В итоге, когда Подгорный-младший добрался до парковки названного именем знаменитого барда бизнес-центра, где находился офис его медиакомпании, настроение его было еще хуже. Расстояние, которое можно покрыть за десять минут, он преодолевал почти час, успев за это время не раз обматерить и губернатора, и обеденные пробки, и вечный ремонт и без того не самых широких улиц родного города. Заняв свое место на парковке, Макс некоторое время еще сидел в машине, тщетно пытаясь успокоиться. Но раздражение не проходило. Поняв, что ему необходимо выпустить свою злость на кого-то из посторонних, Подгорный направился к лифтам. Поднявшись на тридцать третий этаж небоскреба, Максим быстрым шагом прошел в свой офис, сухо кивая здоровающимся с ним сотрудникам. Лена, его секретарша, маленькая стройная блондинка, работающая у него всего три месяца и с которой он переспал еще в день ее приема на работу, радостно вскочила, увидев шефа. Ее он не удостоил даже кивком.

– Кофе, – коротко бросил Максим и с силой захлопнул за собой дверь кабинета.

Разблокировав компьютер, Подгорный вставил флешку в гнездо и начал просматривать загруженные на нее файлы. Через несколько минут Лена принесла кофе, Подгорный кивнул ей, показывая, чтобы она поставила чашку на стол, и вновь погрузился в работу. Лена тихо вышла из кабинета. Просматривая материалы, Максим несколько раз презрительно фыркнул. Иногда он отвлекался на то, чтобы сделать глоток-другой кофе. В очередной раз потянувшись за чашкой и обнаружив, что она уже пуста, он нажал кнопку селектора.

– Да, Максим Сергеевич. – Тоненький Ленин голосок был, как всегда, ласков и предупредителен, но Максима в данный момент это только злило.

– Что «да», Лена? Где кофе? Чашка пустая уже давно!

Покрасневшая Лена мгновенно вошла в кабинет, чтобы забрать посуду.

– И вызови ко мне быстренько обоих редакторов и Шевцову, только быстренько, Лена, шевели юбкой! – Максим не скрывал своего раздражения.

Через несколько минут Лена вновь подала кофе, а выходя из кабинета, ей пришлось посторониться и уступить дорогу входящим. Их было трое. Первой в кабинет быстрым шагом вошла основной репортер медиахолдинга и главная звезда телеканала Настя Шевцова, за ней следовал главный радиоредактор Сергей Поспелов. Последним в кабинет неторопливо, с достоинством, буквально внес свое дородное тело главный редактор телевизионного канала Юрий Борисович Сокольский. Старше Максима почти на двадцать пять лет, он был одним из немногих сотрудников медиахолдинга, работавших в нем со дня основания. Возглавив холдинг и получив от отца карт-бланш на управление, Максим хотел уволить вечно неопрятного, постоянно потирающего потные руки Сокольского в первый же месяц, однако, выполняя обещание отцу в течение пары месяцев присмотреться к людям, не стал торопить события. И не пожалел. Юрий Борисович оказался не только профессионалом, в чем и так не приходилось сомневаться, он обладал удивительной способностью находить взаимопонимание даже с теми людьми, которых в принципе, казалось, понять невозможно, и компромисс там, где его и вовсе не могло быть. Он никогда не пытался давить на Максима ни своим возрастом, ни богатым опытом, соглашался с ним по большинству спорных вопросов, но иногда Максим, глядя в спину выходящему из кабинета редактору, понимал, что принял то решение, за которое изначально и выступал Сокольский.

Сейчас Сокольский неторопливо прошествовал к своему любимому креслу, которое в его присутствии никто не смел занимать, и опустился в него с таким выражением лица, что сразу становилось понятно: этот человек точно знает, что сидеть гораздо лучше, чем стоять. Остальные также заняли свободные места и, ожидая начала разговора, смотрели на шефа. Максим на мгновение задержал взгляд на коленях Анастасии, которые были видны из-под короткой юбки, вздохнул, заметил ответный недовольный взгляд и широко улыбнулся всем присутствующим.

После просмотра материала первым нарушил молчание Поспелов:

– Ну что тут скажешь, материальчик, конечно, тухленький, персонаж мрачненький, радиоролик бодренький. Так что мне проще всех. Поставим, покрутим. Хотя, конечно, – тут он немного замешкался, – хотя, конечно, брезгливенько.

– Ну да, мы же не Первый канал, так искренне врать не научились пока, – бросила Анастасия, – хотя, может, кому-то это и проще простого. – Она возмущенно посмотрела на Подгорного.

