загипнотизированно замедляется, так что шаги свои уже и растягивать некуда. Поравнявшись с

ней, Роман некоторое время идёт молча, невольно ещё сильнее пугая её. «Пожалуйста, вот он я,

получите», – словно говорят уже сами его выровненные шаги. Да, собственно, не пойти за ней

Роман уже не может. Душа помнит Любу, а разум постоянно долдонит, что Люба уже в прошлом. А

в настоящем – Света. А может быть, и не Света. Может быть, ещё Наташка Хлебалова,

шестнадцатилетняя девчонка, загорелые ноги которой выше коленок такие полные и тугие, что

дыхание от их вида сдваивает поневоле. Уже при одном её появлении в клубе Роман чувствует

такую сладкую ломоту в костях, что хочется потянуться всем телом. Он пытается затушить в себе

это хищное, ласковое пламя, как удавалось делать с впечатлением от других женщин, да, видно,

тут уже какой-то непреодолимый случай. Теперь, когда Любы почти что уже нет, это пламя не

тушат никакие логические соображения, и даже не действует тот довод, что Наташке лишь

шестнадцать. Ох, а уж что снится ему в последнее время, какие жаркие призраки истязают по

ночам! Как эти Наташкины ноги смугло светят и мерцают во снах! Но за это он уже не может ни

ругать, ни осуждать себя – сны запретов не понимают. Тем более, что всё желаемое не имеет во

сне завершения – финалу там всегда что-нибудь мешает. И это понятно: как может присниться ни

разу не испытанное наяву? Наяву же всё в нём мешается: с одной стороны, страшно хочется

поскорее испытать близость с женщиной, с другой – эта близость представляется падением. Ведь

он намерен строить жизнь основательно, оставаясь совершенно честным перед своей будущей

избранницей. Для настоящего счастья они должны быть целомудренны оба. И, конечно, теперь-то

уж лучше Светланы для этого нет никого. Вот потому и шагает он сейчас с ней, видимо, поступая

очень правильно.

– Здравствуй, Света, – произносит он, пройдя сбоку от неё уже чуть ли не пол-улицы.

– Здравствуйте, – шепчет она.

И снова оба надолго смолкают, привыкая к новому состоянию, в которое они входят, переступив,

наконец, порог молчания. Когда Светлана ждала Романа, то чувство её было заочным и более

решительным. Находясь внутри души, как в коконе, оно жило само по себе и не требовало никаких

действий, никаких проявлений. Даже письма, и те Света, казалось, писала сама для себя. Но вот

они, минуты, когда этому чувству требуется как-то выразиться вовне. Но как?! Видя Романа рядом,

физически чувствуя его высокий рост, умом понимая всю серьёзность этого человека, прошедшего

армию, она не может не робеть и не свёртываться внутрь к испуганной душе. Ей кажется, будто

Роман свалился на неё слишком быстро и неожиданно. Она, оказывается, просто не готова к

такому «сверхпарню», потому что до армии он был не таким «страшным». Да она бы уж лучше ещё

его подождала, чем что-то делать сейчас.

– Присядем, поговорим, – предлагает Роман, указав в темноте на чью-то скамейку, уже на

подходе к её дому.

Но Свету его предложение будто подстёгивает: она ускоряет шаги. Роман даже

приостанавливается в замешательстве. Потом уже около самой калитки он догоняет Свету, берёт в

ладони её похолодевшую ладошку. На лице этой красивейшей девушки лежит пёстрый тёплый

свет, пробивающийся с веранды сквозь черёмушную листву, и в душе Романа что-то и впрямь на

мгновение устремляется ей навстречу. Света же с постоянным, неослабевающим усилием

вытягивая ладошку, смотрит с таким ужасом, что его пальцы разжимаются сами собой. Да нет же,

нет на её лице красоты, которая ему почудилась на миг: всё в этом лице правильно, но без тепла

родного…

Света убегает за ворота. Вытянув шею, Роман смотрит поверх забора на хлопнувшую дверь

веранды и, ничего не понимая, бредёт домой. После всех намёков матери, после выжидательных

взглядов самой Светы её просто дикое бегство вызывает лишь недоумение.

