Наташа снова молчит. Совершенно лишний, Роман, вздохнув, идёт в своё купе. Люди там спят –

пассажиры, видимо, дальние: на столике лежат потрёпанные, усталые карты. Присев около кого-

то, спящего внизу, он тоже смотрит в окно сквозь отпотевшее стекло и лёгкий утренний туман. В

вагоне сумрачно, тепло и чуть душно от спящих. Роман на мгновение забывается в дрёме, а,

очнувшись, видит в этом тумане белые высокие дома: в каком красивом городе живёт Витёк! Он и

называется-то как: Златоуст! Роман даже волнуется за Витьку: всё, один из них уже дома. Витьке

пора бы уж и собираться. Работают тормоза, упругими толчками подергивая вагон, над самым

окном прочерком пролетает хриплый голос промоченного дождями и промороженного

станционного динамика. И тут, наконец, возникает явление сияющего Витька.

– Всё, договорились! – восклицает он веером такого восторженного шипящего шёпота, что

пассажир, у ног которого сидит Роман, вскидывает голову и, увидев традиционно неугомонных

солдат-дембелей, переворачивается на другой бок каким-то резким брыком. – Когда она поедет

назад, я сниму её с поезда.

– Да как же ты уговорил-то, а?

– А просто взял вот так за плечи, посмотрел в глаза и сказал: «Люба, верь мне, я не вру». Ну,

как тут не поверишь? Это твой или мой дипломат? Ну, про детали уже некогда, да и к чему они

тебе?

А вот то, что он так легко откалывается – это даже обидно. Да что поделаешь – теперь у

каждого дорожка своя.

Когда они с Витькой выходят на влажный, со следами только что поработавшей метлы перрон,

Люба с флажком в руке стоит у выхода. Ей привычно провожать пассажиров – людей, с которыми

уж наверняка никогда не встретишься, но сегодня один из пассажиров особенный. Его и

пассажиром-то теперь не назвать… Витька пожимает ей руку, робко прикасается к локтю, и видно,

что больше волнуется не от воздуха родины, а от этого расставания. Эх, только бы не обманул он

её! У него ведь будет сейчас много встреч, новых знакомств… И этот дорожный эпизод может

просто задёрнуться вот таким же туманцем. А Люба будет надеяться… Роман ловит себя на том,

что мучительно завидует Витьке. Во всяком случае, не хочется чувствовать себя таким оторванным

от них, ведь всю ночь провели вместе, ведь, казалось, и решили-то всё сообща.

– Видишь, Витька, как всё повернулось, – говорит он, пытаясь восстановить свою

сопричастность, – а мы ещё хотели этот поезд пропустить…

– Ага, точно, – подхватывает тот, обращаясь к Любе, – не хотели за купе доплачивать. Денег не

хватало. Я думал, хоть в тамбуре поеду, зато уж на такси по всему городу всё равно прокачусь. Я

это два года во сне видел. А, да теперь всё это ерунда…

– Эх ты, уж скопить не мог, – мягко, как уже своего, упрекает Люба, вынимая из кармана куртки

пятёрку. – Этого хватит?

Витька на мгновение смущается, но тут же заливается уже другим, более глубоким светом.

– Вполне, – так же по-свойски отвечает он, берёт голубоватую бумажку и суёт её в карман

кителя.

И теперь почему-то становится совсем очевидно – нет, Витька не обманет. Роман подаёт руку

своему армейскому другу, крепко поддёргивает его к себе за прокалённую пустыней шею.

– Ладно, Муму, пока!

– Будь здоров, Справедливый! Оставайся всегда таким! Ты и в этот раз мне помог.

Не дожидаясь отправки, Роман поднимается в вагон.

Ехать ему ещё долго. Днём в вагоне дежурит Наташа, а Люба отдыхает. Даже после ночи без

сна он не может толком уснуть: выхватывает сон рваными кусками. Будто не спит, а преодолевает

громадное поле вагонной полки мелкими бросками и перебежками. В основном же лежит,

воображая не свою, а Витькину теперь такую ясную, определённую жизнь. И прежде всего в этой

Витькиной жизни видит Любу. Только что-то уж чересчур ясно он её видит. Да не просто видит, а

самой душой откликается на все её черты: чуть смугловатое лицо, длинные, повседневно просто,

но очень женственно уложенные волосы (наверное, тяжёлые и очень мягкие), плавную седловинку

на слегка вздёрнутом носике, благодаря которой, если Люба улыбается, то весёлость её

выражается не только губами, но и этим красивым носиком и ласковыми серыми глазами.

