Глава вторая,
в которой граф Лопухин удостаивается высочайшей беседы, Еропка вновь приходит в ужас, Нил помогает строить гидроэлектростанцию, а полковник Розен поет дифирамбы ручным гранатам

Мощный, новейшей конструкции, паровоз «Змей-Горыныч» лихо свистнул, отгоняя зевак от края дебаркадера, запищал тормозами, окутался паром и зашипел, как настоящий змей. Не доехав ровно одной сажени до земляной насыпи, венчающей конец пути, он замер. Звонко ударил колокол, возвещая о точном – минута в минуту – прибытии «Красной Стрелы» на Николаевский вокзал.

И сейчас из распахнувшихся дверей вагонов мимо кланяющихся в ненапрасной надежде на чаевые вагонных служителей повалили пассажиры, смешавшись с пестрой толпой встречающих. Мелькнули бляхи носильщиков, послышались зазывные крики: «А вот кому вещи поднести? Без обмана и утруски! Не зевай, торопись, недорого!» По преимуществу бляхи стремились к вагонам первого класса, но не обходили вниманием и второй, а что до третьего, то его в «Красной Стреле» отродясь не водилось.

В вагоне произошло оживление. Мимо открытой двери купе Лопухина прошествовало семейство: пожилой толстый господин в летнем пальто и котелке, пыхтящий под тяжестью двух чемоданов и одновременно сражающийся с гигантской шляпной коробкой, его пышнотелая супруга в платье с преогромным турнюром и две дочки-близняшки с одинаковыми болонками на руках.

– Ну-ка, – шепнул Еропке граф, – скажи, кто таков.

– Вон тот толстый господин?

– Полный, а не толстый. Сколько тебя учить. Еще лучше – представительный. В крайнем случае – дородный.

– Ну-у, барин… По-моему, он толстый, а никакой не представительный.

– Не пытайся выиграть время, отвечай. Итак, этот господин…

– Банковский служащий, – последовал немедленный ответ.

– Какого ранга?

– Высшего.

– Директор банка?

– Нет. Разве что банк совсем никудышный. Ничего себе шишка, но не директор.

– Так, – сказал Лопухин. – А почему, скажем, не… м-м… помещик, едущий в Петербург пристраивать дочерей в Смольный?

– В мае месяце? Шутите, барин. И на помещика-то он вовсе не похож…

– А на банковского служащего, выходит, похож?

– Точно. Вылитый. А что, не так?

– Этого полного господина, – наставительно произнес Лопухин, – зовут Аполлон Фаддеевич Шейкин, он служит главным инженером у Путилова. Проходил свидетелем по делу о мраксистских кружках. Пятьдесят один год, награжден Станиславом третьей степени, женат первым браком, трое детей, старший сын служит подпоручиком в Павловском полку. Вся семья страдает грудной жабой и регулярно лечится на водах, откуда, надо полагать, и возвращается в столицу. Вот тебе и банковский служащий.

– Ну-у, барин, это нечестно! У вас небось картотека, а у меня что?

– Картотека прежде всего должна быть вот здесь. – Граф легонько постучал себя пальцем по лбу.

– Куражьтесь, барин, воля ваша…

За астматичным семейством явился Нил. Не решаясь войти в купе, мялся в проходе, пока не был ушиблен чей-то кладью. Не дожидаясь указания барина, Еропка втащил мальчишку в купе.

– Сиди тут. Вещи где?

– Там, – указал рукой Нил в сторону соседнего купе. – Лежат.

– «Там»! Кому было сказано не отходить от вещей! Думаешь, воры только в Сибири водятся? Балда! На минуту тебя оставить нельзя!

– А вы сами?

– Что я? Не видишь, что ли: я вещи барина укладывал. Вот он, саквояж. У каждого свое дело. Есть у меня время за тобой следить, а?..

