Мама Ивана преподавала французский язык в Институте усовершенствования учителей на улице Ломоносова. Когда был ещё детсадовским малышом, он любил эту игру: охотно называл знакомые предметы чужими словами. Мама со смехом поправляла его произношение. Она так при этом заразительно смеялась, что и он громко заливался. Если это случалось на улице, мама смущённо оглядывалась, шептала, склонившись: «Потише, мой дорогой». Но он не унимался, потому что видел по её глазам, как ей приятно слышать его смех. Правда, со временем какой-то бес вселялся в него. «Клумбу», скажем, он называл «камнем», «дверь» – «лошадью». И это тоже походило на игру. Мама восприняла её как остроумную шутку. Но потом его ответы становились резкими, грубыми. И совсем ей было не до веселья, когда он однажды сказал ей: «Да отстань ты…» И не просто сказал, его розовощёкое лицо исказила гримаса злого раздражения. Она даже не решилась потребовать от него извинения…

Наконец, протрубил горн, прогремели барабаны, раздалась команда: «По вагонам!»

Мама прижала сына к себе. Он почувствовал горячую, пахнущую духами щёку. Лоб его будто уколола холодом капля серёжки. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, поддавшись её объятию, но потом резко, нетерпеливо стал выпутываться из маминых рук, словно это были верёвки. Взглянув в покрасневшее лицо сына, она с грустью отметила теперь уже знакомое выражение раздражённости, стыда…

– Иван, обязательно пиши. Понадобятся деньги, они там, ты знаешь где. Пиши, сынок…

– Ладно. Если будет время.

Странно, когда-то он писал, и об этом не надо было просить. Писал коряво, с ошибками, вставляя иногда французские слова. Сколько в этих письмах было очарования! Как радовали сердце своей искренней детской непосредственностью! Ласковые, все они заканчивались горячим желанием увидеть маму… Позднее она просила его писать. И он писал. Редко и будто из-под палки. А то и вовсе молчал, находя потом кучу отговорок…

Последнее, что он услышал в узкую щель приоткрытого окна вагона:

– Передай привет Терентию Васильевичу. Пожелай ему доброго здоровья. И Дижону привет… – мама сказала это по-французски, с улыбкой сквозь слёзы.

Стоило ребятам приехать в лагерь, как пошли дожди. Казалось, солнце спряталось за серые волглые тучи на всю смену. Но непогода постояла день, другой, третий, а к утру четвёртого унесло куда-то ветром тучи, над дальним лесом показалось сияющее, будто новенькое солнце.

В часу одиннадцатом, с разрешения врача, весело гомонящие, распевая песни, потянулись отряды к озеру, где была лагерная купальня. Пришёл туда и Иван.

По команде физрука прыгнули в воду.

Иван вынырнул, встал. Воды ему было по грудь. Солёный комок подкатил к горлу. От злой досады он чуть не заревел.

Кругом стоял весёлый крик, смех. Вода кипела, как в кастрюле на огне. Крупинки донной мути поднялись к самой поверхности, но никто этого не замечал. Ребята были рады долгожданной возможности поплескаться. В прошлом году Иван и сам был счастлив точно так же. А теперь ему хотелось плакать.

«И так всё лето в этом лягушатнике?! – подумал он. – Нет уж…»

Он выбрался на доски настила. Прошёл в дальний конец купальни, где стоял физрук с мегафоном в руке. На лице физрука была написана предельная внимательность. Он так и впился глазами в воду. Похоже было, что он пересчитывает ребят по головам.

Ивану было всё равно: видит его физрук или нет. Он перемахнул через перила и нырнул в озеро. Озеро называлось Тихое, и было большим.

– Эй, кто там поплыл?! Сейчас же вернись! – запоздало крикнул в мегафон физрук. Видно, ему подсказали фамилию нарушителя. – Судаков, слышишь?! Кому говорю!

