2

В нашем селе Вербивицы проживало около ста пятидесяти украинских семей и четыре еврейских. Все они занимались земледелием. Евреи, помимо этого, держали еще маленькие лавки, а один взял на откуп у помещика сельскую корчму. Село стояло на двух холмах: на одном была маленькая деревянная церковь с куполами-луковками, а на другом — поместье. Низенькие хаты были крыты соломой, коричнево-черной от печного дыма. Через печные трубы во время дождя в дома попадала вода, а по запаху дыма можно было узнать, у кого из соседей готовят мясо. В поместье крыши конюшен, амбаров и домов для прислуги тоже были крыты соломой. Только один дом был белый, с деревянной крышей и палисадником. Это был дом польского помещика, для нас совершенно чужой и далекий. Между помещиком и селом была стена. Это был другой мир. Он, его жена, его дети и даже его работники никак не соприкасались с нами. Другим был и язык — польский. Он и его дети по-другому одевались, по-другому говорили и ели тоже по-другому. Я помню, как маленький Николай, мой молочный брат-одногодка, сын соседа Юза Федоркива, однажды прибежал к своей маме и сказал: «Ах, мама, белая булка с маслом — это так вкусно!» «Тебе-то откуда знать, сынок?» — спросила его мать. «Я только что видел, как ее кушал помещичий сын».

Мы, деревенские, еврейские и украинские мальчишки, редко встречались с маленькими барчуками, а если нам выпадала возможность видеть их, проезжающих мимо в коляске, то они всегда были разодеты и аккуратно причесаны, в дождь носили галоши, а перчатки не снимали даже летом. На нас они смотрели злобно, тупо и свысока. Точно так же, как их отец смотрел на все село. От поместья к проселочной дороге вела тополиная аллея, а село находилось в нескольких милях от нее. Держал сельскую корчму Элконе. Кроме него, из евреев был еще старый Довид Беркович, мой дядя Лейзер и мы, семья Арона Гронаха. У каждой еврейской семьи был свой домишко, огород, надел земли, скот и лавка. Мы же еще продавали яйца, зерно и скотину. В нашу лавку мы привозили из города все, в чем нуждалось село: подковы, гвозди, цветную шерсть, нитки, селедку, иголки, керосин, булку, смазочное масло, инструменты, перец, соль, свечки, разноцветные платки, мед, соленые огурцы и много чего другого. Помимо дома с двумя комнатами, у нас были хлев, амбар, навозная куча и огород. Летом почти все дети спали в амбаре или в хлеву. Зимой обе комнаты были набиты битком, а порой, когда мороз начинал рисовать свои узоры на стекле, в дом приходилось брать еще и какого-нибудь маленького теленка или жеребенка, и нам, детям, это очень нравилось. В одной комнате была печка с припечком для приготовления еды, а в углу была устроена лавочка. Открытый дверной проем вел в другую комнату, «получше». Там стояли две кровати, стол со скамьями, а на стенах висели картины. На одной был изображен еврейский барон Гирш, с гладко выбритым лицом и закрученными вверх усами. Его грудь распирала накрахмаленную белую рубашку со стоячим воротничком и была украшена черным галстуком. На второй картине был изображен Аарон Первосвященник с двенадцатью бриллиантовыми табличками на груди, на которых были выгравированы имена двенадцати сыновей Иакова — наших прародителей. Он стоял перед семисвечником, борода у него была белой как снег, а платье — пестрым, как у девушки. Еще на одной картине был изображен Моисей с огромным посохом в тот момент, когда он нас куда-то там вел.

Сейчас на одной из кроватей корчилась от боли маленькая сильная женщина: у нее должен был родиться девятый по счету ребенка. Ее муж, высокий, широкоплечий, с добрыми карими глазами и длинной темной бородой, стоял в соседней комнате за прилавком. В комнате шагу было некуда ступить, столько туда набилось людей. Все пили горячий чай с сахаром «в прикуску» — с треском откусыва-ли от кусочков сахара, а потом громко и задумчиво прихлебывали горячий чай, курили свои трубки, время от времени сплевывали на пол и неторопливо, с интересом говорили о политике и урожае, о ценах и Библии. Новые люди приходили и уходили, покупали свечку или селедку, керосин или крендель, спички или мед, соль или подкову, хлыст или слабительное, платили кто свежими куриными яйцами, кто зерном, кто льняным маслом, кто мукой, или записывали долг до следующего теленка или до нового урожая. Они немного торговались, потому что ходили ко всем трем лавочникам, и с тем, кто давал за их продукты больше других, и заключали сделку.