Максим промолчал. Настя целых три года была его любовницей, до тех пор, пока всего две недели назад не застала его поздним вечером в своем кабинете. Макс задумчиво сидел в мягком кресле и что-то разглядывал в темном вечернем небе за окном. В этом в принципе не было ничего необычного и зазорного, за исключением маленькой детали, которую звали Лена и которая стояла на коленях прямо между раздвинутых ног своего шефа. С тех пор отношения бывших любовников были близки к состоянию холодной войны, которая в любой момент могла перейти в стадию открытых бое столкновений. И, похоже, этот момент настал.

– Настя… Анастасия, – поправился Максим, – мы тут работу работаем, конкурса «Мисс Принципиальность» у нас тут нет. И не будет, знаешь ли.

– А жаль, хоть вспомнили бы, что такое принципиальность, – огрызнулась Анастасия, – это не вредно было бы.

– Давай ближе к делу. – Максим нервно теребил в руках карандаш.

– А ближе к делу, то это просто позор для журналиста – делать такой материал с таким персонажем. Радиоролик тоже позор, но это как бы на правах рекламы, к журналистике отношения не имеет. А сюжет на ТВ – это авторский материал, и делать такую работу ни один уважающий себя журналист не будет!

– Да сейчас по всей стране в каждом регионе сидят уважающие себя люди и делают такие материалы, – вспыхнул Подгорный.

– Лично я и не сомневалась, что порядочных людей маловато осталось, в журналистике и подавно, – парировала Анастасия, – а среди начальства, наверное, и вовсе все вывелись.

Сокольский и Поспелов переглянулись, но в дискуссию вступать не спешили. Максим, сдержавшись, глубоко вздохнул и, пристально глядя на Анастасию, произнес:

– Мы должны подготовить этот сюжет. Я на вас стараюсь не давить, но это задание напрямую от губернатора, а он его получил из столицы.

– Да уж, все зло в страну приходит из столицы, – пробормотал Сокольский, по привычке потирая потные руки.

– А им из Северной столицы надувает, – хохотнул в ответ Поспелов, но быстро осекся под ледяным взглядом Максима.

– Вы что хотите делайте, а я в этом позоре принимать участие не буду. – Анастасия явно не собиралась идти на уступки.

Подгорному ничего не оставалось делать, и он обратился к Сокольскому:

– Юрий Борисович, наша уважаемая Анастасия… Сергеевна никак не может понять, что мы все вместе работаем в команде. Поэтому я прошу вас до конца рабочего дня либо убедить нашего прекрасного журналиста изменить свое мнение, либо решить, кто из менее прекрасных, но более адекватных сотрудников будет работать на этом проекте… – он немного помолчал, бросив взгляд на Настю, – а заодно и в эфире вечерних новостей.

Сокольский удивленно посмотрел на Максима, его бровь дернулась, а губы сложились трубочкой, словно он собирался надуть невидимый шарик. Но ответить Юрий Борисович так ничего и не успел. Настя, оттолкнув стул, стремительно вскочила на ноги. От возмущения она покраснела и судорожно сжимала в руках телефон, который должен был уже вот-вот треснуть от такого напряжения.

– Ну ты и подлец, – процедила журналистка. – Что же, я уйду, может, тогда твоя соска и эфиры вести будет.

Все ошарашенно молчали. Настя, не глядя ни на кого, выскочила из кабинета. Раздался оглушительный грохот ударившейся о косяк двери. Сокольский, очевидно, закончил надувать свой виртуальный шарик. Он грустно посмотрел на Максима и не менее грустно произнес:

– Знаете, Максим, а я ее понимаю.

– Я ее тоже понимаю… в какой-то степени, – огрызнулся Подгорный, – но ведь работать надо. Есть задание, и его надо выполнить. Уж вы-то взрослый человек. Вы должны понимать.

– Да, Максим, вы правы, я взрослый человек. Мне ведь уже шестьдесят два. Но силы еще остались на несколько лет, и хотелось бы доработать эти годы в этой редакции.

– Ну уж вам-то, Юрий Борисович, точно ничего не угрожает, – нахмурился Максим.

