Таким образом, основное положение большинства историков, что нечаевское движение было только изолированным фактом, «эпизодом», не нашедшим отзвука в сознании тогдашней молодежи, приходится или отбросить совсем, или подвергнуть критической оценке в плоскости исторической достоверности. Нечаевское движение – не «изолированный факт», не, эпизод», а начало, как бы пролог развернувшегося в последующие годы революционного движения в России. Являясь гранью, отделяющей русскую революционную мысль от либерального наследия 60-х гг., нечаевское движение представляет собою первую крупную веху на пути к развитию классово-революционной борьбы.

До этих пор нам приходилось вскрывать основные противоречия по вопросу о нечаевском движении, т. е. по вопросу, который в нашей историко-революционной литературе укоренился под презрительным определением «нечаевщины», не затрагивая пока личности главного вдохновителя этого движения, Сергея Нечаева.

В одной из позднейших работ о Нечаеве, относящейся уже к переживаемому нами времени, мы находим следующее определение: «Нечаевщиной», как методом действия, мы не можем не возмущаться. Но с самим Нечаевым, погибшим после мужественного многолетнего тюремного заключения в равелине так, как гибли там настоящие революционеры, с Нечаевым, готовым на огромные личные жертвы ради торжества общего дела, хотя и дурно им понятого, мы чувствуем себя примиренными».

Мысль эта принадлежит одному из наших современников, E. Колосову, который выдвигает новое положение – заново пересмотреть наше отношение к Нечаеву. В своей работе. Колосов резко разграничивает нечаевское движение: на Нечаева, как личность, и на связанную с ним «нечаевщину».

«У историков русского революционного движения, – говорит он, – сделалось давно уже признаком хорошего тона говорить именно так (т. е. отрицательно. – A. Г.) о Нечаеве, а не иначе. Не пора ли уже это ликвидировать. Кто собственно доказал, что «нечаевщина» так изолирована в нашем революционном прошлом?».

Отрицать «нечаевщину», сваливая на нее чудовищное обвинение в «азефовщине», и в то же время восторгаться Нечаевыми «тем мрачным пафосом, каким окутана сама смерть его в равелине после завязавшихся сношений с Исполнительным Комитетом», указывая, что «ничего подобного не могут нам представить для примирения с собой последующие «нечаевцы», это значит – одной рукой реабилитировать Нечаева, а другой лишний раз забрасывать его грязью.

Само собой разумеется, что никакого «примирения» у Е. Колосова с Нечаевым нет и быть не может.

Попытка отделить Нечаева от «нечаевщины» имела место задолго до высказанных Е. Колосовым положений. Первый, кто совершил подобную операцию, был Ф.М. Достоевский. В своем романе «Бесы» Достоевский дал яркую картину извращения нечаевского движения.

В романе нет упоминания о Нечаеве, его фамилия даже не произносится. Но кто читал этот роман, кто хотя поверхностно знает историю нечаевского движения, – тот легко может проследить тождество сентенций Достоевского с филиппиками судебных речей на нечаевском процессе, не говоря о том, что фабулативная сторона почти целиком заимствована из обвинительного акта.

В романе изображена загадочная фигура «главного беса», Петра Степановича Верховенского. Не Николай Ставрогин и никто другой, а только лишь Петр Верховенский является главным героем романа «Бесы». Это он движет ходом всех событий. И вот этот-то Петр Степанович Верховенский и является не художественным воплощением, а скорее копией Сергея Нечаева в обработке «Правительственного Вестника» и «Московских Ведомостей» Каткова. Мало того, сам Достоевский прямо признает зависимость своего романа от нечаевского движения.

В своем «Дневнике Писателя» за 1873 г. он говорит об этом факте с некоторой не совсем убедительной оговоркой: до известного Нечаева и жертвы его Иванова в романе моем лично я не касаюсь. Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева. Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе, под конец, нечаевцев».

Но это признание Достоевского, что его Нечаев не похож на настоящего Нечаева, нужно подвергнуть сомнению. Достоевский хотел изобразить настоящего Нечаева и если не изобразил, то не потому, что это шло вразрез с его художественными замыслами романиста, а потому, что он оказался бессильным понять настоящего Нечаева.

Достоевскому, докатившемуся от эшафота революционера-петрашевца, приговорённого к смертной казни, как это было некогда с самим Достоевским, до подножия царского трона и раболепного утверждения триединой ипостаси – «самодержавия, православия и народности», т. е. до самого неприкрытого ренегатства, – такому Достоевскому противна была подлинная сущность Нечаева – революционера. Достоевский умышленно хотел показать «ненастоящего» Нечаева, чтобы отпугнуть от него всякого «здравомыслящего человека», и он дал карикатуру на него.

Не поможет Достоевскому и его несколько кокетливое признание, что «я сам старый нечаевец, я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни… Знаю, вы, без сомнения, возразите мне, что я вовсе не из нечаевцев, а всего только из петрашевцев… Но пусть из петрашевцев. Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, т. е. стать на нечаевскую же дорогу в случае, если так обернулось дело… Нечаевым вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем не ручаюсь, может и мог бы… во дни моей юности».