Из соседней комнаты вдруг раздался громкий стон. Пожилые крестьяне переглянулись, ничего не говоря, один подмигнул, другие хитро улыбались. Они понимали, что в семье Арона вот-вот произойдет пополнение. Один за другим они вставали и подходили к Арону пожелать спокойной ночи, и в этом пожелании слышалось уже поздравление, но отчасти и соболезнование. Ведь новый член семьи — это всегда не только еще один помощник, но и еще один едок. Остались только три молодых парня — «парубка». Они задавали еврею пустые вопросы, шутили, наслаждаясь смущением мужа и стонами жены, и совершенно не собирались уходить. В дом пришла старуха, которая была повитухой, ведьмой, знахаркой и гадалкой одновременно. В деревне она делала все: принимала роды, предсказывала девушкам, за кого те выйдут замуж, давала женщинам лекарство от бесплодия и готовила старикам зелья от всех болезней. Результаты ее труда не всегда были хороши, но она умела колдовать и могла проклясть недовольных, от нее всегда пахло водкой, ее уважали и боялись. Войдя в дом, она щелкнула пальцами, что означало: стакан водки, — потому что она даже рта не открывала, не выпив свой стакан. И только после этого поздоровалась: «Добрый вечер».

Старуха осмотрелась и сказала парням, чтобы они уходили. Но парни продолжали сидеть, доставали табак из своих широких кожаных поясов и крутили папироски, не обращая на старуху никакого внимания. Она развела огонь, поставила на печку котел с водой, трижды поплевала на оба порога, встала руки в боки и снова сказала парням, чтобы те убирались. Они только рассмеялись, достали пастушьи свирели и как ни в чем не бывало стали насвистывать какую-то песенку. Старуха начала рисовать в воздухе какие-то знаки, грозить и проклинать. Потом она трижды перекрестила комнату и закричала: «Скорее, скорее, славные детки, славные хлопцы, бедные жалкие мальчишки, скорее бегите отсюда, иначе на всю жизнь так и останетесь сидеть, застывшие и неподвижные, как коровья лепешка зимой!» Из соседней комнаты донесся стон: новый человек собирался вступить в этот мир. Парни смеялись и говорили, что проклятия ведьмы уже исполнились, они уже застыли и окаменели и не могут двинуться с места.

Тут с ярмарки домой вернулись четверо взрослых сыновей, и в доме началась драка — полушутя, полувсерьез. Парубков наконец вышвырнули, старуха плеснула им вслед кипятком, и дверь закрыли на засов. Женщина стонала, ведьма пила второй стакан водки, и было слышно, как на улице трое парней играют на своих свирелях песню-дразнил-ку. Вдруг тело роженицы содрогнулось, и на свет появилось и запищало крошечное нечто.

Парни, приветствуя появление нового человека, разбили окна и исчезли.

Мужчины заткнули оконные проемы тряпками и подушками. Новорожденное существо испугалось, скорчилось, его маленькие, тонкие ручки и ножки дергались, словно в судороге.

Старуха выпила уже третий стакан, мужчины молча сидели и курили в соседней комнате, сыновья как будто с упреком смотрели на отца, а он в смущении отводил глаза.

Пока старуха мыла крошечное существо, судороги продолжали сотрясать его маленькое тельце, а мать безутешно плакала. Старуха успокаивала ее, приговаривая: все не так страшно, в ребенка вселился лишь третьесортный беззубый бесенок. Настоящий большой черт в него вселиться не мог, так как в это время года он находится на другом конце земли, в темной страшной пещере, прижатый к стенке маленьким кругленьким розовым ангелом, так что в ближайшие три-четыре месяца он будет там обливаться холодным потом, а сюда и носа не покажет. А она, обещала старуха, опрокинув уже четвертый стакан, за эти три-четыре месяца без труда изгонит из ребенка этого беззубого бесенка — разумеется, лишь в том случае, если женщина поклянется никому ничего не говорить и сделает все, что она, ведьма, ей скажет.