– Разрешите, я договорю, немного терпения. – Сокольский достал платок, чтобы протереть очки, и сейчас его круглое белое лицо с часто моргающими глазами обрело какую-то детскую беззащитность. – Мы с вами живем в эпоху компромиссов. Мы спорим, приходим к согласию. Несогласных сейчас не сжигают на костре, ну разве что поливают зеленкой. Это замечательно. Гуманизма стало явно больше, чем сто или двести лет назад. Но что мне не нравится, так это то, как мы легко стали приходить к этим компромиссам. Мы слишком легко соглашаемся с тем, с чем внутренне не согласны. Лишь бы идти по пути карьерного или финансового роста. Порой еще мы спотыкаемся о свои принципы, но обычно быстро вскакиваем и продолжаем идти вперед.

Сокольский водрузил очки на их постоянное место и стал более уверенно смотреть на окружающий его мир.

– В девяносто первом году, в августе, я был по работе в столице и совершенно случайно оказался возле Дома Правительства во время путча. Я даже видел Бориса на танке. Правда, я стоял довольно далеко, большого Бориса видно было плохо, но зато знаете, что я увидел? Я увидел в людях надежду. Что их жизнь изменится. В тот момент слова «свобода» и «демократия» не были ругательными, тогда они пьянили нас всех. Только вот пьянили они не долго, а потом вся страна стала жить в каком-то угрюмом похмелье, и похмелье это никак не проходит. Ушли бандиты, ушли дефолты, а похмелье от этой свободы, которую мы так толком и не попробовали, оно осталось. И нам всем активно внушают, что все, что есть от этой свободы, – это только долгое и мучительное похмелье. И теперь мы этой свободы уже и сами то ли не хотим, то ли боимся. Уже целое поколение выросло, которое, кроме нынешней серости, ничего и не видело, но я ведь помню, что тогда, в девяносто первом, мы хотели чего-то другого. Не того, что имеем сейчас и что, простите меня, имеет нас.

– Знаете, Юрий Борисович, – Максим нетерпеливо перебил Сокольского, – это все очень интересно, но, может быть, не сейчас? Работа. Она ведь не ждет. Точнее, она как раз ждет всех нас!

– Максим, я сейчас договорю, – неожиданно заупрямился Сокольский. Было видно, что нахлынувшие воспоминания что-то разбередили в его душе, и это что-то рвалось наружу, и удержать это Сокольский и не мог, и не хотел. – Так вот, после девяносто первого года прошло еще некоторое время, и началась первая война на Кавказе. Столько лет уже прошло с того времени, что многие уже не помнят, да и не хотят особо вспоминать, что и как там было. И я бы тоже, может быть, не вспоминал, но, видите ли, Максим, – голос Сокольского задрожал, – у меня был сын от первого брака, Егор. Егор Юрьевич Сокольский. У меня к тому времени уже был новый брак, и я Егору уделял очень мало внимания, очень мало, и он рос абсолютным шалопаем. И после школы он не поступил в вуз, а ушел в армию. Это был девяносто четвертый год. В девяносто пятом его отправили в горы. А в девяносто шестом, за два месяца до демобилизации, он погиб. Я не знаю, как это произошло, добиться чего-либо от военных было невозможно. По времени это совпало с самыми ожесточенными боевыми действиями. Никто из вас, наверное, и не помнит, когда это было, верно? И за это никто, слышите меня, никто не ответил. А этот человек, которого вы сейчас собрались рекламировать, только спустя годы вместе со своим многомудрым папенькой переметнулся на сторону победителей. А теперь вы делаете из него героя? Теперь вы делаете из него президента? И это правильно? А мой сын не стал героем, и никогда не станет. Он стал никем. Он стал телом в гробу! – На последней фразе голос Сокольского перешел на визг, обратившийся в рыдания. Старый толстый главред рыдал во весь голос, растирая слезы толстыми пальцами и громко шмыгая носом.

Стоявшая в дверях Лена бросилась в приемную и через несколько мгновений вернулась со стаканом воды и пачкой салфеток. Сокольский молча взял салфетки и, не стесняясь, высморкался.

– Вы меня извините, Максим, но здесь я вам не помощник. Поищите другого.

– Хорошо, значит, поищем, – неожиданно для себя самого огрызнулся Максим. – Вы, Юрий Борисович, придите в себя. А потом мы продолжим наше общение в более конструктивной, так сказать, форме. А если не захотите, то не продолжим, это касается, кстати, и всех остальных. Сидеть здесь уговаривать я никого не буду. Через полчаса жду вас всех по новой. И будем общаться только по делу. Кстати, дорогой мой Юрий Борисович, я, конечно, помоложе вас буду, но знаю, что время идет и люди меняются. Если начать ковыряться в истории, кто там и чем раньше занимался, так такого наковырять можно, что лагеря охранять некому будет – все внутри окажутся. И вы все это знаете. Всё! Вечер воспоминаний объявляю закрытым. Время пошло.

