряхнул с себя пыль, а потом давай вертеться – и тут попытается разгладить складочку, и там, и через левое плечо на себя посмотрит, и через правое, и по-всякому. Зеркала ему не хватало. Никогда не видел, чтобы человек мог так зверски выворачивать шею – как сова, ей-ей. А пальцы у него были тонкие, нервные, раза в полтора длиннее, чем у нормального человека, и запястья не толще, чем у меня. Примерно такие же руки я видел только однажды – у одного музыканта. Правда, у музыканта пальцы были все-таки короче. А главное, музыкант вряд ли вывернулся бы из наручников, а этот тип – запросто. Раза в четыре быстрее, чем я, сразу видно.

– Эй, дядя! – позвал я его. – А поздороваться?

Тут он вновь обратил на меня внимание. Интересный у него был взгляд – быстрый, колючий и такой проницательный, что мне стало малость не по себе. Если бы рядом не было Ипата, я бы не рискнул указать новичку на нарушение тюремных обычаев. Ипат хоть и деревенщина, но сразу видно: добрая душа при здоровых кулаках и в обиду меня не даст.

Новичок сразу это понял. Я так и подумал, что соображать он должен быстро.

– Желаю здравствовать всем присутствующим, – отозвался он с отменной вежливостью. – Разрешите представиться: Ной Заноза, человек творческой профессии. А вас как величать?

Я назвался и назвал Ипата, а Ной отвесил мне шутовской поклон, шаркнул ножкой и опять давай охорашиваться. Я сроду не видал таких людей. Вымерший зверь павлин, а не человек. Расправив последнюю складочку, Ной добыл из внутреннего кармана роговую расческу и с полчаса причесывался перед оконным стеклом вместо зеркала, а потом отколупал от рамы щепочку и аккуратнейшим образом почистил под ногтями. Я думал, на том он и успокоится, так ведь нет: извлек откуда-то маленькую бархотку и давай полировать ногти, а на меня с Ипатом ноль внимания. Видать, и впрямь не бандит, а человек творческий. Перемещает деньги из чужих карманов в свой так, что залюбуешься, если, конечно, ты не жертва.

Больше я с ним заговаривать не пытался. А еще через полчаса пришел архистарейшина из суда – тот, у которого на черепе цыплячий пух вместо волос. Даже для архистарейшины он выглядел необычайно внушительно, то есть примерно как покойник не первой свежести. Полицейский за дверью аж каблуками щелкнул – то ли от усердия, то ли со страху.

Вошел, значит, этот загробный житель и говорит:

– Собирайтесь.

Ной даже не посмотрел на него, а Ипат вскинулся на койке и глаза вытаращил.

– Куда?

– Туда, где вам будет удобнее. Не в суде же вам жить.

Это «жить» меня слегка подбодрило: видать, архистарейшины собираются честно выполнить свое обещание. Поначалу – уж точно. А там поглядим, что будет.

Нас погрузили в кузов полицейской машины – ну, вы их знаете, а если не знаете, то скажу: это закрытая коробка без окон, обитая изнутри жестью, а чтобы арестанты не задохлись, в стенах под самым потолком просверлены отверстия, причем так высоко, что глядеть сквозь них невозможно – макушка в потолок упирается, а глаз до дырочки не достает. Заработал движок – я сразу определил по звуку, что клапана скверно отрегулированы, – завоняло угольным дымом, и машина тронулась. Богато в столице живут – автомобили у них не на дровах, а на каменном угле бегают.

Положим, по тряске в кузове тоже можно понять, куда тебя везут. Машина так долго тарахтела по булыжной мостовой, что уже наверняка выехала из Пупырей, а булыжная мостовая все не кончалась и не кончалась. Значит, дело ясное: везут в сторону космодрома. Я так и думал.

Потом мостовая все-таки сменилась грунтовкой, повеяло запахом трав и навоза. Даже Ипат стал принюхиваться и уже не выглядел таким несчастным. И вот – приехали.

Дом был довольно большой, одноэтажный, кирпичный, с замазанной трещиной по фасаду, появившейся, наверное, при посадке или старте какого-нибудь уж очень тяжелого корабля. Дом стоял на краю поля в стороне от прочих космодромных построек и был окружен деревянными столбами – сразу видно, что недавно вкопанными, – с колючей проволокой. Будка для караульного тоже была сколочена из свежих, еще пахнущих смолой досок. Внутри оказалась прорва всяких помещений: гостиная с камином, столовая, четыре спальни, туалет с водяным смывом, душевая и еще кухня со всей необходимой утварью. Другой бы на моем месте заважничал – ведь всякий понял бы, что архистарейшины распорядились приготовить здание специально для нас. Распорядились, конечно, заранее, еще не зная, кто попадет к ним в лапы и согласятся ли попавшиеся на это неслыханное дело.