Женщина пообещала ведьме во всем ее слушаться, а маленьким существом, родившимся в эту дождливую апрельскую ночь, был я.

3

Так я появился на свет. И внес еще больше беспокойства в это и без того беспокойное бытие. И еще больше беспорядка в эту и без того беспорядочную жизнь.

Через неделю мама начала вставать с постели. Мой младший брат Шабсе, которому едва исполнился год, внезапно стал взрослым. Ребенком теперь был я, и что это был за ребенок! Маленькое нечто, дрыгающее руками и ногами и вопящее днем и ночью.

Старая ведьма появлялась только тогда, когда отца и старших братьев не было дома, и давала указания моей маленькой напуганной и обеспокоенной маме, которая обещала никому не рассказывать об изгнании из меня беззубого бесенка. Никто так и не узнал, какие указания она получала и сколько за это заплатила. Да и сама она этого не знала, потому что платила всем, что только было в лавочке: солью, керосином, медом, селедками, булочками с начинкой, лопатами и гвоздями. Все это ведьма в конечном итоге превращала в водку. Однажды мама отдала ведьме пилу и топор, которые та задешево продала нашему зажиточному соседу Юзу Федоркиву. Она была очень осторожной и всегда ловко избегала встреч с отцом и старшим братом. Брата она боялась больше всего, но однажды он все-таки застал маму за тем, как та наливала ведьме положенный стакан водки. Брат взял стакан, вылил водку и раз и навсегда запретил маме давать старухе спиртное, на что ведьма пригрозила наслать порчу на его теленка. Брат тут же при свидетелях заявил, что теперь она отвечает за здоровье его теленка, и если с ним что-то случится, даже если у него начнется понос, то за ней сейчас же придут жандармы. Она очень боялась моего старшего брата и теперь беспокоилась о здоровье его теленка даже больше, чем он сам.

Мое «лечение» началось с того, что старая ведьма вырыла яму в нашем огороде — никто не знал зачем. И вот однажды ночью, когда мужчины еще не вернулись с ярмарки, маленькое существо опустили в эту яму прямо в ванночке, с водой и пеленками, и присыпали землей. Моя мама стояла рядом и держала свечку, остальные дети плакали дома от страха, а старуха бормотала, плевала во все стороны, вытворяла свои фокусы и приговаривала: «Видишь, Аронка, как трава растет, он будет жить, жить и поборет злодея». После этого она отрыла ванночку с ребенком, внесла их в дом, а на следующий день, как говорят, на этом месте выросла высокая трава. Но ребенок продолжал мучиться судорогами, а в тот день его еще и вырвало. Тогда старуха повелела положить ребенка ночью на пол рядом с кроватью и ждать, пока нечистая сила не выйдет из него.

И вот ночью мама положила меня на пол, но я — и, наверное, беззубый бесенок во мне — орали так громко, что разбудили весь дом. Отец зажег свет и, думая, что ребенок выпал из кровати, положил меня обратно к маме, мама дала мне грудь, я стал жадно пить молоко и постепенно успокоился, согретый материнским теплом. Тогда начался третий этап лечения. Это было во вторник, когда все взрослые отправились в город на ярмарку. Старуха пришла с уже приготовленным тестом, развела огонь и поставила печься огромный крендель. Когда крендель начал подрумяниваться, мама и старуха привязали ребенка к хлебной лопате и засунули прямо в печь, снова достали и снова засунули. И так, с перерывами, трижды три раза, а всего девять раз! Когда крендель был готов, мама взяла ребенка, а старуха — крендель, и ребенка девять раз протащили сквозь дырку в кренделе. Старуха при этом приговаривала: «Сайка сквозь крендель, бесенок в крендель, кто его съест, к тому придет бес. Сайка сквозь крендель, бесенок в крендель, кто его съест, к тому придет бес». Потом ребенка выкупали, старуха исчезла, а крендель прихватила с собой.