Попыхивая папироской, Лопухин иронически наблюдал за потугами слуги внушить Нилу элементарные представления о служении. Неизвестно, какая педагогическая поэма могла развернуться на его глазах, если бы в тамбуре не рявкнули зверем, явно игнорируя надпись «Господ встречающих просят не входить в вагон»:

– Смирно стоять, морда! Я тебе покажу «не положено»! Живо показывай, который тут граф Лопухин…

Хамская эта реплика возымела совершенно различное действие на барина и слугу. Если Лопухин лишь снисходительно усмехнулся, то Еропка мгновенно ощерился, как терьер, унюхавший мерзейшее порождение этого мира – кошку.

– Спрашивал давеча один – который, мол, тут граф, – проворчал он со значением. – Потом метелку у горничной клянчил: зубы свои по ковру никак не мог собрать…

– Цыц! – сказал ему Лопухин.

– Почему, барин?! Всякий-разный будет вот так вот вас не уважать? Тогда уж лучше совсем на свете не жить, ей-богу.

– Цыц, сказано. Выгоню.

– И-и-и!.. Куда же вы без меня, барин? Пропадете вы без меня. Совсем пропадете, как пить дать…

– Ладно, не выгоню, только цыц!

В дверном проеме возник человек в мундире с аксельбантами. Щелкнул каблуками:

– Я имею честь видеть графа Николая Николаевича Лопухина?

– Именно так, – отвечал Лопухин, убивая окурок в пепельнице.

– Флигель-адъютант его императорского величества Ипполит Артамонович Барятинский. – За представлением последовал новый щелчок каблуками. – Имею поручение встретить и сопроводить. Попрошу ваш багаж. Прохор, прими. Экипаж ждет.

Ни черта не значили эти щелчки. Физиономия затянутого в мундир, как колбаса в кишку, флигель-адъютанта носила на себе несомненные признаки наглости, брезгливости и недовольства данным поручением. Но придраться было не к чему.

Важный ливрейный Прохор принял чемоданы. На долю Еропки достался лишь саквояж, который он тут же вручил Нилу: «Потеряешь – уничтожу». На выходе из вагона Лопухин сунул служителю рубль, подмигнув: «Что, мол, не приходилось еще иметь дело с императорскими адъютантами? Мотай на ус».

Двинулись через вокзал. Прохор с двумя чемоданами играл роль волнолома. Человеческий муравейник бурлил здесь заметно активнее, нежели в Москве. Навстречу потоку пассажиров «Красной Стрелы» лился поток дачников, приготовившихся к штурму пригородных поездов. И это на Николаевском вокзале! Лопухин лишь усмехнулся, представив себе, что творится сейчас на Финляндском и Балтийском. Три миллиона петербуржцев – не шутка. И каждый второй из них в мае озабочен одним: снять удобную и недорогую дачу на лето. Три миллиона! Это не старушка Москва, в которой и двух не наберется…

Уже на площади пришлось протискиваться сквозь особенно густую толпу. Двое городовых безуспешно пытались ее рассеять, обходясь пока без рукосуйства, – потому, надо думать, и безуспешно. Толпа собралась не зря: зеваки дивились на гигантских размеров паровой экипаж марки «Руссо-Балт» в специальном исполнении: небывало роскошная отделка, диковинные шины – не заурядные железные, высекающие искры из мостовой, и не дутые, а дорогущей литой резины, фигурный бронированный экран, отделяющий пассажирское отделение от котла, и, наконец, бак с мазутом вместо угольного тендера и отсутствие кочегара. Но более всего привлекала внимание лакированная дверца пассажирского отделения, украшенная российским орлом и личным вензелем государя императора, прямо указывающим на принадлежность самобеглого механизма к гаражу Е.И.В.

Экипаж стоял под парами. Густой жирный дым стелился из высоченной трубы, мазал собачьим хвостом фасад вокзала. На козлах важный механик протирал бархатной тряпицей рулевое колесо. Позади пыхтящего механизма замерли шестеро конных казаков с пиками, упертыми в стремя. Один из эскорта, бравый детина с закрученными усищами, устрашающе торчащими до козырька, и выбивающимся из-под фуражки громаднейшим чубом, старался унять пляшущего под ним горячего жеребца, и слышалось сипатое: «Балуй, холера».