6

Вспоминает её глубокий грудной голос, будто греющий саму душу, её ловкие плавные движения.

Помнит её уши и крохотные серёжки, которые уже не какое-то девчоночье баловство, а добавляют

ей ещё больше женственности. Вспоминая же лёгкий пушок на её шее, Роман чувствует, что у него

клинит дыхание. Ему уже не терпится увидеть её снова, чтобы проверить, действительно ли в ней

всё так прекрасно, как помнится. Но что это с ним? К тем девчонкам на станции его тоже влекло,

да только как-то грубо и определённо. Здесь же всё иначе. Той тёмной грубой тяги в нём уже нет.

Всё улеглось, успокоилось. И не нужно гадать отчего – конечно же, от чистого, озаряющего

излучения Любы.

Как же он сам-то не сразу разглядел её? А мог бы и вовсе не разглядеть, не выкинь Витька этот

фокус. А он, дурак, ещё и поддакивать начал. А надо было, не отставая от него, взять да и сказать:

«А может, лучше за меня выйдешь? Выбирай». И тогда они с Витькой были бы на равных…

Конечно, можно и сейчас пойти и сделать Любе это предложение, но без Витьки оно уже

недопустимо. Теперь он от Витьки безнадёжно отстал. У друга уже всё определено, а у него

продолжается, как и намечалось, дорога в своё село. Каким незначительным кажется ему на какое-

то мгновение это возвращение.

Хотя дома его, кажется, ждёт сюрприз. Мать уже несколько раз упоминала в письмах о какой-то

Свете Овчинниковой. Только вот фантазии о предстоящем знакомстве со Светой, волнующие ещё

вчера, сейчас кажутся совершенно тусклыми.

Вечером Роман снова сидит в купе проводников. Скорый поезд останавливается редко, все

пассажиры уже спят. Отдыхает в купе за стенкой и набегавшаяся за день Наташа, а они с Любой

пьют чай из стаканов тонкого стекла.

Люба сегодня уже не та. Романа она слушает как будто больше из приличия. Теперь она словно

не вся здесь, а если изредка улыбается ему, то какая-то часть улыбки отсылается человеку,

который уже в её душе. Конечно же, теперь ей хочется как можно больше знать о Витьке. Роман с

грустью понимает, что теперь он для неё не более, чем источник сведений о другом.

На столике рядом с заварником лежит тоненькая книжка Брежнева «Целина» с нарисованными

на обложке комбайном и жёлтыми колосьями пшеницы.

– Ты что, читаешь это? – спрашивает Роман.

– У нас перед поездкой лекция была, – поясняет Люба, – а после неё лектор купить предложил.

Я взяла, чтобы в дороге полистать. Об этом сейчас так много говорят.

– Ну и как тебе?

– А знаешь, многие ведь посмеиваются над этой книжкой. А я почитала – мне интересно. А сам-

то ты читал?

– Мы изучали её на политзанятиях – в погранвойсках с этим строго. Многие, правда,

отлынивали, но мне тоже показалось, что неплохо, хотя, например, нашему совхозу до этих

описанных достижений как до Китая пешком.

Теперь, без Витьки, вспоминать о службе вроде бы нет смысла, и когда о нём выложено,

кажется, уже всё, Роман невольно рассказывает о себе, о том, как он представляет свою

дальнейшую жизнь.

В последний год службы отец писал чаще, рассказывая о совхозных делах и как-то между

строчками призывая сына вернуться домой, а не мотануть, как некоторые, куда-нибудь на стройку.

Романа это даже задевало, потому что все его планы и без всяких призывов связывались с родным

селом. В каждом письме, пестрящем массой ошибок, отец агитационно расхваливал новые

порядки в селе, утверждая, что теперь людям стало жить легче. Теперь уж, например, можно

забыть про крапиву, которой раньше всё лето кормили чушек – куда удобней прихватить из совхоза

мешок комбикорма. И тут его уже прорывало (дальше хвалить не получалось): он костерил и

расцветшее в селе воровство, и самого директора совхоза, и всех прочих, кто находится при

директоре. И в конце, спохватившись, что от агитации его увело куда-то вкось, приписывал всегда

одно и то же: «Ну, в общем, приедешь, так сам всё увидишь».