Итак, по Достоевскому – петрашевцы, нечаевцы и мошенники – не что иное, как синонимы одного и того же – мошенничества, а не социализма. Революционер Петрашевский и революционер Нечаев – все равно, что Федька Каторжник, которому ничего не стоит вырезать целую семью Лебядкиных и поджечь половину города, как это делает он по наущению Петра Верховенского. По Достоевскому выходит, что все, кто только покушается на общественный и политический строй царской России, кто не разделяет его троицы, самодержавие, православие и народность», – все это – не социалисты, а мошенники, «бесы», которые вселились в общественный организм. В данном случае можно было бы привести немало любопытных сопоставлений отдельных мест романа Достоевского с правительственным материалом о Нечаеве. Но для этого понадобилась бы специальная работа.

Во всяком случае попытка умышленного извращения исторического Нечаева и нечаевского движения, данная Достоевским в его романе «Бесы», является самым позорным местом из всего литературного наследия «писателя земли русской» с его выпадами против зарождавшегося в то время в России революционного движения.

В заключение, чтобы покончить с Достоевским, любопытно будет привести мнение одной из участниц нечаевского движения, А.И. Успенской, знавшей лично самого Нечаева, и тёзкой асшифровки героя романа «Бесы», Николая Ставрогина, отдельные замечания полемического турнира, которые нашли место в современной литературе в связи с вопросом историче всвоих воспоминаниях А.И. Успенская говорит: «Мне было смешно, когда впоследствии приходилось слышать отзывы о нем (о Нечаеве. – А. Г.), как суровом и мрачном фанатике, или на сцене Художественного театра в драме …Ставрогин», переделанной, как известно, из романа Достоевского «Бесы».

Дальше этой гипотезы уже некуда идти. Возводить на Нечаева подобную клевету – это значит не только не учитывать никаких социально-политических условий тогдашней России, породивших нечаевское движение, но и обнаруживать историческую беспринципность. Но в подобных выводах Богучарский не одинок.

Вслед за Богучарским, Е. Колосов, который требует пересмотра отношений к Нечаеву, неожиданно заявляет, что «Нечаевская тактика не умерла, а воплотилась в Стефановиче. Но она не застыла и на нем. Нечаев родил Стефановича, после же Стефановича, хотя, как говорит Тун, его деятельность «не вызвала подражания», что совершенно верно, – явилось, тем не менее, еще худшее воплощение, нечаевщины» – Дегаев. Цель оправдывает средства, так охарактеризовал Достоевский Нечаева, и так же оправдывал себя Дегаев.

За Дегаевым много лет спустя пришел Азеф. Как это ни печально, но надо признать, что во всех этих вполне «случайных», в известном смысле, эпизодах проглядывает одна и та же нить развития.

Сделав огромнейшую натяжку от Стефановича к Нечаеву, E. Колосов в дальнейшем завершении своего положения мало, чем отличается от Богучарского.

Делать же переход от Стефановича к Дегаеву, к этому предателю партии «Народной Воли», – это значит не видеть логической ошибки в построении своего силлогизма (ссылка на авторитет Достоевского). А от Дегаева бросаться прямо к Азефу – это уже просто «от лукавого». В таком «пересмотре» ни Нечаев, ни историческая наука не нуждаются, и можно было не призывать современников к «ликвидации» исторических заблуждений о Нечаеве. Но в арсенале легенд о Нечаеве остается еще одна гипотеза, которая неожиданно вдруг всплывает у Л.Г. Деча.

Льву Григорьевичу Дейчу почему-то не нравится, что И. Успенская, родная сестра Веры Засулич, в своих «Воспоминаниях» отображает Нечаева не с общепринятой оценкой, как «мистификатора, лжеца, обманщика и кровожадного вампира».

В своей статье. Г. Дейч пытается опровергнуть положение А.И. Успенской, что Нечаев является выдающейся личностью на общем фоне общественно-революционной жизни того времени. A. И. Успенская нигде не говорит о «гениальности» Нечаева, она дает его таким, каким он был на самом деле, опровергая только ряд возводимых вокруг его имени «легенд». Но статья Г. Дейча представляет и другой интерес.

В ней он выдвигает свою собственную гипотезу о возможных отношениях Нечаева к народовольцам. Полемизируя с народовольцами на страницах повременной печати, Л.Г. Дейч не может успокоиться, что народовольцы после установления сношений с томящимся в Алексеевском равелине более 8 лет Нечаевым решили освободить его и устроить ему побег из равелина.

Отбросивши свои ранние заблуждения о Нечаеве, народовольцы подвергли личность его тщательному пересмотру и пришли к заключению, что в оценке Нечаева слишком много было исторического субъективизма, что при изменившейся тактике политической борьбы Нечаев, с его пламенной преданностью революционному делу, может явиться достойным сотоварищем в их борьбе с правительством.

