Письмо в деревню

Здравствуй, Танюшка, дорогая подруженька босоногого детства. Долго не могла решиться. И вот надумала, пишу тебе письмо. Пишу, хоть и боязно, что станешь смеяться надо мной. А вдруг поймёшь меня? Вдруг не осудишь и смеяться не станешь? Может, даже присоветуешь как мне быть. А уж я-то была бы тебе век благодарная. Ты мою мамашу знаешь, не ей же писать… На тебя одна надежда. Эх, Танюша, далёкий родной человек!

Веришь ли, познакомилась и я наконец. Не спрашивай, где, когда, как… И сама толком не помню, до сих пор всё как в тумане. Парень ничего. И с виду, и так. Росточком повыше меня будет. Зовут Валерой. Выглядит молодо, хоть армию давно отслужил. Был он там танкистом. Серьёзный такой. Не шибко говорливый, но родом городской. Сам чуть конопатенький. Усики у него. Рыженькие. Топорщатся так, видать, колючие. Мы ещё, честно тебе скажу, не целовались. Ох, не о том я… Четыре года в городе живу, а всё дурёха дурёхой. Пишу тебе о нём, а сердце бух-бух. Ровно на выпускных экзаменах в ПТУ.

В общем, Танюшка, предлагает он мне руку и сердце. Словом, берёт в жены, а я боюсь. Не веришь? Честное слово! Ведь дурёха, правда?

Я вот всё присматриваюсь к нему и вижу – странный он какой-то. Вот придёт к нам в общежитие. Войдёт в комнату, со всеми вежливо так поздоровается. Девчонки, конечно, засобираются, а он: «Сидите, девочки. Вот когда мы с ней распишемся, вот тогда попрошу всех оставлять нас наедине. А пока занимайтесь своими делами, вы нас не стесняете». Представляешь? Сидит молча. На меня с улыбкой смотрит. Глаза у него ласковые становятся. И тоже – рыженькие, ровно спелый крыжовник. Вдруг нагнётся, пощупает своей волосатой ручищей подушку на моей кровати. Глаза зажмурит, носом потянет, говорит: «Девичеством пахнет…» И громко так. И серьёзно так. Все слышат. Вроде чего такого сказал, а мне стыдно. Хоть провалиться… Так и вспыхну. Краснеть всё никак не отучусь.

А парень, Танюшка, вроде ничего. Знаешь, не пьёт, не курит. Представляешь? И на фабрике мне все уши прожужжали. Мол, такого днём с огнём поискать в наше-то время. Радоваться бы, а у меня на душе кошки скребут. Не иначе как я и вправду дурёха, своего счастья не понимаю.

Не подумай, что с рождения он такой положительный. Он раньше и пил, и курил. Молодой, говорит, был, глупый. Но, говорит, изжил из себя эти человеческие недостатки. Прямо, говорит, калёным железом вытравил. Ещё в армии. Рассказывал, был он сержантом, младшим командиром. Как поймает курящего солдата в строю, наказывает по-особому. Построит подчинённых, перед тем как им спать ложиться. Всем в руки по лопате и – шагом марш в лес. А до леса, почитай, километра три будет. Тот окурок закапывать. По-ихнему – «хоронить». Закопают окурок в глубокую яму и обратно в казарму. Да ещё с песней. Это-то когда спать давно пора… Говорил, сам он и бросил-то курить, чтобы, значит, с курильщиками бороться «на полных моральных основаниях». Так говорил он. Странно, правда?

И не пьёт тоже. Представляешь? А ведь работает в автопарке слесарем. Как он там среди шоферов крутится, ума не приложу. И, между прочим, на хорошем счету у начальства. Говорит: «Меня начальство уважает. Бывает и побаивается. Так что, кто как, а я, – говорит, – себе светлое будущее построю». Представляешь?