Изменения, о которых говорил отец, связывались с преобразованием их среднего, но

стабильного по достатку колхоза в совхоз. Преобразования начались ещё тогда, когда Роман

заканчивал десятый класс. В селе тогда только об этом и гудели. Районные верхи считали тогда,

что это неприличная отсталость – не иметь в районе ни одного совхоза. И выбор пал на Пылёвку.

Впрочем, все нынешние дела Роман знает не только из писем отца, но и из писем лучшего

школьного друга Сёреги Макарова, который совсем недавно поступил в музыкальное училище в

Чите. До этого он учился в политехническом институте, но на втором курсе бросил его. Послужить

в армии Серёге не довелось – забраковали на медкомиссии из-за плоскостопия. Живя теперь в

городе, он тоже тоскует по селу, только вот своё будущее всё меньше и меньше связывает с ним.

Его тяга к дому почему-то постепенно сходит на нет. Роман же стоит на своём, так что главной

темой их двухлетней переписки всё равно были планы о том, как и что сделать дома, чтобы

жилось там хорошо.

Именно поэтому за время службы в белых, сухих песках Блондин, а потом Справедливый,

удивлял сослуживцев двумя совершенно противоположными страстями: фанатичным постижением

7

искусства рукопашного боя и чтением специальной литературы о зерновых культурах, об

овцеводстве и вообще обо всём, что хоть сколько-нибудь касалось земли и села. Ну, с

рукопашным-то боем всё понятно – на то они и погранвойска, чтобы этому учиться, а какая-нибудь

агрономия тут при чём? Да при том, что всё это сгодится после службы.

Уроки же рукопашного боя на их заставе почитались особо, потому что преподавал их

прапорщик Махонин, прошедший, судя по всему, и Крым, и рым и вроде как спрятанный от кого-то

на их заставе. Ходили слухи, что ещё совсем недавно Махонин был не пограничником, а служил

совсем в иных частях и был не прапорщиком, а офицером. Как-то во время одного доверительного

разговора после тренировки Роман спросил его, почему он оказался здесь, на отдалённой

заставе?

– Да так, – отмахнувшись, ответил Махонин, – убил случайно не того, кого следовало.

Но, судя по тому, что офицеры, приезжающие из отряда для разных проверок, называли его не

по званию, а просто и уважительно Александром Сергеевичем, убил-то он, видимо, как раз того,

кого следовало. И не случайно. Хоть и из своих. Иначе бы его не прятали. Однако, как бы ни

относились к нему офицеры, чувствовалось, что внутренне Махонин тёмен, как бездна.

Впечатление о нём такое, будто, находясь здесь, Махонин подчиняется чему-то далёкому и

невидимому. Такие люди всегда настораживали Романа, но здесь почему-то выходит иначе –

глубинная темнота и тайна прапорщика кажутся притягательными.

Уже с первых занятий по рукопашному бою Роман становится не только самым прилежным его

учеником, но и самым внимательным слушателем, хотя, конечно же, всего прапорщик не говорит

никому. Свой предмет, который он считает искусством, Махонин преподаёт не совсем обычно. Со

странной чуткой улыбочкой хищника прапор частенько предупреждает, что вот так наносить удары

в Советской Армии разрешается, а вот так – уже нет, потому что это из чуть иной программы, когда

надо кого-нибудь прямиком отправить на тот свет. А Советская Армия – защитница (такова наша

идеология – не забывайте, пожалуйста) и этого в ней знать не положено. «Так что всё

запрещённое, что я вам тут показываю, лучше забудьте». Странный совет – да как же после этого

что-нибудь забудешь? Более всего Махонин почитает искусство тайного удара. Никто ведь не

замечает, как работает фокусник. И мастер рукопашного боя может так! Бьёшь у всех на глазах, но

никто этого не видит. Разработка чисто махонинская. Во-первых, тут есть элементы отвлечения,

почти такие же, как в фокусах, а во-вторых – невероятная молниеносность удара.