«Когда Перовская попросила меня, – воспоминает А.И. Успенская, – высказать мое мнение о Нечаеве, я сказала, что, по моему, он слишком рано выступил на сцену, что теперь (1881 г.) он мог бы быть бесценным работником, идя рука об руку с такими же энергичными и беззаветно преданными революционному делу людьми, какими являлись тогда народовольцы. – Мы тоже так думаем, – сказала Перовская. И народовольцы решили освободить Нечаева. Когда на собрании Комитета было прочтено обращение Нечаева, – говорит народоволка В.Н. Фигнер, – с необычайным душевным подъемом все мы сказали: «надо освободить».

Но с этим решением Исполнительного Комитета партии Народной Воли» Лев Дейч никак не может примириться.

Задним числом, спустя 43 года после решения Комитета, он как бы пытается предостеречь Комитет от ложного шага, который он предпринял в связи с освобождением Нечаева. «Естественно поэтому поставить вопрос, говорит Дейч, – была ли бы роль Нечаева плодотворна, если бы удался задуманный им заговор и он присоединился бы к террористам? Я полагаю, что нет, так как для применения его приемов не было соответствующей почвы…

Очутившись на воле, Нечаев ничего не изменил бы в усвоенной им системе… Можно с уверенностью сказать, что, как бы народовольцы ни ставили высоко энергию Нечаева и фанатическую его преданность делу, все же им вскоре стало бы невмоготу мириться с ним: он так же компрометировал бы их, как Бакунина, Огарева, дочь Герцена и др. за границей.

«Возможно, конечно, не ограничиваясь одной компрометацией, Нечаев, чтобы отделаться от тех или других признанных им вредными членов организации, расправлялся бы с ними, как с несчастным студентом Ивановым»^[5].

Говоря другими словами, Лев Дейч глубоко убежден, что Нечаев так же убивал бы народовольцев, как убил он Иванова, все равно, оказался бы то Желябов, Перовская, Суханов, Фроленко или кто другой, которого Нечаев «признал бы вредным членом организации». Но для этого нужно, чтобы перечисленные члены Исполнительного Комитета оказались «вредными членами организации» и такими же предателями, как Иванов.

Самому Л.Г. Дейчу прекрасно известно, как относятся революционеры к предателям, все равно, будет ли то Иванов или Горинович, на которого покушался некогда и сам Дейч^[6].

Перед этим Л. Дейч приводил ссылку на не совсем объективное письмо Бакунина к Талвитие, после своего разрыва с Нечаевым в июле 1870 г.

Если в чем действительно прав Л.Г. Дейч, так это в своем прогнозе возможной реабилитации Нечаева. «Пересмотр и переоценка деятельности Нечаева, – говорит он, – его «реабилитация» должны были бы состоять или в доказательствах, что к приписываемым всеми, за исключением одной А.И. Успенской, возмутительным приемам он, Нечаев, совсем не прибегал, или же, наоборот, необходимо было бы прямо заявить, что примененные Нечаевым, по сообщению Бакунина и других, средства не только не были вредны, но являлись вполне целесообразными, а потому содействовали скорейшему торжеству революции».

С такой постановкой вопроса реабилитации Нечаева, которую предложил неожиданно сам Л.Г. Дейч, мы вполне согласны и думаем руководствоваться ею на протяжении всей нашей работы о Нечаеве в плоскости его исторической реабилитации. Ниже, касаясь политического мировоззрения Нечаева, нам придется более подробно остановиться на основных приемах тактики политической борьбы Нечаева и вскрыть классово-революционную сущность ее.

Являясь далеким провозвестником классовой борьбы, Нечаев в истории нашего движения один из первых применил именно те приемы тактической борьбы, которые нашли более широкое и глубокое воплощение в движении русского большевизма, боровшегося одинаково как со своими классовыми врагами, так и со своими политическими противниками – меньшевиками и эсерами. То, что Дейчу больше всего не нравится в Нечаеве, это именно и можно поставить в заслугу Нечаеву. Поэтому вполне определенно можно сказать, что тактические приемы Нечаева не только не были «вредными», но, наоборот, «вполне целесообразными», а потому содействовали «скорейшему торжеству революции».

Что же касается первого положения Л. Дейча, что реабилитация Нечаева заключается «в доказательствах, что к приписываемым всеми, за исключением одной А.И. Успенской, возмутительным приемам, он, Нечаев, совсем ни прибегал», то и это положение поможет нам реабилитировать^[7].

Из изложенного выше не трудно заключить, что почти все возводимые на Нечаева обвинения были ложью со стороны их авторов, являвшихся политическими, а, следовательно, и классовыми противниками Нечаева. Обвинения классовых врагов всегда служат гарантией революционеру, что взятая им тактика политической борьбы является наиболее целесообразной для данного времени. А что его политические противники были в то же время и классовыми врагами, так это нетрудно установить из анализа предшествующего периода общественной борьбы в России, из которого и вырастало враждебное Нечаеву народническое движение.