Иной раз проходим мимо пивного ларька. Ну, стоят мужчины, пиво пьют. Пройди себе мимо, не водку же хлещут. И ведут себя смирно. Так нет. Как посмотрит на них, желваки на скулах нальются, губы побелеют. Говорит: «Скоты, так и дал бы по кружке кулаком, чтоб в глотке застряла, а зубы в крошево…»

Прямо страшно на него смотреть в такую минуту. Глаза стеклянные делаются, и сам вроде сатанеет. Видишь какой? Вот что делать, а? Ведь он всё пристает: распишемся да распишемся. А я боюсь. Говорю ему, мол, давай так сперва поживём, а там видно будет. А он всё на своём стоит. И ведь, надо сказать, особо не цепляется, особо рукам воли не даёт. Говорит: «Распишемся, тогда, – говорит, – держись. У меня пороха на десятерых…» Я от его таких слов краснею. По спине мурашки бегут. Страшно становится. И ведь вроде человек со всех сторон положительный. Прямо голова кругом. Вот что, подруженька, делать?

Да, забыла! Он же у меня и в институте учится. Заочно, на третьем курсе. Говорит: «Я далеко пойду. Меня никто не остановит. С дипломом-то кого надо за жабры я крепко возьму. Так что в слесарях засиживаться не намерен…» И верно, ведь далёко пойдёт, по нему видать.

Живёт он с матерью-старушкой. У них однокомнатная квартира. Если выйду замуж, мне от работы тоже жильё обещали. Я ведь, сама знаешь, тоже в передовиках хожу. Но вот не знаю: идти или не идти за него? Боязно чего-то. Вот ей-богу, был бы выпивохой немного. Всё легче было бы. Верно говорю, сразу бы пошла. Подумаешь, пьяница!.. Сейчас, сама знаешь, в каждом райцентре этих наркологических кабинетов, как грибов в нашем березничке по осени. Уговорила бы. Вместе пошли бы туда. Начал бы лечиться. Как все нормальные люди. Вышел бы человеком. Уж я бы помогла бы. А так – не знаю, что делать. Рассуди, подруженька, посоветуй. Ты ведь замужняя, с опытом. И меня знаешь вон с каких пор. Помнишь, в куклы играли? Господи, когда это было!..

Пиши, дорогая Танюша. Жду не дождусь твоего ответа, ведь жизнь решается. Ты уж про мою кручину никому пока, ладно?

Привет всем. Особенно бабе Мане.

Как ты там со своим Николахой, всё воюешь?

Танюш, отсеялись хоть? Или Томилинские пустоши опять ещё не вспаханы?

С городским приветом Вера Котомина.

Для практики

Истина, что настоящая мечта должна быть трудно досягаемой, подтверждается примером Анатолия Самотёкова. Многие годы грезился ему собственный мотоцикл. Грезился на уроках в школе и потом, когда стал работать на производстве. В армии на утренней и вечерней поверке, когда служил срочную. И опять на производстве родном, куда вернулся после службы.

И вот пришёл день. В этот день Самотёков привёл во двор нашего дома «Яву» на «350 кубиков» с коляской.

К тому времени в паспорт Анатолия были вписаны жена и двое детей.

Новая машина была поставлена под тополем на специальную подстилочку, изготовленную женой ещё два года назад. Столь же новой и аккуратной вехоточкой Самотёков стал протирать и без того ослепительно блестевшие части машины.

Он трогал рычаги сцепления и тормоза. Душа его пела светозарные гимны, а между гимнами тихо ликовала. Счастливая улыбка прогуливалась по широкому лицу, как захмелевшая муха по столу со следами варенья.

За Самотёковым с хорошо скрываемым интересом наблюдал Семён Семёныч – швейцар нашего районного ресторана «Прибой».

Стоял жаркий летний полдень и Семён Семёныч отдыхал перед своей, как он говорил, «ночной сменой». Сейчас он сидел за столом у распахнутого окна и пил чай из блюдечка. Пил осторожно, стараясь не окунать в горячий напиток усы, представлявшие собой два хороших куска манильского каната.

Процедура чаепития началась давно, и потому на свекольного цвета лице Семёна Семёныча дрожали алмазные капли.