Во второй вечер она, хоть и полуотвернувшись, но всё же опускается на скамейку, на которую

первым «показательно» садится Роман. Воодушевлённый кавалер передвигается ближе, потому

что на таком отдалении просто не говорят, но Света тут же вскакивает, испуганно взмахнув руками.

«Пугливая Птица, – грустно думает Роман. – Хорошо, хоть не улетела совсем. Теперь я знаю, как

тебя звать…» И усадить её уже не удаётся. То же происходит в третий и четвёртый вечера: Света

встаёт или отодвигается при малейшем подозрительном, на её взгляд, движении Романа. А если

уж она поднялась, то для её нового усаживания требуется специальная клятва о неприближении.

Роман же всё надеется заглянуть ей в лицо и в глаза, чтобы проверить, могут ли сцепиться их

души? Да и какое тут может быть общение, если не видеть глаза друг друга? Всё отрывочно,

односложно, натянуто, холодно, как будто каждый постоянно лишь сам по себе.

29

Однажды к ним подходят Боря со своей Кармен. Их заметно издали: свет луны в этот вечер

такой ясный, что даже земля видится серебристо-беловатой. Боря, коротко похохатывая,

рассказывает какой-то анекдот. Приходится и Роману перейти на анекдоты. Тоня смеётся открыто,

заразительно. Она не так красива, как Света с её писаными чертами лица и персиковым цветом

кожи. В Тоне вообще какое-то несоответствие: при полных губах – небольшие глаза и маленький

носик. Её лицо привлекательно уже на какой-то последней грани: хотя бы чуть-чуть измени какую-

то одну его чёрточку, и вся привлекательность уйдёт в минус. Но, кажется, в этой-то рискованности

и есть главная изюминка её облика. Роман отмечает в ней и нечто новое, чего не помнил раньше –

это забавные ямочки на щёчках, которые ему почему-то хочется назвать цыганскими. Хотя почему

именно цыганскими и сам не поймёт – при чём тут цыгане? А ещё Тоню-Кармен красит счастье,

просто плещущее из неё и будто вывернутое в лёгкое подтрунивание над тяжеловатым,

медлительным Борей. Тот спокойно, с массивной ленивостью сносит её шпильки, делая вид, что

больше увлечен транзисторным приёмничком с длинным блестящим штырём антенны, который он

гоняет по всем свистяще-улюлюкающим волнам и диапазонам.

– Стоп, стоп, тормози! – останавливает его Кармен в одном месте. – Крути обратно колесо!

Боря беспрекословно выполняет команду своего командира, отрабатывая назад. А там песня:

Вот кто-то с горочки спустился,

Наверно, милый мой идёт.

На нём защитна гимнастерка,

Она с ума меня сведёт…

Певица поёт широко и с чувством:

– Какая песня! – восхищённо шепчет Кармен. – Тихо! Всем тихо! Как красиво… По-человечески

красиво. Особенно это: «наверно, милый мой идёт». Как я всё это представляю. Как я люблю такие

песни…

Эти слова «наверно, милый мой идет» она произносит с такой затаённостью, будто вынимает их

из собственной души, а потом так же мягко и бережно укладывает назад. Боря, снисходительно

хмыкнув и понимая, что это, на миг открытое чувство, принадлежит ему, обнимает Кармен за

плечи, и она, ещё мгновенье назад дерзкая, насмешливая и чуть высокомерная, словно осекшись,

доверчиво приникает головой. Света смущённо отворачивается от такой сцены. А Роману снова

невольно вспоминается Люба. Вероятно, с ней-то ему было бы так же хорошо и даже ещё лучше,

чем Боре с Тоней. Тоня куда ближе к Любе, чем Светлана, и поэтому Боре остаётся только

позавидовать.