Тут я подумал: а если бы мы отказались – что тогда? Ну, с нами-то понятно что, а с проектом? И сам же дал ответ: наверняка у архистарейшин был выбор. Зябь – планета тихая, но большая, и народу в ее обитаемой зоне живет порядочно, а где народ, там всякое случается. И без нас нашлись бы покоенарушители. Нормального-то обитателя Зяби лететь в космос нипочем не уломаешь, чего он там не видел.

Так что Ипату еще повезло, только он этого пока еще не понял. А что об этом думает Ной, я и гадать не стал.

В доме Ной тут же осмотрелся, повертел носом, заглянул во все спальни и объявил, что берет себе крайнюю справа. Мы с Ипатом не возражали. По мне, все равно, где спать, лишь бы в тепле и без побудки сапогом по ребрам. А тут было еще и мягко – набитые шерстью тюфяки! Подушки с наволочками! Одеяла, простыни, занавесочки на окнах! В тумбочке – мыло, зубная щетка, меловой порошок для чистки того, чем пищу кусают! Два чистых полотенца на спинке кровати! Уж не помню, когда я в последний раз спал в такой роскоши. Пожалуй, что и никогда.

Мы с Ипатом выбрали себе две спальни слева, причем я попросил себе крайнюю, на что Ипат согласился. Он до сих пор был не в себе. Я потоптался возле кровати – уж очень она была чистая, – а потом решился и прыгнул на нее плашмя. Честно скажу, сеновал лучше: и запах приятнее, и мышки внизу шебуршатся, отчего мне покой и уют. Но я не привередливый, могу жить и в доме, особенно если в тюфяке нет клопов. А их тут, судя по всему, либо вовсе нет, либо не слишком много.

Не успел я понежиться как следует – позвали к обеду. Стол уже накрыт. Каша с мясом, студень с хреноперцем, салат из свежих томатобананов, вареный топинамбур, сколько угодно белого хлеба, по кружке пива каждому – пир, настоящий пир! Ничего вкуснее я в жизни не едал. Правда, пиво оказалось хвойным, а после него во рту такой привкус, как будто шишку съел, но это терпимо. Все трое наворачивали так, что только за ушами пищало. Ну, на Ипата, думаю, напал жор от нервного потрясения, а мы с Ноем проголодались по-настоящему. С места мне не сойти, если этот Ной Заноза не швырял снедь в рот артистично. По-моему, он вообще все так делал, то есть на людях все, а в сортире я за ним не подглядывал. Свой фингал под глазом он запудрил – кажется, зубным порошком. Очень незаурядный человек, какая-нибудь деревенщина и не подумает, что жулик.

После такого обеда первое дело – поспать. Ной достал колоду карт и предложил было Ипату перекинуться в «шито-крыто», но тот отказался – и правильно сделал. А я ушел в спальню и заполз под одеяло.

Проснулся от воплей и визга. Визг был бабий, да такой, что ввинчивался в уши не хуже сверла. В гостиной вопила какая-то тетка и все никак не могла успокоиться. Ну и мощный же голосина! Я было накрыл голову подушкой, только это ничуть не помогло. Сна как не бывало.

– Да что они себе позволяют?.. – доносилось из гостиной вперемежку с нечленораздельными визгливыми выкриками. Казалось, что там режут скотину тупым ножом. – Да я Семирамида!.. Вся Зябь знает… Это что – суд называется?! Дерьмо, а не суд!..

Я осторожно приоткрыл дверь и выглянул. Ну точно – в гостиной находились Ной, Ипат и пуховолосый архистарейшина с заправленной за пояс бородой, причем все трое жались к стенам, а посреди металась, непрерывно вопя, не кто-нибудь, а сама Семирамида Великолепная – та самая, чьи песенки мурлыкала под нос вся Зябь, почти такая же, как на афишах, только ростом пониже, а лицом погрубее. На самом-то деле зовут ее иначе; Семирамида – это сценическое имя. Я и сам однажды ее слушал, сидя на заборе в летнем театре, пока сторож не спихнул меня метлой. Но тогда она пела, а сейчас совсем наоборот.