Иван не оборачивался. «Фигушки вам, – повторял он про себя. – Дождётесь…»

Он отплыл уже изрядно, пока физрук отвязывал лодку, пока нагонял.

– Я вот сейчас тебя по башке веслом… – крикнул он срывающимся голосом. – А ну залезай в лодку!

Иван будто не слышал. Он лёг на спину, раскинул руки. Резким выдохом вытолкнул тонкую струйку воды, накопившейся во рту. «Китовый фонтанчик» – подумал.

– Я в вашем лягушатнике купаться не буду, – сказал.

– Напугал! Он, видите ли, не будет!.. На берегу торчать будешь!

– Посмотрим.

В новом китовом фонтанчике физрук увидел проявление презрения к нему, старшему.

– Сопляк ты этакий! – вышел он из себя. – Я тебе покажу! Узнаешь у меня!..

Иван долго не мог уснуть. Перед глазами стояло лицо физрука с выступившими белыми пятнами, перекошенный в крике рот и то, как он схватил его за ногу и потащил к борту лодки, словно полено…

Мысль о предстоящих сборах, играх, кострах на поляне с обязательной печёной картошкой, с песней про неё – не радовала. Всё это ему сейчас казалось скучным, давно надоевшим. Даже обманом, о котором он только-только догадался. Ну, действительно: что это за костёр, рядом с которым стоят два-три огнетушителя? Наготове! Если со всех сторон только и слышно: «Ребята! Подальше от огня!» И картошку-то пекут воспитатели. А потом раздают. Как в столовой…

Иван зло ткнул кулаком в угол подушки, повернулся на другой бок.

Он уже начинал дремать, как вдруг, неожиданно, вспомнил о Лагуне. Он даже вздрогнул и тут же забыл лицо физрука, красные столбики огнетушителей…

«Лагуна… Но попробуй туда доберись, и чтобы тебя не застукали…» – пронеслось у него в голове.

В Лагуну вела всего лишь одна узкая тропа. Обходить её было трудно и хлопотно: тропу прижимали к воде озера высокие каменистые осыпи. А ходу туда было минут десять каких-то. Лагуна, так её называли, представляла собой большую бухту, обрамлённую серыми валунами. Редкая цепочка валунов, выставив мокрые чёрные лбы, тянулась полукругом метрах в ста от берега. Цепочка походила на оградительные боны. И вода здесь – сразу уходила глубоко, нырять можно было без опаски с любого камня. Сюда ходили купаться только взрослые. Пытались кое-кто из ребят старших отрядов, но попытки эти оказывались напрасными: на пути смельчаков вставал Дижон. Он подавал голос, помогая обнаружить и «схватить нарушителя границы». Когда пойманного вели к начальнику лагеря, сбегались все, кто был рядом. Они окружали «нарушителя», считая себя «подоспевшими пограничниками». Ещё в прошлом году Иван и сам бывал не раз таким «пограничником».

Теперь он думал (так думали, наверное, и те смельчаки), как перехитрить собаку. Можно было бы пуститься в долгий обход осыпей, но ведь это сколько времени понадобится. Ради нескольких минут?.. К тому же всё равно, когда начнёшь спускаться вниз, собака может учуять. А ещё надо было вернуться незамеченным. Перехитрить Дижона. Но как? Ничего в голову не приходило. Но заснул Иван с твёрдым намерением попробовать. Ведь Дижона и его хозяина он знал. Знал, как ему казалось, лучше других.