– У каждого мастера своя фишка, – говорит Махонин, – у меня – эта. У неё два названия:

«Мгновенный зверь» (ну, это понятно) и «Щелчок волшебника».

– Волшебника?! Почему «волшебника»? – спрашивает изумлённый Роман: с детства это слово

для него особенное.

– Во-первых, потому что красиво, во-вторых, потому что кощунственно, что ли… Ведь с

волшебником связывается всё доброе. А здесь удар. Но волшебство не даётся просто так. За ним

есть что-то необычное, чудесное. А чудесное возможно лишь от дьявола.

– Разве волшебство от дьявола? – совершенно запутавшись, недоумевает Роман.

– Видишь ли, мой дед был фокусником в цирке. Весь такой улыбчивый, добрый. Помню его

афиши. Его иначе, как волшебником, и не называли. Но я-то с детства знал, что за каждым его

красивым чудом – обман. Как говорят, «ловкость рук и никакого мошенничества». И это суть любых

чудес и волшебства. Вот и рассуди… Зато папа мой был прямолинейный и сильный – цирковой

акробат. А я смотрел, смотрел на всё это дело, и хоть меня с детства приучали и к тому и к другому,

но нет, думаю, тесно мне под вашим куполом, надо под большой голубой купол с настоящими

облаками вылезать. Вот и кувыркаюсь теперь под ним. Цирковые дети обычно так не делают – они

от своего корня не отрываются. Но у меня что-то с родословной туманно. Я как-то случайно

наткнулся на медицинскую карточку моей мамы, а у неё, оказывается, ещё в детстве на снарядах

такая травма произошла, что о детях и речи быть не могло. А откуда я на самом деле вылупился –

в цирке никто не выдаст.

– Покажите мне этот удар, – просит Роман.

– Только покажу, и всё. Больше ни о чём не проси, – предупреждает Махонин.

Прапорщик мажет мелом кулаки, становится против боксёрской груши.

– Смотри внимательно.

Увиденное уже не забыть никогда. Раздаётся щелчок, а на чёрном брезенте уже две белые

отметины. Махонин же, как стоял неподвижно возле груши, так и стоит. Потом слегка поводит

руками, расслабляясь, шевелит жёсткими, сухими плечами и отходит в сторону.

– Как видишь, – комментирует он, – было два нехилых удара.

– Вижу, но я не видел, – отвечает потрясённый Роман.

– Это и есть «Щелчок волшебника». Тут он даже двойной, а вообще для того, чтобы потрясти

противника, хватит и одного.

И тут Роман понимает, что он сделает всё, чтобы обязательно освоить этот приём. Целый месяц

изо дня в день он ходит потом за Махониным, напрашиваясь в ученики.

– Зачем тебе это? – спрашивает прапорщик, кажется, уже жалея о своей откровенности.

8

– Потому что это красиво выглядит и красиво называется.

– Ага, – как-то даже злорадно усмехнувшись, говорит Махонин куда-то в сторону, или воде как

докладывая кому-то, – наша рыбка сглотнула наживку…

– Кроме того, – настаивает Роман, – я знаю, что я способен его освоить. И уже только поэтому

должен это сделать.

– О! – удивлённо оглянувшись, восклицает прапорщик. – Речь не мальчика, но мужа.

Убедительно, убедительно. Но ты ещё себя не проявил.

Если и раньше на занятиях по рукопашке более прилежного ученика, чем младший сержант

Мерцалов не было, то теперь нет и вовсе. Он терпит всё, отдаёт занятиям каждую свободную

минуту, если не читает свою сельхозлитературу. Он готов как угодно услужить прапорщику, лишь

бы тот сдался. Самостоятельные занятия ничего не дают – что-то он делает не так. Странная

задача – научиться тому, чего будто и нет. Это до какого же совершенства и простоты нужно

оттачивать что-то, чтобы оно стало невидимым?! Однажды прапорщик застаёт его за тренировкой,

наблюдает и не удерживается, чтобы не указать на одну очевидную ошибку. С того всё и

начинается.

– Ты меня просто достал, – признаётся Махонин.

Их занятий никто не видит, а если и видит, то не много в них понимает. Собственно, прапору и

самому нужен напарник для тренировок.

– Знаешь, Справедливый, – признаётся он как-то, – тоскливо мне здесь. Но ждать уже не долго

– скоро снова по самые ноздри вчухаюсь в настоящую жизнь.