Если граф и удивился экипажу и охране, то внешне ничем удивления не выказал. А потрясенный Нил потянул Еропку за рукав:

– Дядя, а дядя! Сам царь-государь прислал экипаж, да?

– Да. Тихо ты!

– Дядя, а граф Николай Николаевич, выходит, такой важный барин? Самый-самый важный?

– А то. Нет, ну не самый-самый, а… просто самый.

– То-то и гляжу: он как будто ждал, что сам царь за ним таратайку пришлет…

– Сам ты таратайка! Барин – он умный. Не как я, но все-таки. Враз понял, чьи люди встречают. По тону. А теперь – замолкни!

– Прошу сюда, граф, – не слишком проворно, как и подобает слуге высочайшей персоны, вынужденному угождать персоне рангом пониже, распахнул дверцу экипажа флигель-адъютант. – Государь в Петергофе. Мне приказано оказывать вам в пути всяческое содействие.

– Ну, раз всяческое содействие, – усмехнулся Лопухин, – тогда поехали через Невский. Эй, механик, притормози у «Англетера». Нил, полезай на запятки, прими чемоданы. Еропка! Снимешь мне в «Англетере» нумер о трех комнатах с видом на Исаакий. К обеду не жди, а ужин чтоб был. Если есть свежие устрицы – закажи. Из гостиницы ни шагу. Да, сегодня же пошлешь коридорного в книжную лавку Крафта, что на Фонтанке.

– Зачем, барин? – В глазах Еропки мелькнул ужас.

– Пусть купит «Одиссею». Ты, кажется, вообразил, что хитрее меня? Думаешь, не уложил книгу в багаж, так и ладно, забудется со временем? Нет, дружок. И никаких отговорок. Имей в виду: я очень сильно рассержусь, если ты не достанешь «Одиссею». Очень сильно. Запомни, труд создал человека.

– Это вас он создал, барин, а меня он убьет. Что тогда?

– Отпоем и закопаем. Эй, любезнейший, трогай!..

Коптя фасады, паровой экипаж описал полукруг и вывернул на Невский. На Аничковом мосту не в меру ретивый городовой поднес было к губам свисток, но, разглядев казаков охраны, задумался, а узрев императорский вензель, выкатил грудь колесом и отдал честь. Распоряжение санкт-петербургского градоначальника о недопущении паровых экипажей на Невский, Литейный и Дворцовую набережную вне всяких сомнений не могло распространяться на императорский экипаж.

Нил ничуть не жалел, что оказался не внутри роскошного экипажа и даже не в отделении для слуг рядом с важным Прохором, а на запятках вместе с Еропкой. Много ли увидишь изнутри! Санкт-Петербург раскрывался перед ним с парадной стороны. Мешал только сырой ветер, выдавливая слезы из глаз, и не радовало низкое летящее небо с растрепанными клочьями туч, но эти мелочи Нил охотно прощал волшебной столице.

Казанский собор контузил его воображение. Мелькнувшая справа арка Генерального штаба усугубила контузию, а при виде Зимнего дворца, Адмиралтейства и Исаакия Нил чуть было не свалился с козел. Более того, не менее диковинные строения открывались по ту сторону Невы, немногим, на взгляд Нила, уступавшей Енисею. Паровые катера, баркасы с косыми парусами и гребные суденышки так и сновали по водной ряби, а поблизости на самом фарватере шла какая-то большая работа. Если бы граф Лопухин соблаговолил дать пояснения, Нил узнал бы, что это возводится чудо техники – разводной мост, призванный уже в текущем году соединить Адмиралтейскую сторону с Васильевским островом, и что мост через Малую Неву уже выстроен. Но граф не стал давать никаких пояснений, а просто высадил Еропку со всем багажом, а Нилу сделал знак оставаться на козлах.