У правого плеча Семёна Семёныча, напоминавшее плечо Поддубного, стоял надраенный мелом ведёрный самовар. Самовар этот, сохранившийся с далёких бабушкиных времён, с честью пережил эпоху гласных и негласных гонений на подобные предметы прошлого быта. Затем пришло время, когда к Семён Семёнычу зачастили прилично одетые люди из числа высококультурных. Смысл их витиеватых высказываний сводился к предложению продать славное изделие тульских мастеров. При этом они доставали из недр своих первосортных пиджаков баснословные деньги. На что Семён Семёныч, разглаживая непокорные усы и запуская широкую, как степь, ладонь под рубаху на животе, ответствовал:

– Вот выпьете, мил человек, цельный инструмент, тогда и подумать можно будет…

Разумеется, пришельцам не хватало ни смелости, ни дыху, они уходили ни с чем. А Семён Семёныч, довольный собой, продолжал опоражнивать «инструмент».

– С покупочкой, Анатолий Матвеевич! – выдохнул в окно владелец самовара.

– Спасибо, Семён Семёныч, – ответил Самотёков, не отрывая глаз от красной сверкающей машины.

– Ежели бензинчик для началу запонадобится, то у меня две цельных канистры в сараюшке.

Надо заметить, что у Семёна Семёныча самого был старенький мотоциклишко для осенних выездов по грибы. Куплен он был некогда по дешёвке с рук. Заводские номера на нём были сбиты, и надо полагать так, что машина была краденой.

Обтерев «Яву», Самотёков стал ее заводить. Ему было интересно посмотреть, как она заводится. Завелась хорошо. Анатолий заглушил двигатель, чтобы посмотреть, как он глохнет. Заглох хорошо. Тогда Самотёков отвернул одну большую гайку, чтобы посмотреть, как там и что там. Но видно было плохо, и он отвернул ещё пару гаек.

Вскоре весь мотоцикл, разобранный на гайки, винты и части, лежал на подстилочке. Теперь Анатолий улыбался ещё больше. Всё не верилось в счастье, что маленький складик частей – его собственность, принадлежит ему одному.

Налюбовавшись, стал собирать машину.

Собрал быстро, играючи. Потому что изучал технику по книгам, заранее и дотошно.

Но тут случилось непонятное: когда машина была собрана, на подстилочке осталась одна маленькая шестерёнка. Озадаченный Самотёков перестал улыбаться. Подождал, пока с лица схлынет холодный пот, и быстро разобрал машину. Снова собрал. Но закавыка повторилась. Тогда он попробовал завести машину. Завелась. Попробовал заглушить – заглохла. Снова завёл. Сел. Включил скорость – поехал. Остановил – остановилась. Самотёкову стало жарко. Если бы машина не поехала, тогда всё было бы ясно: где-то чего-то не хватает. А тут… «Эдак поедешь со всей семьёй и где-нибудь непременно развалишься», – ужаснулся он, вдруг представив себе свою семью без отца и мотоцикла или без матери и мотоцикла. Дети в его галлюцинациях, слава богу, оставались целыми и невредимыми.

На него накатили новые душевные силы, с которыми он принялся собирать и разбирать машину.

После восьмой попытки Самотёков понял, что пристроить злополучную шестерёнку в организм машины без посторонней помощи ему не удастся: голова набитая книжными знаниями, отказывалась служить, ум, как говорится, заходил за разум.

– Семён Семёныч, видели?.. – беспомощно, из последних сил улыбнулся Анатолий.

– Видел, видел. Проживи с моё, и не такое увидишь, брат…

– И что мне теперь делать, а?.. Может, вы глянете глазом специалиста? – недоумение, досада и стыд звучали теперь уже в подобострастном голосе Самотёкова.

– Э-эх, – тяжело вздохнул Семён Семёныч и надолго задумался, вспоминая трость последнего самоварного гостя. Трость была знатной: с набалдашником слоновой кости. Тут было над чем задуматься.

– Так глянете, Семён Семёныч?.. – ещё более просительно напомнил о себе Анатолий.