И, говоря это, он кивает в сторону той пыльной страны, границу с которой они охраняют.

– И всё же, – говорит он однажды, – это не тренировки, а так – баловство. Без контактного боя

ты не боец. Вкус боя – это вкус крови, в том числе и собственной.

– Так давайте, – тут же соглашается Роман.

– А не боишься?

– Боюсь. Но если надо, значит надо.

– Прямо сейчас?

– Ну, как говорит мой отец, чего тянуть с хорошим делом?

– Молоде-ец… Это правильно. Лучше всего – когда не раздумывая. Это хороший принцип:

думать в жизни надо всегда, однако в некоторые моменты выгодней не думать.

Они становятся друг против друга. Стояли так уже не раз. Так, да не так. Вот он перед тобой –

человек, способный убить голыми руками. Что ж, тем это и интересно. Махонин ростом лишь чуть-

чуть пониже, с тонкими, быстрыми мышцами.

– Если хочешь доставить мне удовольствие, – спокойно произносит прапорщик и вдруг с

нарастанием кричит, – то нападай по-настоящему! Как в бою! Убей меня! Убей! Приказываю – убей!

Заводя его, Махонин делает обманное движение, слегка бьёт в ухо – такой слабый, но обидный,

оскорбительный шлепок, от которого звенит в голове. И включение происходит. Роман знает – не

понятно откуда, но знает, как войти в особое боевое состояние, когда жизнь становится на грани. В

этом состоянии бешенство чётко дозируется с точностью мысли и мгновенной реакцией. Убью! Он

бросается вперёд, нанося удары быстро и точно, как научен. Но всюду лишь воздух. Прапорщик

здесь, и его нет. А если в опережение? Так, как ещё не делал. Если бить не туда, где он есть, а

туда, где, по предположению, сейчас будет? И удар впервые достигает цели. Хороший удар,

который чувствуется жёстко и приятно, всем кулаком. Ну, держись!

Но на этом всё и кончается. В ответ тут же прилетает что-то невероятно тяжёлое, от чего на

мгновение встряхивает свет. А потом – целая серия ударов, под градом которых кажется, будто

твой черепок – это тонкая спичечная коробушка, которую хлещут щелчками жёстких пальцев.

Бой продолжается не более двух минут. Роман, скрючившись, лежит на полу. От удара в

солнечное сплетение невозможно дышать. Изо рта течёт кровь. Да уж, вкус крови есть – она

солёная. Прапорщик, склонившись, сидит возле него.

– Ну-ка, ну-ка, взгляни на меня, – просит он, – всё целое?

Он ощупывает его челюсть – слава Богу, всё нормально. Потом, сидя в сторонке, ожидает, пока

ученик отойдёт. Роман становится на карачки, через минуту садится, тряся очумелой головой.

– Ну и как? – спрашивает Махонин.

– Кайф, – шепеляво отвечает Справедливый, почти счастливо улыбаясь разбитыми губами и

выталкивая изо рта сгусток крови.

– Молоток, – усмехнувшись, говорит Махонин, тоже сплёвывая сукровицу, – и меня порадовал.

Достал ведь всё же разок. Ну, ничего, полезно иногда приятные воспоминания освежать. Я хотел

просто вымотать тебя, сделать всё так, будто ты машешься с тенью, а потом нос разбить и на этом

закончить. Но когда ты меня зацепил, то я понял, что тебя пора успокаивать, а то и впрямь

утрамбуешь меня. Более того, признаюсь, дружок, ты показался мне всерьёз опасным. У тебя есть

неплохое качество. Хорошо, когда реакция, как голые нервы, но у тебя вообще нечто другое. Ты

реагируешь не после факта, а до него. Я вдруг обнаружил, что ты меня обгоняешь. Запусти я чуть-

чуть ситуацию, и ведущим стал бы ты. И мне показалось лежать перед тобой с расквашенной

9

мордой, а то и, хуже того, убитым, как я тебе приказал – совсем уж не по статусу. А ты бы мог, я

видел – мог. Почему мог? Да потому что твой внутренний зверь – это монстр. Тебя поддерживает

что-то очень мощное. Ты просто демон какой-то! Мой зверь перед ним – комар, хотя так низко