После чудес Невского Вознесенский проспект произвел невыгодное впечатление, зато здесь оказалось меньше извозчичьих колясок – как нарядных русских, так и финских, победнее, – и самобеглый экипаж, сердито заурчав, загромыхал железом и увеличил скорость. Казаки перевели коней в галоп.

– Странно, – задумчиво проговорил Лопухин.

– Что странно? – Флигель-адъютант обратился в слух.

– Странно, что государь пребывает в Петергофе.

– Не удивляйтесь. Двор остался в Петербурге. Государь выразил желание в течение нескольких дней отдохнуть и понаблюдать за забавами великого князя Дмитрия Константиновича. Только охрана, узкий круг доверенных лиц и минимум слуг.

– Понятно, – кивнул Лопухин. – Цесаревич, вероятно, по-прежнему в Гатчине?

– Совершенно верно.

– А великие княжны? – как можно небрежнее спросил Лопухин, и сердце сжалось в предчувствии: знает! Знает! Сплетни хуже телеграфа.

– Великая княжна Ольга Константиновна также изволит пребывать в Петергофе. Великая княжна Екатерина Константиновна изволила остаться в Петербурге.

То ли чудилось Лопухину, то ли и в самом деле в голосе Барятинского был скрыт змеиный яд: нет, дружок, с великой княжной Екатериной ты сегодня не встретишься, даже и не мечтай…

«Показалось», – подумал он, беря себя в руки.

На набережной Фонтанки какой-то хорошо одетый господин, сорвав с головы цилиндр, выбежал с тротуара на мостовую, во все горло крича «ура», и едва не попал под казачью лошадь. Барятинский отпрянул от окна. Миг – и восторженный верноподданный остался позади. Могучий экипаж давал по брусчатке не менее двадцати пяти верст в час.

– Фу-ты ну-ты, – с явным облегчением сказал флигель-адъютант, вновь откидываясь на бархатную подушку. – Я чуть было не подумал – террорист. Удивился даже. Давно уже никто бомб не бросает.

– Да, бомбометатели – дело прошлое, – отозвался Лопухин.

– Вашими стараниями, – подхватил Барятинский так, что было непонятно, чего больше в его словах, одобрения или издевки. – Теперь у вас на очереди эти… мраксисты?

– От мраксистов вы бомб не ждите, – отрезал граф. – Учение Клары Мракс чисто экономическое, оно не подразумевает бомбизма. Тем-то оно и опаснее, кстати говоря.

– Однако и среди них, вероятно, могут найтись субъекты экстремистского толка?

– А где без урода? Но законные методы по отношению к мраксистам пока действуют плохо. Чаще всего присяжные оправдывают смутьянов, а если особо зловредные и получают сроки, то обычно чепуховые. Погодите, то ли еще будет, если Дума примет закон о стачках…

Барятинский промолчал, чему-то улыбаясь. Улыбка у него была неприятная. Казалось, он на чем-то поймал Лопухина, вот только на чем?

Догадка пришла быстро: на уродах. Нигде, мол, без них не обходится. Стало быть, и в императорской семье. Что сказано, то сказано. И может быть впоследствии передано с нужной окраской.

А сказана чистая правда. Цесаревич Михаил, старший отпрыск государя императора, наследник престола… Да. Вот именно. Будущая надежда и опора, так сказать. Этой «опоре» самой нужна опора, чтобы не валиться под стол под занавес каждого кутежа. Но об этом не стоит говорить вслух.

За городом на механическую повозку обращали меньше внимания.

– Вишь ты, – сказал один ямщик другому и сморщился, чтобы чихнуть от дыма, но не чихнул, – вон какое колесо! Что ты думаешь: доедет то колесо, если б случилось, в Нарву или не доедет?

– Доедет, – был ответ.

– А в Ревель-то, я думаю, не доедет?

– В Ревель не доедет.

Да еще коровий пастух с пастушонком, выгнавшие на свежую траву разномастное стадо, проводили самобеглый экипаж не слишком удивленными взглядами, и пастушонок, утерев нос лоснящимся рукавом, спросил:

– А что, дядя, пахать на такой страхомордине небось можно?