Сокольский с трудом поднялся из кресла. Подскочивший Поспелов помог ему встать. Главред глубоко вздохнул и негромко произнес:

– Жаль, что все так сложилось… и тогда, и сейчас… Жаль. Но ничего не изменить в прошлом, а свое будущее вы можете уродовать без меня. Прощайте, Максим, и всего вам доброго.

Максим молча проводил взглядом сутулую спину выходящего из кабинета Сокольского.

– Может, еще кто желает примкнуть к беженцам? – громко крикнул Подгорный.

Поспелов молча взглянул на часы, словно отмечая начало получасового перерыва, и, не сказав ни слова, последовал за остальными.

– Потому что нельзя, трам-пампам, потому что нельзя, трам-пампам, потому что нельзя быть на свете уродом таким, – пропел Макс и, подойдя к распахнутой двери кабинета, с силой захлопнул ее. Гулкий грохот разнесся по всему офису.

Вернувшись домой, Подгорный долго бесцельно слонялся по расчищенным дорожкам огромного, с полгектара, участка. Чувство душевного опустошения, охватившее его сразу после разговора в редакции, упорно не уходило. В голове словно кипел котел с черной тугой вязкой жидкостью, которая поднималась пузырями мыслей, а те лопались, обдавая Максима невидимыми черными брызгами грязи. И грязь эту было никак не смыть, так как она была внутри.

Оказывается, изменять самому себе – это больно. Наверное, так же больно, когда тебе изменяет любимый человек. А что бы почувствовала Марина, если бы узнала обо всех его похождениях? К чувству досады и разочарования после конфликта с сотрудниками теперь прибавилось и неожиданное чувство вины перед женой. Максим никогда не был сторонником самокопания. «Наш паровоз вперед летит!» – любил приговаривать он, предпочитая оставлять за бортом весь тяжелый груз своих обид и разочарований и еще больший груз обид и разочарований тех, кто не успел увернуться от его паровоза. Однако сейчас в голове Максима словно прорвало невидимую плотину, и сквозь образовавшуюся промоину на него ринулся тяжелый поток сомнений и переживаний.

Подгорный понимал, что сегодня он попросту сломал об колено весь сложившийся коллектив своей редакции. Вряд ли эти люди уволятся, в городе не так просто найти вакансию, связанную с журналистикой, а в столицу мало кто решится поехать. Но прежней редакции уже не будет, это было очевидно. Не будет ни взаимного понимания, ни взаимного доверия. Все это он разрушил в один день. Его паровоз промчался вперед, вот только Максим сам очень сомневался в правильности выбранного им пути. От досады он пнул изо всех сил валявшуюся на дорожке сосновую шишку, но легче от этого не стало ни на секунду.

«Мы сами себя в говно макаем и хотим, чтоб все радовались, – угрюмо подумал Максим, – а я впереди всех бегу с мегафоном и дорогу показываю… ну не идиот ли?!»

На высокую сосну рядом с ним сели две сороки, и их крики наполнили собой всю округу. Птицы возбужденно перепрыгивали с ветки на ветку, то сближаясь, то вновь несколько отдаляясь друг от друга, а их болтовня становилась все громче.

– Я реально глупее сороки, – Макс смотрел на прыгающих птиц, и ему стало немного легче, – те просто живут и радуются. И никого в дерьмо не макают… Сороки, а вы ложки тырите? – вдруг крикнул Макс, но птицы не обратили на него никакого внимания. Он был слишком далеко внизу, а они были слишком поглощены собою, чтобы отвлекаться на какого-то человечишку. – Вот ведь наверняка тырят, – с усмешкой пробормотал Максим. Он, конечно, никогда в жизни не видел сороки, летящей с ложкой в клюве, но сказка, услышанная в раннем детстве, неожиданно всплыла в голове.

Подгорный-младший наклонился, поднял с земли еще одну сосновую шишку и, сильно размахнувшись, кинул ее в сторону расшумевшихся птиц. До сорок он, конечно же, не добросил, зато потянул плечо, а шишка, ударившись о ствол дерева, упала вниз, обратно ему под ноги. Среагировав на шум, обе птицы улетели, а Макс остался стоять один посреди двора, потирая разболевшееся плечо.

Постояв немного в задумчивости, он достал из кармана мобильный и позвонил жене. Марина ответила не сразу. Максим уже хотел отключить телефон, когда гудки в трубке сменило молчание, потом послышалось сухое «Да?».