– Глянуть? – встрепенулся Семён Семёныч. – Можно и глянуть. Отчего ж не глянуть. Эх! Молодо-зелено… Ты вот что, Матвеич, отцовский сын, сгоняй-ка в заведение. Вермут сегодня завезли. Посидим, попьём чайку… Одна голова – хорошо, а две – всё лучше. Так?!

Самотёков вернулся быстро.

Сели за вермут и чай. Начал Семён Семёныч издалека. С вопроса: от чего у волков наших Заборских лесов не бывает язвы желудка?

Самотёков было попытался завернуть разговор на свою «Яву», но незамаскированное предложение перейти к теме, далёкой от волчьей язвы, только вызвало досаду у Семён Семёныча.

– Ишь ты, какой безудержный – гонишь невем куда. Ну что с твоей «Явой» произойдётся? Вон она стоит себе смирнёхонько и ещё поскучает. Давай лучше чокнемся за технику. Понял?

– Понял, – набираясь терпения, отвечал Самотёков.

– Эх, Матвеич. Техника… – продолжал Семён Семёныч, подставляя под фыркающий носик самовара чашку с чёрной трещиной на грязноватом фарфоровом боку. – Техника – что скотина. Будешь её беречь да холить…

– Я ли не берегу, не холю… – с обидой проканючил Самотёков.

– Не перебивай, не люблю этого, – сурово заметил Семён Семёныч. – Так о чём я?.. Да, брат. Будешь уважать да корма отборные задавать, и она тебе отплатит тем же. Уж точно отплатит. А ты как думал? Я вот вспоминаю, как раньше бывало. Без техники. Тихо было, Матвеич! Ти-ихо… – и Семён Семёныч положил свою руку Поддубного на сырое плечо Самотёкова. – Это от неё, от голубушки, от техники пошли треск и веселье на земле. Бойчее как-то люди жить стали. Теперь каждый, смотришь, шасть туда, шасть сюда и… только его и видели. Вот, брат, какие дела – техника. А ты говоришь…

– Я, Семён Семёныч, всё это прекрасно понимаю, – с волнением отвечал Самотёков. – Нам ещё в школе про то рассказывали… Только вот откуда у меня шестерёнка эта отвалилась? Вот чего, убей меня, не разумею.

– А чего тут разуметь-то? Железо – оно и есть железо, – сказал Семён Семёныч и постучал по самовару твёрдым ногтем, сделанным тоже из консервной жести. – Ну-ка, покажи-ка мне её, шестерёнку твою, голубушку.

Самотёков поспешно выскочил в окно и уже оттуда, с улицы, подал шестерёнку Семён Семёнычу.

Тот долго рассматривал её, приговаривая:

– Отменное железо, отменное. Даром что не ихнее, не заграничное. Кое-чего и мы в ентом деле маракуем не хуже их…

Семён Семёныч зачем-то понюхал шестерёнку, потом бросил её в угол и вытер руки о штаны.

У Самотёкова выкатились глаза и надулись губы.

– Это что же такое, Семён Семёныч? Что же получается?! – пробормотал он в полной растерянности.

– Иди ездий! Ездий на своей технике.

Самотёкову вдруг до боли стало жаль денег, потраченных на вермут, жаль бездарно убитого времени.

– Да как тут ездить?! – взорвался он.

– Так и ездий. Спокойно ездий. Как во всём мире ездют. А железку-то подкинул я тебе. Свою. На твой коврик…

– Как подкинул?! – Самотёков застыл на подоконнике.

– Так и подкинул. Чтобы ты, значит, в технике шибчее смекать навострился. Понял?

– Не-ет, – ошалело, изо всех сил напрягая мозг, протянул Самотёков.

– Ну для практики я тебе её подкинул. Для практики. Дай, думаю, гляну, как мой сосед молодыми извилинами ворочать будет. Смекнул?

– Ну, коз-зёл старый! Чтоб на тебя твой самовар распалённый опрокинулся… – зло цедил Самотёков, вылезая в окно.