Начал с того, что чаще стал заглядывать в домик сторожа Терентия Васильевича. Тот расспрашивал Ивана о доме, о школе, о лагерном житье-бытье. Когда сторожа не мучили старческие недуги и дававшие о себе знать раны, когда он был в добром настроении, он любил добродушно посмеяться над кем-нибудь из знакомых. Скажем, над поваром Игнатьевым, изображая его испуг, с каким он бросался к плите: не переварилось ли в котле, не пережарилось ли на противне. Или над директором лагеря Виктором Анатольевичем, показывая, как тот с очень серьёзным лицом вставляет дымящуюся папиросу в отверстие своей уникальной пепельницы. Это была действительно занятная вещица. Большая, из прозрачного стекла с зеленоватым оттенком, похожая на раковину с двумя створками. В одной из створок, сбоку, было маленькое отверстие для папиросы. Когда в отверстие вставляли горящую папиросу, раковина наполнялась причудливо меняющимся облачком дыма. И все, кто был в это время в кабинете, невольно замолкали, вглядываясь в это облачко, словно там под стеклом дымился кратер маленького вулкана.

Пошучивая, Терентий Васильевич щурил маленькие карие глаза в глубоких морщинистых глазницах, глухо смеялся, то и дело вставляя французские словечки, приговаривая: «Ну, ты понимаешь».

Иван тоже смеялся. Иногда в голове его проносилось: «А что? Вот сейчас взять и сказать про Лагуну». Но жгучая боязнь отказа останавливала его. И потом, отец на его месте не стал бы просить, а сделал бы по-своему. Поэтому Иван только поглаживал Дижона. «А ты чего не смеёшься?» – говорил ему по-французски, запуская руку в густую шерсть загривка.

Старый Дижон всё понимал хорошо, на каком бы языке с ним ни заговаривали. Он даже понимал то, чего не произносят вслух. Иван вскоре в этом убедился, когда стал оставлять от завтрака и ужина кусковой сахар. Со стороны Ивана это была наивнейшая глупость. Но уж слишком он был ослеплён своим планом.

Желающих угостить Дижона сахаром хватало и без него. Особенно, разумеется, среди малышей. Это может показаться смешным, но Иван на сахар рассчитывал. Вернее на то, что его сахар будет слаще… Он протягивал кусок на ладони. Пёс долго раздумывал, сахар начинал таять, липнуть к потной руке. Дижон наконец брал угощение, скорее из деликатности и, верно, чтобы поскорее отвязаться. В голову Ивана закрадывалось: понимает Дижон, насквозь видит. Видит, как он подлизывается, видит, что на уме у него другое… И когда Дижон едва шевелил метлой своего хвоста в знак благодарности, Иван не очень-то ему верил. Но он поглаживал собаку и, если никого рядом не было, говорил, раскрываясь: «Дижон, ведь мы друзья, правда? Ты уж прости меня, а? Ну, сам подумай, что мне в этом лягушатнике…» И когда он так говорил, он всем существом своим чувствовал, что не обманывает, не подлизывается. И верил, что Дижон в конце концов его поймёт.

Но вот он заметил, как Дижон берёт угощение у других. Заметил: собака ничем не выделяет его среди других. «Ну и чёрт с тобой!» – решил он и перестал носить сахар. «Подумаешь, Лагуна, – сказал себе. – Вернусь домой, начну ходить в бассейн. Накупаюсь вволю». Но тут же на ум пришло другое: «Отец бы от задуманного не отступился. Не трусит ли он из боязни попасться? И это притом, что он знал: «Дижон не укусит. Подаст только голос – сигнал «пограничникам». А может, не подаст всё-таки? Меня-то, может, не выдаст? Нет, надо попробовать», – в конце концов думал он, ругая себя за малодушие.

Он выбирал день, момент. Где-то в глубине души надеялся, что Терентий Васильевич вместе с Дижоном куда-нибудь уйдут, уедут. Могут же на денёк… Но такое, судя по всему, не предвиделось.

Вокруг лагеря был старый деревянный забор. Теперь его меняли. Вместе с рабочими занимались этим и Терентий Васильевич, и шофер Лунин, привозивший на своей машине из города продукты. И даже врач Слава – не старше любого воспитателя, отличавшийся от них только тем, что ходил в белом халате.

Как-то, вконец уставший от ожиданий и смутных предчувствий, Иван решился внезапно для самого себя: вот сейчас и пойду. И сразу будто камень с души свалился.