– А тебе, Света, как эта песня? – спрашивает Роман, пользуясь случаем, чтобы хоть как-то

разговорить её.

– Эту песню я тоже люблю, – по школьному отвечает она. – Эту песню все любят.

Роман ждёт, что она добавит что-нибудь ещё, но это уже всё.

По тому же сценарию почти без слов проходит ещё несколько вечеров. Роман уже и сам не

понимает, зачем ему эти прогулки при луне и без луны. Или ему время некуда девать? В этот вечер

он, едва не вспотев от волнения и страхов, решается положить руку на плечо своей суженой, как

воодушевлённо считает его мама. Света застывает, а потом, как обычно окаменело, отодвигается

по скамейке.

– Зря ты так резко дёргаешься, – уязвлённо и уже с раздражением замечает Роман, – лавочка-

то занозистая. Занозок насадишь. Каким пинцетом их потом выщипывать?

Он с усмешкой смотрит на Свету, понимая, что все её писаные черты становятся от её

холодности и нудной затянутости сценария сближения не притягательней, а всё безразличней и

безразличней. Да не нужна ему драгоценная целомудренность этой Пугливой Птицы, пусть она

оставит её при себе. Ему бы хоть какой-то краешек чувства, испытанного тогда в вагоне. Взять бы

Свету за плечи и заглянуть в глаза, как сделал это Витька с Любой. Вот тогда-то, может быть, и

прошило бы их души сквозной пронзающей молнией. Только и всего. Ему и нужно-то лишь чуть-

чуть ласки и внимания. Да он и сам оставит её как можно дольше нетронутой и заветной, если в

нём затеплится чувство. Но как относиться с теплом к холодной льдине? Скорее всего,

сдержанность Светы от наставлений матери и подготовки её в образцовые жёны. Конечно, в

будущем, помня такие примерные пионерские прогулки с ней, Свету ни в чём не упрекнёшь. Но что

делать с ней сейчас? Ходить, выжидать, уговаривать, скучно и молча сидеть на лавочке? А если

она и по жизни окажется такой же холодной и неприветливой? Откроешь, наконец, дверь этого

холодильника, а там – Северный Полюс! Главное же, что вся эта ситуация начинает затвердевать.

Мать смотрит на него теперь почти умильно и успокоенно, а Галина Ивановна, встречаемая где-

нибудь на улице, – пристально и придирчиво, как на своего… И Роману кажется, что он входит в

какую-то большую ложь.

И вдруг вся эта неловкая, тягостная диспозиция в одно мгновение ломается вроде как сама по

себе и до изумления просто. Возвращаясь с очередного серого свидания со Светой, Роман

30

сталкивается около клуба с Наташкой Хлебаловой. Разговор сходу завязывается какой-то игривый.

Роман, вроде бы шутя, но осторожно, как и к Свете, притрагивается к ней и тут же, ещё и не успев

ничего осознать, прижимает полностью, чувствуя, что здесь ему позволяется куда больше. Ещё

какие-то минуты назад женское представлялось Роману упругим, отталкивающим полотном, и

вдруг в этой неподатливой стенке обнаруживается мягкий, жаркий провал, в который уже само

звенящее тело ухает, как в воду, легко отмахнувшись от рассудка и всяких там принципов и

установок. Ох, как плавят Романа эти первые, но почему-то уже умелые объятия! Да что объятия!