Было часов пять вечера. Иван даже не сходил посмотреть, где сейчас Дижон. Он перемахнул забор в дальнем тёмном от кустов углу территории. Вышел на тропу. Собирался засечь время по своим часам, когда пойдёт, но совсем забыл об этом. Так и пошёл, стараясь ни о чём не думать.

Он прошёл уже довольно-таки изрядно. Оглянулся раз, другой – никого. Радость удачи подстегнула, он прибавил шагу. «Только нырну, вылезу и – обратно», – думал он, чувствуя, как быстро и сильно колотится сердце. Ещё подумал: «Кажется, везёт…» Уже было, как ему казалось, совсем близко. Он остановился перевести дух и тут отчётливо расслышал сзади собачью побежку. «Учуял всё же…» И Иван бросился бегом, забыв о всякой предосторожности.

Шерстяной бок собаки чиркнул по бедру. Дижон обогнал, встал поперёк тропы. Он вилял своим большим пушистым хвостом шотландской овчарки. Поворачивал к Ивану узкую морду, чуть скалил в улыбке зубы, жёлтые собачьи глаза смотрели дружелюбно. «Да ладно тебе, Дижон, – сказал Иван, надеясь ещё, что собака всё же его не выдаст. Он упёрся коленями в её бок, чуть толкнул. – Пропусти, тебе говорят». Но собака оставалась на месте. Иван рывком, изо всех сил толкнул её в сторону, пошёл дальше. Сделав несколько шагов и не услышав сзади собаки, Иван не выдержал, обернулся. Дижон сидел на тропе, высоко подняв голову. Иван вспомнил картинку из какой-то книжки. Там был нарисован волк, воющий на луну. Сейчас Дижон походил на этого волка. Собака косила глазом в его сторону, всем своим видом показывая: если не повернёшь сейчас же подам голос.

«Ты так, да?!» – в глазах Ивана потемнело от ярости. Он схватил подвернувшийся камень, бросил в собаку. Она тихо взвизгнула.

Иван побежал по тропе, больше не оглядываясь.

Вот и Лагуна. И людей никого. Иван быстро разделся, нырнул в воду. Несколько дней тому назад он думал поплавать, полежать на нагретых солнцем камнях. Но теперь этого желания не испытывал. Выбравшись из воды, он так же быстро оделся. Побежал в лагерь.

Опомнился только на волейбольной площадке. В одной из команд не хватало игрока. Он встал на свободное место. Заиграл с удовольствием. Давал хорошие пасы, на удивление себе легко брал трудные мячи и даже здорово резал, когда ему набрасывали у сетки.

– Молодчина, Судаков!

– Ай да Судаков! – слышал.

И было ему легко, весело от одной мысли: «А в Лагуне я всё-таки искупался. Скольким это не удавалось? Вот что значит рискнуть и попробовать!»

Спал он в ту ночь крепко. Услышав горн, вскочил ещё более счастливый от вчерашней удачи, с мыслью: «Нет, Дижон молодец! Не выдал…» Кто-то из ребят даже сказал ему, когда строились на утреннюю линейку: «Ты чего это сегодня, Судаков? Светишься весь, будто лампочка?»

Так и стоял он в строю с рассеянной улыбкой на губах. Слушал и не слышал слов Виктора Анатольевича.

Начальник лагеря был хмур, чем-то расстроен.

– Все вы знаете, – говорил он, – собаку нашего сторожа Терентия Васильевича Зоркого. Добрая, умная собака, которая никогда никого не укусила. Так вот вчера, какой-то негодяй, иного слова я не нахожу, ударил собаку по голове. Ударил палкой…

Все вокруг недовольно загудели.

– Что-что? – переспросил Иван.

– Дижона кто-то палкой ударил.

– Я хотел бы знать, кто это сделал, – продолжал Виктор Анатольевич. – Если этот человек находится среди нас, пусть выйдет. Мы все посмотрим ему в глаза.

Только тут смутная тревога шевельнулась в груди Ивана. Та самая тревога, которая лишила его удовольствия поплавать в Лагуне, полежать на тёплых камнях… Иван только сейчас осознал её. Но при чём тут он? Он не бил Дижона палкой. Нет, это не о нём речь.

– Значит, этот человек труслив, как всякий негодяй, – помедлив, заключил Виктор Анатольевич. – Я должен сказать, – продолжал он, – вряд ли кто из вас об этом знает, что хозяин Дижона, Терентий Васильевич Зоркий, прошёл ужасы лагеря для военнопленных во Франции во время войны. Бежал из лагеря, был участником Сопротивления. Бил фашистов вместе с французскими товарищами в составе отряда «маки», защищая нашу Родину на далёкой чужой земле. И такому человеку причинили боль. И кто – хотел бы я знать. Неужели один из вас?..

Иван не смел приблизиться к домику Терентия Васильевича. А как легко и просто мог он это сделать совсем недавно…

Теперь он наблюдал за домиком издалека, тайно.

Дижон, как всегда лежал на крыльце, положив морду на вытянутые лапы. Лежал, как всякая собака, знающая, что хозяин дома. «И ничего с ним не случилось…» – в который раз успокаивал себя Судаков.

Но вот на крыльце показалась худая сутулая фигура Терентия Васильевича. Он склонился над собакой, потрепал по шее, что-то сказал.

Сторож спустился с крыльца, куда-то направился.

Дижон медленно и как-то неуверенно поднялся на лапы. Пошёл следом. Вдруг его зашатало из стороны в сторону. Он завертелся на месте, сел, жалобно заскулил, вяло покачивая головой.

Хозяин услышал, вернулся. Погладил собаку. Слегка подталкивая руками, помог ей подняться на крыльцо и жестом приказал оставаться на месте.

Иван не верил своим глазам. Тогда в руках у него был маленький круглый камешек – галька. Нет, его камешек не мог наделать такого! Но сомнение в душу закралось. Подойти бы к Дижону, осмотреть его голову, увидеть рану. Надо бы, но ноги не слушались.

Иван увидел трёх мальчишек из малышового отряда. Один нёс кулёк, а двое, с воробьиным гамом, то и дело вырывая из рук друг у друга, – миску. Старый Дижон любил манную кашу. И чтобы она была присыпана сверху сахарным песком. Об этом знали все, особенно малыши.

Подумав немного, Иван решительно направился к ним.

– Так вы кашу не донесёте, дайте сюда, – сказал он, выхватывая из рук ребят ещё тёплую миску.

Перед Дижоном поставили кашу. Посыпали сахаром из кулька.

– Дижончик, ешь.

– Ешь. Тебе поправляться надо.

Собака едва-едва вильнула хвостом. Посмотрела на миску, на малышей. Есть не стала.

– Бедный, не хочет. Больно ему.

– Дижон, ну что с тобой? – окликнул собаку Иван. Он не узнал своего голоса. Голос показался ему мерзким. Мерзкими показались и эти слова.

Дижон отвернул голову в сторону, положил её на лапы. Лишь уши на сгибах, чуть дрогнув, насторожённо застыли.

– Дижо-он… – простонал Иван. Он склонился над собакой. Руками развёл шерсть на голове в одном месте, в другом. Увидел на левом виске, рядом с ухом маленькую глубокую ранку. Она была уже присыпана чем-то белым.

– Во! Во куда ему попало!

– Прямо по голове!

– Ничего. Вот Дижон поправится, он тому даст! – малыши гладили собаку, жалеючи заглядывали ей в глаза.

– Как думаешь, Судаков, даст он тому? – спросил малыш, державший в руке кулёк с песком.

Но Иван не расслышал вопроса. Он видел, что Дижон только от него отворачивал голову.

Теперь он не сомневался.