Наташка позволяет ещё и не те головокружительные вольности. Вчерашний солдат шалеет от её

тугого, свежего и, как ему кажется, очень уж женского тела в скользком шёлковом платье с

красными маками, от запаха распущенных волос, пахнущих дневной сухой пылью, травой и

вечерней свежестью, отчего-то особенно ощутимой именно в волосах. У Наташки всё как

накаченное: и грудь, и попка – кажется, плоть просто рвётся из неё, всюду создавая упругий

подпор. Время с объятиями, поцелуями и обжиманиями на какой-то случайной лавочке кажется

сплошной охмеляющей ямой – его как будто нет, оно обнаруживается лишь на кромке, на берегу

встречи в три часа ночи. Проводив Наташку домой до палисадника с густой черёмухой, Роман не

может освободиться от накопленного желания. Пальцы помнят её тело, и эти ощущения так

потрясающе достоверны. В брошюрках для юношей подобное желание советуется сбрасывать

занятием спортом или какими-то увлечениями, вроде лепки из пластилина. Однако есть способ

куда естественней и проще, которым можно запросто воспользоваться, спрятавшись в тень от

забора. Отпущенное возбуждение позволяет заснуть дома, расслабленно раскинув руки и ноги. Ох,

жизнь, какая же ты горячая! И, кажется, становишься всё более раскалённой!

На следующий день Роман переселяется из дома в тепляк в ограде, а вечером приводит туда

Наташку, снова, но уже не случайно найденную на улице. Всё сегодня с ней вроде бы так же, как и

вчера, только заходит чуть подальше. Но это-то «чуть» и есть то, что описано поэтами, самыми

пылкими сердцами человечества как великая тайна мужчины и женщины.

Домой он отводит Наташку на рассвете. Дом Хлебаловых стоит почти на окраине села, и в свете

уже прозрачного неба видно, как к огородам от Онона беззвучно крадется белый молочный туман.

Наташка, всё в том же платье с маками, идёт рядом, то и дело оступаясь на ровной дороге.

– Ты просто зверь какой-то, – улыбаясь говорит она.

– Ой, ну ты уж прости меня, – приобнимая и не замечая её улыбки, просит Роман.

У двадцатилетнего молодого мужчины это первая женщина, и его ничуть не смущает, что у его

шестнадцатилетней девчонки он уже не первый. Голова слегка кружится от усталости и такой

физической пустоты, что тело кажется полым. Нет, эта первая близость с женщиной не дала ему

какого-то невиданного мирового растворения (обещанного теми же поэтами), зато она приносит

такую лёгкую свободу от дикого, почти гнетущего желания, какую и ожидать было нельзя.

Освобождённый мир не блистает сейчас новыми вариациями и бликами, зато, как после очищения

туманом, становится простым, понятным и непосредственным. Наверное, таким-то он и должен

быть для нормального, полноценного мужчины. Сама же Наташка теперь куда ближе всех женщин

на свете и, конечно же, ближе, чем Света Пугливая Птица, с которой потеряно столько холодных

вечеров. Оказывается, для сближения мужчины и женщины не всегда нужны какие-то начальные

серьёзные отношения и привязанности – с Наташкой всё обходится и лёгким мостком. Как это

здорово, что её в любой момент можно взять и прижать к себе. Она просто своя.

– Ты на меня не сердишься? – спрашивает Роман, обнимая свою женщину на прощание.

– А за что? – искренно интересуется она.

– Ну, за то, что я сделал это с тобой.

Наташка устало, но от души смеётся, и Роман, наконец-то, убеждается в том, что раньше лишь

смутно предполагал: оказывается, и женщине это тоже приятно. Как же это здорово тогда – делать

так, чтоб хорошо было и тебе самому, и ей! Как мудро это притяжение задумано природой!

На обратном пути по утреннему акварельно-прозрачному селу Роман намеренно, словно

проверяя себя, вспоминает Любу и вдруг не находит её тени рядом со своей душой. И в этом уже

нет ни огорчения, ни печали: лишь та же необъятная новая свобода врывается в грудь, до боли

распирая её.

Барьер преодолён. Теперь он уже знает, что такое женщина. Конечно же, глубоко, втайне он

хотел познать её, и находясь под впечатлением Любы, да не решался признаться даже себе. Но

теперь все его желания, ранее приглушаемые внутри, торжествующе прорываются и с упоением

лупят в дребезжащие литавры. И ничего плохого в этом ликовании нет. Нет, потому что это простое